– Только сейчас заметил? Лица-то ничего, это ты зря, просто людям не во что одеться.
– Лица тоже… Не очень, – бормотал Коля и затравленно озирался.
Изучать родную историю он в таком состоянии боялся – мало ли чего за окном померещится, вдруг не Мневники, а Капотня, где делают бензин, – и вернулся к классике, но та на трезвую голову с непривычки не ложилась. А голову надо было занимать обязательно, иначе она пугалась окружающего мира и хотела водки.
Коля взял бутылку и пошел к Моисеичу.
– Выручай. Давай ты накатишь и расскажешь что-нибудь душеполезное, а я просто рядом посижу.
– Не надо так, ты меня пугаешь, – сказал Моисеич, делая на всякий случай шаг назад.
– Да все в порядке, не волнуйся.
– А чего у тебя руки трясутся и глаз какой-то шальной?
– Завязал. Третья неделя уже пошла. Чувствую себя… Загадочно.
– У-у… Тебе сейчас беречься нужно. Человек в завязке это поначалу один сплошной оголенный нерв под высоким напряжением. Плюнь на него – зашипит, сильно плюнь – короткое замыкание обеспечено.
Коля тяжело вздохнул. Он примерно так себя и ощущал.
– Однако сила воли у некоторых! – оценил Моисеич. – Третья неделя…
Коля помотал головой.
– Это просто самообман. Я каждый день себя надуваю. Даю зарок продержаться до завтра, а там – поглядим. Ну и перед Сашей неудобно, он ведь тоже бросил.
– Но люди вокруг… Знакомые… Все наверняка предлагают – давай по стакану. А ты?..
– Люди, слава богу, озадачены. Подозревают, мы что-то замышляем. Это очень удачно вышло, что Саша меня поддержал.
– Ладно, не буду падлой, раз даже этот охламон поддержал хорошего человека, – смилостивился Моисеич и взял бутылку.
Через полчаса сосед уже размахивал руками, задвигая Коле лекцию про умственную гигиену абстинента, а слегка осоловевший за компанию абстинент сидел напротив и ловил кайф. У Коли даже руки перестали трястись. Он не сам придумал этот фокус: подсмотрел у коллеги, допившегося до желтухи и завязавшего с алкоголем по строгим медицинским показаниям. Тот натурально спаивал свой отдел, зато сам был уже который год как огурчик.
Вдруг и у меня получится, думал Коля, вот только зачем? Тоска же сизая.
– Человек в завязке становится восприимчив ко всякой наукообразной ахинее, – вещал тем временем Моисеич. – Несмотря на образование. Как ни странно, особенно страдают технари…
– Да-да, им кажется, что они своей алгеброй объяснят любую гармонию, – подсказал Коля.
– Точно! Вот и пролетают на фигне вроде сыроедения или язычества. Видал я таких фраеров… Береги себя, Коля! Не хочу, чтобы ты стал маньяком. Лучше и правда, когда очухаешься, садись за роман! Зря ты, что ли, бросил пить?
– Старик, ты гений! Давай мой роман вместе напишем! – предложил щедрый Коля. – Как Ильф и Петров! Бабки пополам.
– Сначала оклемайся. А то мне, когда на тебя смотрю, почему-то на ум приходят не Ильф и Петров, а Синявский и Даниэль. Ты и правда так глядишь, будто что-то замышляешь.
Напрасно Моисеич это сказал – мысли у Коли сразу пошли в антисоветском направлении. Он отлучился как бы в туалет и незаметно свистнул из книжного шкафа ту самую историческую «хреновину», опасную для неподготовленного человека, а для человека в завязке – вдвойне. Пристроил книгу в прихожей так, чтобы не отсвечивала, и можно было ее прихватить с собой в одно движение, уходя домой.
– История это идеология. Шаг вправо, шаг влево от генеральной линии ведет к цугундеру! – распинался на кухне Моисеич. – Прыжки на месте еще разрешаются, но не приветствуются… Это скучно. Это душно. Это противоречит естественной тяге индивидуума к свободе. Но вот что я тебе скажу, друг мой Колька. Будучи молодым и горячим, я считал: если у нас почти ничего нельзя, а на Западе совсем все можно – значит, они умнее нас. А вот фигушки. У нас, конечно, гайки слишком закручены. А у них вообще нет гаек! И то, и другое неправильно. Но, пока мы сидим в болоте и квакаем хором, Запад может уйти в такую ересь, что наше болото покажется раем!
– Я бы предпочел ересь, – сказал Коля. – Но чтобы хоть какое-то движение. Ты заметил, что в последние годы совершенно нечего читать? Я выписываю «Москву», «Новый мир» и «Роман-газету». Где-то с конца восемьдесят второго я уже не понимаю, зачем это делаю. По инерции. Там глухо, Моисеич. У нас принято ругать советскую прозу, весь этот соцреализм, но ведь появлялось каждый год по несколько вполне терпимых романов. Теперь – пустота. Никакие книги ни о чем. А эстрада? Обратил внимание, как расцвел жанр пародии? Целые концерты одних пародистов. Но, если присмотреться, они не пародируют, а паразитируют – на песнях и фильмах двадцатилетней давности, на артистах, которым сто лет в обед… Это страх прямого высказывания, Моисеич. Искусство утонуло в болоте, где мы сидим и квакаем хором…
Моисеич пожал плечами и налил себе еще. Он знать не знал, что такое «Парад пародистов». Он не выписывал «Роман-газету». И вряд ли вообще догадывался, зачем она. У него не было даже телевизора.
