Монаху-посланцу крупного монастыря школы чань[44] призванному раздавать подаяния, было дозволено входить в помещения, где содержались заключенные. В разгар утра один из тюремных надзирателей распахнул перед ним дверь камеры, где находился Мунпа. Тибетец, проснувшись на рассвете, ожидал прихода хэшана и собирался броситься к нему, как только тот появится, однако изумление, граничившее с оторопью, парализовало Мунпа при виде медленно шествующей группы. Хэшан с двумя мальчиками-служками по бокам, которые несли еду для раздачи, в точности являл собой комический персонаж театральных представлений, разыгрываемых тибетскими ламами.
Этот забавный персонаж напоминает о прославленном философском диспуте, состоявшемся в Тибете в эпоху правления Тисрондэцан (он родился в 641 г.) между китайским монахом, исповедовавшим учение «недеяния» и Камалашилой, индийским Учителем, приверженцем тантрического буддизма. После чтения летописей, относящихся к этому событию, можно прийти к заключению, что учение, изложенное китайцем, значительно превосходило в духовном отношении доктрину, за которую ратовал Камалашила, но оно не отвечало интересам монарха, наблюдавшего за этим спором, а также не пришлось по вкусу слушателям, и Камалашила был признан победителем. Китаец же с несколькими учениками вернулся в Китай.
Этого непонятого философа высмеивают в тибетских гомпа с незапамятных времен. Во время ежегодного театрального представления его роль исполняет актер, одетый в китайское платье золотистого цвета, в большой маске, изображающей неестественно широкое плоское желтое лицо с глуповато-благодушной улыбкой. Хэшана сопровождают полдюжины маленьких мальчиков-учеников, его миниатюрных копий; они держат в руках кадила и время от времени покачивают ими перед лицом Учителя. Эти невозмутимые маски с застывшим на них комичным выражением неизменно вызывают у зрителей безудержный смех.
Мунпа не раз оказывался в числе последних; завидев живописную группу китайцев, словно сошедших с подмостков тибетского фарса, он разразился звонким смехом.
Все заключенные воззрились на него с удивлением и недоумением. Монах же сохранял подобающее ему показное бесстрастие, еще больше усугублявшее его сходство с хэшанем, над которым потешаются тибетские простолюдины; между тем двое его юных спутников таращили на весельчака глаза, в то время как подрагивание их губ свидетельствовало о том, что они с трудом удерживаются от смеха.
Мунпа тотчас же понял, насколько неприлично его поведение, и испугался, что оскорбленный китаец лишит его подачки, на которую он рассчитывал. Проявив недюжинную находчивость, он подошел к монаху и объяснил:
— Это от радости при виде пищи. Я ничего не ел уже два дня.
Разжалобили ли монаха эти слова? Не показав вида, он налил миску супа, положил сверху большую лепешку и протянул все это Мунпа.
— У тебя нет никаких родственников или друзей в Ланьду? — спросил хэшан. — Я мог бы им сообщить, что ты здесь. Тебе принесли бы еду.
— У меня никого нет, — ответил Мунпа,
— Ты — сифань, — констатировал хошап.
В обращении сифань в устах китайцев пет ничего приятного: оно распространяется на обитателей диких мест, то бишь варваров.
— Я — тибетец, — возразил молодой человек. — Лама, — прибавил он, подразумевая под этим титулом, как водится в быту, всех представителей тибетского духовенства[45].
Слово «лама», похоже, вызвало у невозмутимого хэшана некоторый интерес.
— К какому сроку приговорил тебя судья? — спросил он.
— Я еще не видел судью и не знаю, что он решит, — ответил Мунпа.
Видя, что монах отвернулся от него и собирается раздавать подаяния, он отважился попросить:
— У меня есть небольшой слиток серебра; если бы я мог обменять его на тонгсе[46], то купил бы завтра что-нибудь съестное у лоточников, приходящих в тюремный двор.
— Давай слиток, — коротко приказал хэшан, указывая на одного из своих помощников, уже протягивавшего Мунпа руку.
Ночью, ввиду возможного обмена, тибетец отделил от своих сбережений самый маленький из слитков. Он отдал его юному монашку и громко, чтобы все слышали, заявил с жалобным вздохом:
— Это все, что у меня осталось.
— Завтра утром ты получишь еду и тонгсе, — сказал монах, вручая Мунпа дополнительную лепешку.
Затем хэшан занялся раздачей подаяний, после чего удалился с чопорным и важным видом; за ним следовали сопровождавшие его мальчишки с пустыми корзинами, стараясь шествовать столь же степенно, как он.
— Ну вот, видишь, я дал тебе дельный совет, — заметил заключенный, говоривший до этого с Мунпа. — Хэшан обещал замолвить за тебя слово перед своим настоятелем?..
— Он не сказал ничего подобного.
