Житель тайги всегда безошибочно узнает бродягу. По походке и по тому, как человек смотрит вокруг, ведь сразу заметно, кто таков пришел и что хочет. А тут оба брели не торопясь, видно, что у них нет никакого дела, хотя оба молоды и, кажется, здоровы, особенно тот, что порослей.
«Озорные люди, — подумала Варвара. — Да, никак, Степка...» — всмотревшись хорошенько, признала она.
Степка был женат на родной племяннице Варвары, на дочери ее брата. Брат Варвары, старик, строит барки, плотник, а Степку выгнали с завода, будто бы крал шинное железо, и нынешний «верховой» Запевкин грозился посадить его в тюрьму, но Степка сбежал. Как еще слыхала Варвара, он собирался идти в город на заработки. Запевкин ему будто бы говорил: «Уйди с завода, или я тебя сгною. Видеть тебя не могу!»
Варвара обрадовалась, что идет свой человек, но и тревога не исчезла.
«Боже ты мой, да с кем это? Неужто он где-то Гурьяна Сиволобова сыскал?» Вот уж года три пропадал он после того, как порешил Оголихина. «Это он! Тут нельзя ошибиться. Ей-богу, он!»
Бродяги подошли ближе и сняли шапки. Теперь видно стало, что они пришли покорные, как с повинной, что грядущая зима, видно, припугнула их и выгнала из лесу.
Взгляд Варвары остановился на богатырской фигуре Гурьяна. Ей даже приятно стало, что будут у нее мужики жить. Работа найдется. Ведь Гурьян был первый труженик. Неужто разучился? «Пусть-ка стены эти разворотит», — подумала она про поленницы, обступившие курень чуть ли не с трех сторон. И пришло Варваре в голову, что зря люди несли, будто Гурьян стал главарем шайки, убивал людей и брал золото мешками, принял магометанство. А он вот пришел и кланяется ей, бабе. Видно, ему не сладко. И стало Варваре жаль этого огромного, но, как ей казалось, нескладного и несчастного мужика.
— Здравствуй, тетя Варвара! — ласково и глупо улыбаясь, молвил Степка.
— Здравствуй, племянничек! — постаралась ответить Варвара с видом кислым и неприветливым. — Что это, каким ветром?
— Соскучился по тебе, тетечка...
— Ах, ты! — ответила тронутая Варвара.
Степка врал, но ей приятно было слышать. Давно уж о ней никто не скучал, и, кажется, никто в ее жизни вообще не говорил ей ничего подобного.
Она пригласила гостей в землянку. Наскоро затопив большую русскую печь, ушла на «кучи». Потом вернулась быстро приготовила обед. А Гурьян со Степкой сходили в лес и привели трех лошадей. Оказалось, не так уж они бедны.
К вечеру тетка Варвара отправила мужиков в баню, потом пошел мыться дедушка Филат, а после всех сама с девчонкой. Баня тоже в землянке, в такой же, как и жилье у углежогов.
Варвара пришла к ужину в чистом платье, в вымытых сапогах, и Гурьян заметил, что она еще хороша. Там, где была сплошная сажа, выступил на светлой коже густой румянец, губы были пунцовы, сережки блестели в ушах; казалось, и глаза стали светлее, словно промылись, и полны живости. Чистые волосы закручены под платок, а полная, свежая шея открыта.
На другой день с утра Гурьян и Степка вышли на углесидные ямы. Лучших помощников Варваре и не надо было. Убедившись, что мужики жгут уголь не хуже ее, она через несколько дней положилась на них и занялась хозяйством. Каждый день у землянки сушилась полная веревка белья. Варвара привела в порядок дом и коровник, готовила пищу. У Гурьяна было ружье, он убил лося, и теперь на курене стало куда сытнее прежнего.
В пятницу Варвара запрягла коней, повезла уголь. Гурьян дал ей денег купить муки, еще рубль — девчонке на обнову, да рубль на водку. Варвара не спрашивала, откуда у него такие деньжищи.
Вернулась она с Марфутой, Степановой женой. Женщины привезли новости, что в заводе будто бы нового управляющего хотели убить, кто-то вчера стрелял на улице у господского дома. Марфута рассказала, что хотят ломать кричную, переделывать огненное заведение, будут ставить машины.
До завода было почти двадцать верст, и Степанова жена домой не поехала, прогостила на курене целую неделю.
***
Весной, простившись с Могусюмкой, отправился Гурьян на завод.