Счастливый человек, подумал Коля, аж завидно.
– Не надо ереси, – сказал Моисеич. – Ересь всегда кончается преступлением против человечности. Просто запомни это. Вот например: Сталин ввел инквизицию, перестрелял еретиков и попутно сделал очень больно всей стране. Теперь представь, что победил еретик Троцкий. Мы бы пошли войной на Запад ради торжества мировой революции – и нас бы съели с говном. А потом еретик Гитлер захватил бы Европу – и аллес капут. Я сейчас пью твою водку благодаря Сталину. Если бы не он, меня бы просто не было. А ты служил бы свинопасом у немецкого помещика. И твоя романная газета печатала бы одного Солженицына – для тех немногих русских, кому разрешено иметь образование выше трех классов…
– Ну, это фантастика, – отмахнулся Коля. – Если бы да кабы…
– Это история. Самая что ни на есть история. Между прочим, Шопенгауэр отрицал за ней право зваться наукой – поскольку нет четкой повторяемости опыта. Он не учитывал, что историческая наука – особый случай. Она вся держится на сравнительном анализе: «Что было бы, если?..»
– От многого было бы избавление, если бы, допустим, в апреле семнадцатого Ильич был таков, что не смог влезть на броневик? – Коля выразительно щелкнул себя пальцем по горлу.
– Это кто сказал?! – Моисеич аж подпрыгнул от восхищения.
– Один талантливый пьяница. К сожалению, его не печатают – слишком гайки закручены… Ладно, старик, большое спасибо, оттаял я с тобой. Пора мне.
Моисеич посмотрел на бутылку, в которой еще осталось граммов сто.
– Ты заходи, если что, – сказал он.
Дома Коля раскрыл «хреновину» – и не заметил, как пролетела ночь. «Русь, откуда ты?» прямо-таки ошеломила его. Несколько раз Коля напоминал себе, что человек в завязке легко ведется на псевдонаучную фигню, но эта книга была совсем не фигней. Она действительно все объясняла. Даже так: ВСЕ ОБЪЯСНЯЛА. Таинственный Сергей Лесной из Виннипега ставил вопросы, которые просто не пришли бы Коле в голову, – и предельно логично отвечал на них. Он закрывал пробелы, трусливо замазанные нашей официальной наукой, указывал на нелепые ошибки и грубые подтасовки. История Древней Руси наконец-то стала Коле ясна, как гвоздь. Ну естественно, варяги были славянами. И конечно же, у русских имелось свое мощное государство задолго до прихода Рюрика. И скрепляла единство народа истинная русская вера – древняя, красивая, продуманная и логичная, глубоко укорененная в душах людей, поскольку шла от Матери-земли, от самой Природы.
И вообще все было не так, как нас учили, а так, как надо! Правильно было! Одно только смущало – намеки Лесного на заговор советских историков. А с другой стороны, не могли же они все оказаться идиотами? Ну не дурак же академик Лихачев. Тем более сидел человек… А кто не сидел, тот заранее сушил сухари… Ах, так вот что имел в виду хитрый Моисеич, когда говорил: сидим в болоте и квакаем хором…
Коля посмотрел в окно. На улице творились все те же мневники развитого социализма, но теперь они как-то меньше действовали на нервы. Мневники были всего лишь одним из вариантов развития государства Российского. К сожалению, тупиковым. Но из любого тупика есть выход – назад. И там, позади, у нас Москва златоглавая. Рано или поздно мы образумимся и вернемся туда.
Это ведь типичная русская идея, уж какая есть, подумал Коля, – попытка обрести веру в свои силы, опираясь на прошлое. Мы слишком твердо знаем, что будущее у нас так или иначе украдут, чтобы делать на него ставку. А прошлое, оно не подведет. Прошлое научит нас понимать, кто мы. Этого – достаточно…
На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят пятый год, советская власть объявила «ускорение», и после долгих невыносимо серых и скучных лет, когда свет в конце тоннеля брезжил русскому интеллигенту разве что на дне бутылки, вдруг затеплилась слабенькая надежда, что «образумимся» это действительно про нас.
Хорошо, если понял суть вещей.
Плохо, что нельзя за это выпить.
На четвертой неделе Коля едва не сорвался, но тут Саша попытался спрыгнуть первым, и Коля буквально поймал его за руку, когда тот махал официанту в Доме журналиста.
– Не надо, старик. Давай относиться к трезвости, как к эксперименту. Нельзя бросать такое большое дело на полпути. Еще немного пострадаем, и организм привыкнет.
– К чему, блин, привыкнет?! К этой безнадеге? Мой организм уже хочет в Израиль!
– Перехочет. Все равно его не пустят, ведь он не стучит в КГБ. Потерпи, старик, это все не впустую, слухи-то уже ползут про нас. Рано или поздно будет результат.
– Ага, слухи… О том, что мы на пару с ума сошли! Люди уже ставки делают, когда ты зарежешь кого-нибудь тупым столовым ножиком.
– Удивительно, – Коля взял нож и рассеянно повертел его в пальцах. – Мы не нравились обществу, пока выпивали, и совсем не нравимся, когда перестали? Ах, ну да, это же так не по-нашему, не по-советски…
– Положи, – сказал Саша.
Через месяц трясущийся Королев начал втихаря подумывать о самоубийстве, а потный Слонимский – не пойти ли ему в фотоателье, щелкать советских людей на документы.