дрокпа тревогу, и его ум снова принялся вырабатывать бредовые идеи.
Мунпа, сопоставляя безмятежность обитателей фресок Дуньхуана с нападками, которым он якобы подвергался со стороны демонов, вспомнил, что, согласно тибетским верованиям, дух покойного совершает в потустороннем мире путешествие, в ходе которого ему встречаются то грозные демонические существа, то бодхисаттвы, родственные божественным буддам. Во время этого странствия дух проходит через пустынные места, видит разрушенные дома, попадает в песчаные бури, лицезрит реки с прозрачной водой, превращающиеся при его приближении в пересохшие борозды на каменистой земле. Все это Мунпа уже видел… Следовательно… не умер ли он?.. Однако он не мог припомнить ни одной подробности, связанной со своей смертью. Между тем у дрокпа сохранились весьма четкие воспоминания о кочевье, где он жил в Цо Ньонпо, о родителях и трапа своего маленького монастыря, об учениках Гьялва Одзэра и в особенности о самом гомчене. Но обстоятельства собственной смерти были от него скрыты. Мунпа не видел себя лежащим в окружении знакомых, не слышал заунывного пения лам и чтения пхова[81] у своего смертного одра. Наконец, он не мог представить своих похорон, а ведь в Тибете всякий знает, что дух покойного следует за траурной процессией, сопровождающей его останки на место кремации или в горы, где тело расчленяют и оставляют па съедение грифам. Нет, Мунпа не помнил ничего подобного. Мертвые — он также об этом знал — хранят эти воспоминания совсем недолго. Затем наступает забвение… Неужели он умер так давно?..
Между тем существовал способ, позволявший безошибочно убедиться в том, как обстоит дело; достаточно лишь взглянуть на покойного: его тонкое тело не отбрасывает тени, а ступни не обращены вперед, по ходу движения, а смотрят назад.
Это легко было проверить. И вот наш герой решил пройти это испытание под лучезарным солнцем, на берегу речушки, протекающей перед пещерами Тысячи будд. Сперва он долго ходил, высматривая на песке, впереди или позади себя, собственную тень. В это время солнце находилось в зените — Мунпа выбрал для своего опыта неблагоприятный момент. Однако он продолжал упорствовать, и его настойчивость была вознаграждена. Молодой человек увидел на песке свою тень; она была поначалу очень короткой, но постепенно удлинялась и сопровождала повсюду своего прохаживающегося хозяина. То был обнадеживающий знак, теперь оставалось лишь проверить, в какую сторону обращены ступни. Это можно было сделать с помощью отпечатков ног на влажном речном песке. Мунпа снял сапоги, сделал шаг, другой третий, еще несколько шагов, сильно налегая на подошвы и прижимая пальцы ног к земле. Затем он остановился и осмотрел следы; они смотрели вперед, по ходу движения. Мунпа возобновлял эту попытку раз десять, в то же время продолжая наблюдать за своей тенью: следовала ли она за ним по-прежпему?..
Поглощенный экспериментом дрокпа не заметил китайца, который, остановившись на берегу реки, пристально на него смотрел. Незнакомцу пришлось окликнуть Мупна, чтобы тот обратил на нет внимание.
— Что ты там делаешь, приятель? — спросил китаец ровным, совершенно спокойным голосом, в котором не слышалось ни малейшего любопытства.
Мунпа вздрогнул. Из преддверия Бардо он внезапно вернулся в мир живых людей, более или менее убедившись, что все еще к нему принадлежит. Затем молодой человек взглянул на того, кто с ним заговорил.
Это был мужчина среднего роста, одетый просто, но элегантно: на нем были красивая рубашка из серого шелка и черный жилет. Он был обут в невысокие черные сафьяновые сапоги и носил черную шелковую шапочку на старинный манер. Лицо китайца излучало доброжелательное спокойствие, то же самое выражение, которое Мунпа видел у изображений бесчисленных будд, выстроившихся в ряд вдоль фресок, украшающих подземные галереи.
Поистине, этот китаец, неподвижно стоящий у реки, казался новоявленным буддой, вновь сошедшим в наш мир. Либо — эта неуместная мысль промелькнула в голове Мунпа — он был похож на хэшана из театральных ламаистских представлений.
Китайский будда повторил свой вопрос:
— Что ты делаешь, приятель?
— О! Я… я… — начал, запинаясь, Мунпа.
Его собеседник не стал настаивать.
— Откуда ты прибыл? — осведомился он.
— Из Цинхая, — ответил Мунпа.
— Стало быть, ты тибетец? Что же ты делаешь в Дуньхуане? Ты живешь в здешних краях?
— Я лишь пришел сюда как паломник.
— Ты же не пришел прямо из Цинхая, чтобы поклониться Тысяче будд? Ты был где-то поблизости по торговому делу?
— Я не торговец, — возразил Мунпа. — Я — лама.
Подобно иностранцам, он употребил слово «лама» в широком смысле.
— О! Лама… вот как! — произнес китаец, проявляя некоторое подобие интереса. — Где же ты остановился? Рассчитываешь долго пробыть в Дуньхуане?
— Я не знаю, насколько здесь задержусь, — ответил Мунпа, у которого, в сущности, не было никаких планов. — Я поселился у сторожа храмов.
