— Тибетский ковчежец, — ответил Мунпа, решив умолчать о содержимом ковчежца.
— Этот ковчежец принадлежал тебе?
— Нет… Не мне.
Управляющий почувствовал, что его собеседник что-то недоговаривает, но решил, что лучше не настаивать.
— В конце концов тебя отпустили. Ты встречался с судьей?
— Я встречался с судьей, но не знаю, с тем ли, с которым вы говорили. Он ни о чем меня не спросил, не захотел меня выслушать и… — Мунпа ощущал, как нестерпимо болят под одеждой раны, уже начавшие гноиться. Неужели его собирались выставить за дверь? Он-то надеялся, что ему помогут, дадут масло или какую-нибудь мазь. — Он приказал меня избить, — пробормотал юноша со смущением и сильной досадой.
— Избить, — повторил управляющий.
Если это признание и вызвало у него сочувствие, то он никак ото не показал.
— Сколько раз тебя ударили?
— Десять, — тихо сказал Мунпа.
— Ты сильно изранен?
— Мне очень плохо, моя спина в крови, — еще тише ответил несчастный ученик Гьялва Одзэра.
— Ты служитель культа, поэтому можешь остаться здесь, о тебе позаботятся, — по-прежнему невозмутимо распорядился управляющий.
Затем по его приказу Мунпа отвели в небольшую уютную комнату и принесли туда чай. Несколько часов спустя молодого человека осмотрел врач и, не задавая никаких вопросов, смазал раны какой-то мазью. После этого он дал Мунпа чистую хлопчатобумажную одежду вместо его испачканного костюма, сообщил, что навестит его на следующий день, и ушел.
Мунпа добился своего. Теперь у него была крыша над головой, за ним ухаживали, а больше ничего ему пока не требовалось… Впрочем, нет, он был голоден и хотел есть. День был уже в разгаре, а у дрокпа с самого утра не было во рту ничего, кроме лепешки, которую он съел в коляске рикши по дороге к китайским монахам. Неужели онн вообще ничего не ели? Или же братия обеспечивала гостей только лечением и жильем, а не питанием? Мунпа надеялся на большее.
Устав от долгого напрасного ожидания, он рискнул выйти из комнаты в поисках чего-нибудь съестного.
У входа его остановил привратник.
— Куда вы направляетесь?
Изрядно смущенный Мунпа объяснил:
— Я ничего не ел с утра. Хочу поискать какой-нибудь трактир поблизости. Когда поем, вернусь.
— Вам незачем выходить; когда монахов будут кормить в трапезной, вам принесут еду. Оставайтесь в своей комнате, врач сказал, что вы должны спать.
Мунпа совсем не хотелось спать, а только есть, но ему оставалось лишь поблагодарить привратника, вернуться в келью и задумчиво сесть там на канг.
На закате к нему пришел молодой монах с подносом, на котором стояли полная миска риса и большая чашка воды, лежали кочан соленой пецай[56] и две деревянные палочки. Юноша поставил поднос на столик возле канга и удалился, не сказав ни слова.
— Гон муа калак (вечерняя трапеза), — пробормотал огорченный Мунпа. — И это обычный рацнон хэшаней монастыря Абсолютного Покоя?
Рис был чуть теплым, вкус соленых невареиых овощей пришелся не по вкусу тибетцу, привыкшему к жирным кушаньям, и небольшая порция не могла заполнить пустой желудок голодного человека.
Закатный сумрак уже просачивался во двор, в который выходила каморка Мунпа.
Из другого отдаленного двора доносились ритмичные удары по деревянным «рыбам»[57].
Мунпа вспомнил о своем жалком обветшалом монастыре, затерянном среди безлюдных просторов. Его единственный колокол, в который звонил кто-нибудь из трапа, отбивал тот же ритм. Мунпа отнюдь не был восприимчивым к красоте окружающего мира, и все же он витал в облаках.
Наутро, около пяти часов, тот же монашек, который подавал ему накануне еду, принес лепешку и чашку бесцветного чая, который так не нравился Мунпа.
Этот завтрак был милостивой поблажкой сифаню как гостю. Здешние монахи ничего не ели до полудня. Вторая трапеза была точно такой же, как первая: миска риса и соленые овощи. Во второй половине для пришел врач и вторично осмотрел спину пациента, снова смазал ее мазью и посоветовал позвать мужчину-прачку, чтобы тот выстирал его грязную заскорузлую одежду, способную повредить едва затянувшуюся кожу на ранах.
Мунпа пообещал так и сделать, хотя это предложение показалось ему очень странным. Ни один дрокпа никогда в жизни не стирает свою одежду, какой бы грязной она ни была! Однако совет врача, по мнению тибетца, был не лишен здравого смысла. В самом деле, хотя его раны зажили бы сами собой, не грех ускорить исцеление. Разве его не ждала миссия поборника справедливости, а также другое, еще более неотложное дело: возвращение бирюзы-жизни своего Учителя?
Молчаливый врач приходил на следующий день и в последующие дни. О Мунпа и вправду хорошо заботились. Благодаря его недюжинной жизненной силе, а также мази, прописанной доктором и наверняка более эффективной, чем его врачебное искусство, на ранах больного уже появилась новая кожа. Но унылый Мунпа продолжал вести полуголодное существование. В то же время к нему вернулись прежние тревоги.
