И. о. трезвого ответсека Коля Королев взлетел из «Воздушного транспорта» тихо, как мышка с крылышками. Практически бесшумно. И. о. трезвого фотокорреспондента шел ведомым. Тоже беззвучно.
Такого невероятного облегчения Коля не испытывал давно, а может, и вообще никогда. Случилось то самое, о чем мечтал Слонимский, – отпустило наконец. Отпустило!
В полночь у памятника великому русскому поэту Коля прочел – нет, выметнул наружу, выплеснул из себя! – пророческий стих Бунина:
Поэт печальный и суровый,
Бедняк, задавленный нуждой,
Напрасно нищеты оковы
Порвать стремишься ты душой!
Когда ж, измученный скорбями,
Забыв бесплодный, тяжкий труд,
Умрешь ты с голоду, – цветами
Могильный крест твой перевьют!
И упал на газон.
Саша пытался вернуть друга в вертикальное положение, но не смог, потому что сам упал.
И ведь сколько раз говорили им старшие товарищи: если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от Пушкинской площади в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно. И все без толку. Хоть кол на голове теши этим русским интеллигентам.
Естественно, друзья угодили в вытрезвитель, и бумага об их злодеянии пришла через неделю в «Воздушный транспорт».
В газете самонадеянно решили, что это прощальная издевка.
Несмотря на усиление борьбы, выпивки в городе было хоть залейся – если, конечно, ты опытный советский журналист и у тебя хорошо поставленный нюх. Несколько месяцев принудительной трезвости сыграли свою роль: Коля вдруг обнаружил, что вовсе не обязан надираться в стельку. Он теперь мог гудеть со вкусом, подолгу удерживая себя на той грани, когда уже в самый раз, но еще ничто не слишком – в состоянии перманентной легкой эйфории. А потом уже надираться в стельку.
На радостях он напоил Моисеича, сознался, что свистнул книжку Лесного, и попросил «хреновину» подтвердить либо опровергнуть. Моисеич заявил, что проблемы истории Древней Руси незачем высасывать из пальца – их и так выше крыши. А у Лесного и ему подобных на каждый трудный вопрос есть простой и ясный неправильный ответ, который, естественно, найдет горячий отклик у советского интеллигента, ибо тот по определению дремуч и ищет легких путей к познанию. В результате академической дискуссии на повышенных тонах Коля огреб по физиономии «Язычеством древних славян» академика Рыбакова и вынужден был отступить с ревизионистских позиций.
Слонимскому жена подбила сковородкой оба глаза.
Работая трезвым ответсеком, Коля мало тратил, даже с учетом алиментов. И хотя выпивка подорожала, а из-под прилавка – вдвойне, накопленного, по самым скромным подсчетам, могло хватить на полгода.
– Старик, надо искать работу, – сказал трезвый Саша, услыхав эту Колину винно-водочную бухгалтерию. – Иначе ты сдохнешь. У тебя просто мотор не выдержит.
Слонимский был трезвый не в том смысле, что трезвый – усидел уже полбанки, – а в переносном. Трезвомыслящий. Природа наградила его хорошими инстинктами. Даже стоя на четвереньках, он твердо стоял на ногах. Меланхолику Коле повезло, что они познакомились на журфаке, а потом судьба упорно вела обоих параллельными дорогами – пока не выяснилось, что им хорошо работать в паре. Увы, эта пара трудилась за троих, а водку хлестала за четверых, и в пьяном виде злостно пренебрегала условностями. Но кто знает, когда и в какую бездну отчаяния нырнул бы Коля, не пинай его время от времени деловитый Слонимский. И наоборот – Сашу, страдавшего известной небрежностью, характерной для одаренных художников, приучил носить галстук, отучил материться и в целом дотянул до уровня солидной центральной газеты никто иной, как журналист Королев. Пока еще держал свою меланхолию в рамках приличий и хорошо выглядел.
– Зачем искать работу? – Коля фыркнул и налил еще. – Работа не волк… То есть я хотел сказать, что сколько волка ни корми, а лесная промышленность в лес не убежит. Это у нас, как говорится, последнее прибежище негодяя.
– Надо, чтобы негодяя туда еще взяли!
– Думаешь, мы не такие негодяи?
– Думаю, там своих хватает!
– А ты зайди и спроси.
– А вот зайду и спрошу! – Саша взял стакан и замер. – Слушай, это же… Это же дно какое-то из пьесы Горького. Мы на полном серьезе обсуждаем, как устроиться в «Леснуху».
– А куда нам деваться? Я в принципе могу уехать. А у тебя семья. А я без тебя все равно долго не протяну. Мы заперты в Москве, старик.
– Уехать, – эхом повторил Саша. – Скоро начнут выпускать из страны, мне сорока на хвосте принесла.
– Ты же не стучишь.
– Всех отпустят. Таких, как я, помурыжат чуток, просто из вредности – и тоже.
– Ну и вали в свой Израиль. Будь здоров, старик!
Чокнулись, выпили, закусили.
– Никакого Израиля, – прочавкал Саша сквозь бутерброд. – Там одни евреи. Только США. И валить надо в первых рядах. На всех советских журналистов у американцев денег не хватит. Но, кто приедет раньше, тот успеет занять теплое местечко. Я закину удочку. Я знаю, кого спросить. Есть у меня знакомый с хорошими связями…
– Вот так просто? Возьмешь и уедешь?