— Не беда; возможно, он с ним поговорит. Его монастырь Высочайшей Мудрости и Абсолютного Покоя расположен на другом берегу реки. Когда выйдешь отсюда, тебе надо будет туда сходить. Там тебе помогут, раз ты тоже что-то вроде хэшана в своих родных краях. Я слышал, как ты это сказал.
— Это так, — подтвердил Мунпа.
— Вот еще один дельный совет, который я тебе даю, — настойчиво произнес заключенный.
Мунпа понял, на что тот намекает, разломил дополнительную лепешку, полученную от монаха, и протянул половину услужливому советчику, поспешившему съесть угощение, отойдя в сторону.
Наутро один из надзирателей протянул Мунпа большую горсть тонгсе.
«Сколько же он прикарманил?» — подумал тибетец, завернув деньги в старый лоскут и сунув его в свой ампаг. Тем не менее, зная местные обычаи, он преподнес тюремщику несколько мелких монет в знак благодарности за оказанную услугу.
На этом отношения трапа с собратом по вере, китайским хэшанем, закончились. Монах снова пришел на следующей неделе, раздал милостыню и не обратил на тибетца никакого внимания, даже когда его помощник-монашек протянул тому миску супа и лепешку.
Между тем благодаря тонгсе Мунпа начал понемногу есть, что было для него подспорьем, но он плохо спал, по-прежнему опасаясь, как бы эти «хитрые китайские жулики» не украли у него сбережения, ведь все теперь знали, что он при деньгах. Этот запас тоже должен был вскоре иссякнуть: сколько же еще времени могло продлиться его заточение?..
Молодой человек попробовал мысленно обратиться к своему Учителю и попросить его о помощи. Разве не ради него, не из преданности гомчену он ушел из Цо Ньонно, отправившись па поиски бирюзы и ее похитителя, поиски, которые не принесли ему ничего, кроме неприятностей и разочаровании? Однако страстные мольбы Мунпа не встретили никакого отклика за пределами грязных тюремных стен: Гьялва Одзэр как будто исчез из подвластного нашим чувствам мира.
Наконец через три недели после ареста Мунпа хэшан объявил:
— Наш эрлуа[47] заступился за вас перед секретарем судьи. Послезавтра вы сможете отсюда выйти.
Но на следующее утро надзиратель известил заключенных о том, что они должны немедленно предстать перед судьей; их привязали одни к другому и повели в ямынь строем.
Сначала туда явились истцы с жалобами, и солдаты-полицейские начали записывать их показания. Судья слушал безо всякого интереса, небрежно приговаривая мелких преступников, стоявших на коленях перед его крестом, к тюремному заключению или битью палками. Когда настал черед Мунпа, тот попытался объяснить, что с ним приключилось, но судья, торопившийся уйти, не стал его слушать.
— Десять ударов, — коротко распорядился он, — и сифань может быть свободен.
С этими словами он покинул зал суда.
Солдаты повели сифаня во двор, где уже ждали своей участи несколько таких же бедолаг, дрожавших при виде тяжеловесных дубин, готовых обрушиться на их спины. Мунпа так и не удалось вставить хотя бы слово в свое оправдание.
Расправа оказалась короткой: с осужденного сорвали одежду, бросили его на землю ничком, и китайское «правосудие» в лице двух дюжих равнодушных палачей исполосовало ему всю спину и бедра.
Тибетца пнули в знак того, что он может встать, Мунпа, весь в крови, поднял свою одежду, валявшуюся на мощенном плиткой тротуаре, опоясывавшем двор. Солдат вытолкнул его из ямыня со словами:
— Проваливай!
Бывший заключенный оказался на улице и на воле.
ГЛАВА IV
есмотря на жесткую порку, превратившую спину Мунпа в кровавое месиво, он по-прежнему был озабочен собственным пропитанием. Молодой человек поднял одежду, валявшуюся на плиточном покрытии двора, где его подвергли незаслуженному наказанию, и первым делом проверил, по-прежнему ли к ней прикреплен лоскут с его богатством. Убедившись, что деньги на месте, дрокпа испытал удовлетворение, ненадолго смягчившее мучившую его резкую боль, но эта передышка была недолгой. Шатаясь от головокружения, Мунпа сделал несколько шагов по улице и опустился на скамью в первом же встречном трактире.
Он выпил одну за другой несколько чашек китайского чая, который кажется отвратительно пресным и тошнотворным тибетцам, привыкшим к черноватому, долго кипевшему чайному отвару, приправленному маслом, солью и содой, а затем, превозмогая боль, которую причиняла ему поясница, превращенная в сплошную рану, почувствовал, что пустой желудок требует отдать ему должное. Благоразумно решив внять зову плоти, Мунпа заказал момо[48] с жидкой лапшой и, пока ему готовили еду, стал обдумывать свое положение.
Несомненно, все случившееся было происками бесов, чинивших препятствия его замыслам. Кто еще мог противодействовать похвальным усилиям преданного ученика, стремившегося помочь своему Учителю, отомстить за него и вернуть его к жизни?.. Враждебные Одзэру, не до конца укрощенные им демоны, мстившие за то, что