Он уже не рассчитывал на то, что самолично доведет расследование до конца и в одиночку разыщет Лобзанга, по по-прежнему уповал на вмешательство сверхъестественных сил, способных оказать ему содействие. Однако предстояло подготовить почву, создать условия для этого вмешательства, благодаря чему оно могло бы проявиться. Стало быть, ему, Мунпа, предстояло продолжать поиски и не задерживаться у монахов обители Абсолютного Покоя. Ему надлежало завтра же распрощаться с приютившим его отзывчивым эрлуа.
Однако Мунпа по-прежнему было не суждено следовать намеченному плацу…
Вечером, перед скудным ужином, к нему зашел один из монахов.
— Наш духовный Учитель примет вас завтра, — сказал он гостю и удалился после этого лаконичного сообщения.
Мунпа радовался, предвкушая, что увидит знаменитого гуру, о котором говорил один из его сокамерников, по в то же время боялся допроса, которого до сих пор ему удавалось благополучно избегать.
Когда молодого человека ввели в комнату Настоятеля, он приветствовал его на тибетский манер: простерся ниц. Поднявшись, Мунпа стал ждать, когда Учитель обратится к нему. Тот долго, молча смотрел на гостя, а затем приказал ему сесть.
Дрокпа еще никогда не встречался с китайским гуру. Он мысленно дивился простоте окружающей обстановки. Комната, где он оказался, совсем не походила на парадные залы, в которых великие ламы восседают в полумраке на высоких тропах, в окружении статуй будд и божеств; здесь также не царила таинственная и слегка пугающая атмосфера, присущая горным скитам загадочных гомченов его родного края.
Настоятель расположился в кресле возле маленького столика, в светлой комнате со стенами, расписанными фресками. Все вокруг было необычайно чистым, простым, удобным, но лишенным роскоши, и свидетельствовало о полном отсутствии позерства и театральности.
Бесстрастное без морщин лицо китайца, смотревшего на юношу, не выражало ни дружелюбия, ни враждебности, ни презрения, ни интереса: оно напоминало глухую стену без единого отверстия, надежно скрывавшую хранившуюся за ней тайну. Мунпа было не по себе от этого устремленного на него тяжелого пристального взгляда. Какие вопросы собирался задать ему Настоятель? Как подобало обосновать свои поступки?
— У тебя на родине остался гуру, — наконец произнес китайский Учитель. — По твоим словам, он преподает теории «великой пустоты» и «недеяния». Эрлуа правильно тебя понял? Расскажи мне об учении твоего Наставника.
Мунпа ожидал любых вопросов, кроме этого. Он был озадачен.
— Я… я всего лишь слуга святого отшельника, — пролепетал он. — Он еще не счел меня достойным посвящения в его учение. Я только передал эрлуа то, что слышал из разговоров учеников.
Настоятель промолчал. Он по-прежнему оставался неподвижным, и теперь его глаза как бы «смотрели внутрь» — Мунца уже видел подобный странный взгляд у Гьялва Одзэра во время медитаций.
— Ты собираешься вернуться к своему Учителю? — спросил наконец китаец после долгой паузы.
Мунпа почувствовал, что не может солгать вопрошавшему его истукану.
— Мой Учитель умер, — тихо произнес он.
Но стоило юноше произнести эти слова, как он затрепетал. Что он сказал? Разве это правда? Неужели Гьялва Одзэр мертв? Конечно, нет. Он на время оставил свое тело и лишь ждал возвращения бирюзы, чтобы туда вернуться. Разве он, Мунпа, не видел отшельника своими глазами в конце первого дня пути по следам Лобзанга? Сказать, что гомчен умер, значило произнести кощунственную ложь. Мунпа спохватился и сказал:
— Он не умер… я не знаю… он жив… Он живет как-то иначе… Не знаю…
Мунпа произнес эти слова нечетко, почти неразборчиво.
Настоятель оставался по-прежнему невозмутимым. Пауза затягивалась, и эта тишина страшно тяготила Мунпа. Он привык к молчанию Одзэра, по молчание китайца было другим, иного рода. Молодой человек больше чувствовал себя «па допросе» перед этими безмолвными устами и глазами, обращенными не на него, а глядящими «внутрь», чем если бы его настойчиво осыпали вопросами.
Всякое сопротивление было бессмысленно. Мунпа, не вполне осознавая, что он говорит, вещая как бы во сне, полностью отчитался перед Настоятелем в том, что с ним приключалось: как он вернулся в скит Одзэра после сбора продуктов у дрокпа, как обнаружил убитого гомчена и табакерку, выдавшую убийцу. А также о том, как он поспешно исполнил последний долг перед Учителем, не сомневаясь, что быстро схватит убийцу и отдаст его па расправу дрокпа.
Молодой человек поведал о своем разочаровании, когда он не нашел Лобзанга в его родном стойбище, о бесплодных поисках и об их бесславном завершении в лавке некоего торговца…
И тут Мунпа замолчал. Внезапно он понял, что этот рассказ не удовлетворяет Настоятеля, подвергшего его безмолвному допросу. Очевидно, следовало растолковать ему, почему он сомневается в смерти своего Учителя. Разве он уже не говорил, что не знает, умер тот или нет, что он живет как-то иначе?.. Мунпа произнес именно эти слова я застывший в кресле китаец, «глядя внутрь», ждал, что собеседник разъяснит ему их смысл. К тому же