Саша помотал головой.
– Только из-за моих. Даже больше из-за стариков. Пусть хоть пожрут вкусненького на старости лет. А потом… Ты что – откажешься? Не поедешь со мной?
– А ты… Ах, ну да. Тебе что в Америку, что в газету «Лесная промышленность» одинаково легко зайти и спросить – извините, вам двое немолодых раздолбаев не нужны?
– Вот прямо не знаю, что тебе ответить, – сказал Слонимский.
Назавтра он позвонил, очень удачно – Коля успел чуть-чуть похмелиться, но еще не собрался выпить и прекрасно себя чувствовал.
– Старик, тебя Шульман ищет.
– Зачем я нужен этому пройдохе?
– Мне не говорит, но это серьезно. В общем, мы тут сидим, давай, подгребай. И будь другом, постарайся… выглядеть.
Коля задумался. В старые добрые времена Шульман не раз сиживал у него на кухне, приносил коньяк и прочувствованно закатывал глаза, когда хозяина пробивало на стихи Бунина о бедной нашей Родине. Уже тогда Шульман носил только импортные шмотки и курил «Мальборо». Был вроде бы журналистом-международником, а по манерам больше смахивал на банального фарцовщика – впрочем, у международников невысокого полета одно другому не мешает. Намекал, будто открывает двери ногой в Конторе Глубокого Бурения, но такое много кто о себе привирает. Если всех послушать – пол-Москвы пасется на Лубянке… Еще Шульман обладал способностью вдруг пропадать, а потом, когда вы и думать о нем забыли, возникать в самых неожиданных местах. Каждой бочке затычка, «корреспондент всего на свете»; даже бессмысленно прикидывать, где сейчас работает. Везде сразу. Самое неудобное с Мишей Шульманом – никогда не угадаешь, он очки тебе втирает или все по правде. Миша равно способен наврать по мелочи и провернуть крупное дело под честное слово. Мутный персонаж.
Коля побрился, надел через голову галстук и пошел в ресторан, думая, что хоть выпьет на халяву – чего-чего, а пускать пыль в глаза Миша обожает. В самый разгар усиления борьбы на столе окажется бутылка.
На столе был чайник из нержавейки.
– Ну, со свиданьицем, – сказал Шульман и кивнул Слонимскому. Тот разлил из чайника по чашкам коричневую жидкость.
Запахло коньяком.
Некоторое время коллеги решали, чокаться в такой ситуации комильфо или не очень, потом Шульман принял волевое решение: не на поминках же! Чокнулись.
– А теперь за успех нашего предприятия.
Дзынь.
– А теперь за отсутствующих здесь дам!
Дзынь.
– А теперь, – сказал Шульман, кивая Слонимскому снова, – коротко о текущем моменте. Есть интересный заказ для умелого литературного работника. Довольно объемный, но ничего страшного. Просто у меня совершенно нет времени с ним возиться, а ты сейчас отдыхаешь. И я подумал – отчего бы не перепаснуть заказ тебе? Там делов-то на пару месяцев. Бабки поделим два к одному – два тебе, один мне. С тебя писанина, а с меня гарантированное превращение ее в государственные казначейские билеты СССР.
Коля подумал, что ему все это не нравится. Нет, халтура она и есть халтура, дело привычное. Диплом накатать сыну уважаемого человека или брошюрку состряпать для общества «Знание», эка невидаль. Только при чем тут Шульман? Не его уровень. Шульман ведь редкий пижон.
Но коньяк хороший.
– Почему я? – небрежно бросил Коля, принимая чашку.
– Потому что ты в теме.
Коля вопросительно поднял брови.
– Мы давно с тобой не сиживали – кстати, это надо бы исправить… Но даже если тебе надоел девятнадцатый век, ты вряд ли многое забыл из того, о чем рассказывал. Достоевский против Тургенева, славянофилы против западников – так зарождалась русская идея. Не помню, какая именно, хе-хе, но какая-то точно…
Коля медленно высосал свой коньяк и отставил чашку.
Ну да, был у него период, когда он баловался историей русской литературы – и делился направо и налево впечатлениями о том, как, оказывается, классики были похожи на нас, грешных: пьянки, бабы, ссоры на пустом месте и бесконечные дискуссии о судьбах России. А потом стенка на стенку – хорошо хоть, не буквально. Девятнадцатый век, он такой, там не столько литература, сколько идеология. На любой вкус.
Ничего не помню уже, подумал Коля.
И ничего не понимаю. Но коньяк… Действительно недурен.
– Надеюсь, ты догадываешься, что разговор – строго между нами? – сказал Шульман. – Заказчик будет очень, подчеркиваю, очень недоволен, если тема просочится наружу. Заказчик может так сильно испортить жизнь нам всем, как ты и не представляешь.
– Ты давай, рассказывай, – бросил Коля небрежно.
– Тебе интересно?
– А что мне интересно? – честно спросил Коля.
– Русская идея, – тоном совершенной невинности сообщил Шульман.
– Какая еще русская идея?
– Правдоподобная. Убедительная. Ее надо оформить как диссертацию или, на худой конец, философское эссе. Максимально наукообразно, и чем наукообразнее, тем лучше. И хотя бы двести страниц машинки.