— Если угодно, ты мог бы пожить у меня в течение всего срока, который захочешь посвятить своим благочестивым занятиям. Я тоже поклоняюсь Фо.
Помолчав немного, китаец прибавил:
— Тебе будет у меня удобно, и ты не ничего не потратишь. Будешь моим гостем. Мой дом там, в тополиной роще, отсюда видна его крыша. Ты согласен? Меня зовут Ванг. Если начнешь плутать по дороге к моему дому, спроси ее у первого встречного; меня здесь все знают.
Мунпа колебался. Молодой человек не сомневался, что ему будет вольготнее у китайца, явно богатого человека, нежели в закутке амбара, где он ночевал у храмового сторожа. Он также был уверен, что у богача его будут хорошо кормить, а его съестные припасы были уже на исходе. Дрокпа еще раз посмотрел на человека, сделавшего столь великодушное предложение, и решил, что тот выглядит достаточно реально, чтобы ему можно было верить.
Он поблагодарил китайца и согласился, заявив, что принимает приглашение г-на Ванга и не заставит себя долго ждать.
Господин Ванг не хвастался, говоря, что его все знают. Господин Ванг был важной персоной на китайском северо-западе. Он родился в богатой семье, его предки были крупными землевладельцами или высокопоставленными чиновниками, в высшей степени почтенными людьми, согласно конфуцианской сословной иерархии.
Ванг Ю Шу с самого детства явно тяготел к изучению словесности и философии. Подобная склонность не могла не понравиться родителям-китайцам, и, поскольку их обеспеченному чаду не надо было готовиться к тому, чтобы зарабатывать себе на жизнь, они предоставили ему полную свободу выбора, дабы он мог следовать призванию ученого.
В течение ряда лет прилежный Ванг изучил всю классическую конфуцианскую литературу, проштудировал исторические и философские труды великих даосских мыслителей, после чего его привлекло буддистское учение в толковании отцов школы чань, школы медитации.
Занятия медитацией выработали у Ванга неизменно спокойный и бесстрастный характер. Борьба за установление справедливого правления казалась ему бесполезной. Разве существуют хорошие и дурные правители? — размышлял он по примеру даосов, видящих мудрость в «у-вэй». Все сущее движимо неотъемлемыми от своей природы свойствами, думал китаец. Мир и принадлежащие к нему люди также руководствуются собственными законами, и тот, кто надеется управлять их развитием и действиями, заблуждается, не понимая, что он тоже вовлечен в неизбежную игру элементов, из которых состоит наш мир, являясь одной из его составных частей. Мудрецу же это известно, и потому «двигаясь, он остается неподвижным; предпринимая что-либо, он бездействует».
Господину Вангу нравилось вспоминать наставления отцов даосизма, а также патриархов секты чань, выраженные в загадочных для непосвященного словах:
«Я иду по мосту, переброшенному через бурный поток, и, о чудо! не вода течет под мостом, а мост движется над водой.
Облако пыли поднимается от океана, и рокот воли раздается на суше».
Китайцу были известны все высказывания, призванные сформировать у человека восприятие, отличное от того поверхностного, к которому сводятся знания большинства людей, иными словами, научить его различать черное в белом и белое в черном или, как говорят Учителя секты чань, «узреть Полярную звезду в южном полушарии».
В этой школе прививаются сомнения относительно ценности знаний, которые мы получаем с помощью наших органов чувств. Здесь люди узнают, что понятия и верования, в корне отличные от тех, которые они считает истинными, столь же подлинны, а обратное тому, что им представляется достоверным, тоже правильно.
Это школа мирного доброжелательного скептицизма. Господни Ванг оказался хорошим учеником. Господин Ванг был мудрецом. Мудрецом по китайским меркам, то есть в высшей степени мудрым человеком.
Ванг старался ничем не выделяться. Будучи богачом от рождения, он доверил управление своим состоянием одному из родственников, который был, по его мнению, достаточно порядочным, чтобы присваивать лишь разумную долю его прибыли. Подобная честность удовлетворяла г-на Ванга, не помышлявшего о том, чтобы требовать от других исключительных достоинств. Ванг деликатно распоряжался своими значительными доходами; сам он жил просто, но не осуждал тех, кто любит роскошь. Он щедро одарял тех, кто обращался к нему за помощью, и даже тех, о чьей нужде узнавал сам. Китаец вел добропорядочный образ жизни, был чужд позерства и, главное, не клеймил распутников. Он женился на девушке из хорошей семьи, которая родила ему двух сыновей. У него также была сожительница: ее отец, бедный крестьянин, собирался выдать дочь замуж или продать, когда ее увидел Ванг. Доброхот подумал, что взять бедняжку в свой дом — благое дело, в полной мере соответствующее принципам китайского философа… и потом, девушка была хороша собой.
Господин Ванг неожиданно проявил интерес к Мунпа не потому, что этот обитатель высокогорных пастбищ, скитавшийся вдали от дома, с изрядно помраченным сознанием, о чем свидетельствовала странная пантомима на берегу реки, вызвал у него сочувствие. Китайцу была чужда сентиментальная жалость. Он творил добрые дела с неизменным невозмутимым спокойствием.