Въехал он в поселок в воскресенье, под вечер. После башкирских деревень хороша показалась ему широкая улица с сосновыми избами, что почернели от смолы, вытопленной солнцем из бревен. У второго дома — шатровые ворота. Под окнами в палисаднике зацветала черемуха. Вышли две девицы, — обе беловолосые, розовощекие. Одна глянула бойко на Гурьяна и, оправив светлый сарафан, переглянулась с подружкой. Обе побежали туда, где среди улицы собралась на лужайке целая толпа парней и девиц.
Гурьян придержал коня. Тут все, как прежде.
Девицы все как на подбор — русы и белы, румяны, бойки, с быстрыми озорными взглядами. Простая самодельная белая одежда их — передники и сарафаны — сияла чистотой.
И девицам приметился Гурьян. Молодой еще мужчина, удало сидит на коне, сам статен, взор орлиный. Кто он таков, они не знали, но с живостью посматривали на него. Это все были молодые девицы, подросшие после ухода Гурьяна.
Одна из белокурых девиц, обогнавших Гурьяна у палисадника, подошла к парню в картузе.
За вчерашнюю насмешку за твою,—
запела она, избоченившись,—
Что не ходишь на постельку на мою...
Вдруг вмиг сбилась толпа девушек.
Без тебя моя постелька холодна,
Одеяльце заиндевело,—
продолжала просмешница.
Все захохотали. Парень снял ремень.
Подушечка потонула во слезах...
Гурьян разгладил усы от удовольствия. Парень с ремнем сорвался с места, кинулся к девице, но тут подъехал Гурьян.
— Ну и храбёр!
— Здорово, лохматый! — окликнул его чей-то голос.
В калитке ближайшего дома появился Кузьма Залавин, босой, с мокрой головой. Видно, только из бани.
— Здоров будешь, Гурьяныч!
— Гурьяныч! — с удивлением молвила одна из девиц, глядя восторженно-изумленными глазами на всадника.
Девицы хором ахнули.
Залавин подошел. Гурьян слез с коня и обнял старого горнового. Девушки кинулись врассыпную. Парень с ремнем стал гоняться за обидчицей, но она убегала, пряталась за подруг и смеялась.
Потолковавши с Кузьмой, поехал Гурьян к сестре. Кузьма ни словом не помянул про старое.
Девицы запели где-то сзади хором, дружно и бойко, как бы напоминая о себе удалому красавцу, проехавшему мимо.
Гурьян подумал, что славную жизнь он покинул, с хорошего места ушел.
Он явился к двоюродной сестре. Семья была староверская, соблюдавшая обычаи. Дом врос в землю, уперся окнами на траву в палисаднике.
Муж сестры — старый горновой — сначала на все вопросы о жизни и работе на заводе отвечал, что все хорошо, на все воля божья. Но понемногу разговорился.
О переменах на заводе слыхал Гурьян еще в степи. Завод продан старым владельцем, теперь принадлежит русско-бельгийской компании Moгау.
— Но марка на железе старая, пашковская! — толковал Залавин, пришедший к соседям. — Могавское железо никто не берет. Никому такого не надо. Требуют: «Подай нам пашковское!» Вот, сказывают, Moгay будут платить Пашкову за марку пятьдесят тысяч в год и на заводе как была, так и висит вывеска: «Железоделательный и чугунолитейный завод господ Пашковых».
Кузьма и свояк рассказали, что новый управляющий хочет заводить машины и все переустроить, притесняет их с землей, требует соблюдать уставную грамоту.
Историю с уставной грамотой Гурьян помнил. Грамоту эту составляли, когда вышло «освобождение». По ней полагалось за пользование заводской землей платить или выкупить землю навечно. Платить не соглашались. Выкупать никто не хотел — землю считали своей: деды отняли ее у тайги. Дело чуть не дошло до бунта. Много было споров. Приехали в то время чиновники: уговаривали, доказывали, грозили. Наконец хозяева завода дали льготу, разрешили пользоваться землей несколько лет бесплатно, но уставную грамоту пришлось принимать. Мазали безграмотные мужики свои пальцы чернилами и вместо подписей ставили на ней оттиски. Потом этот льготный срок еще продлили.
Кузьма Залавин и свояк рассказали Гурьяну, что когда новый срок прошел, с рабочих снова стали требовать плату. Но до сих пор кое-как «обходилось». Выставляли угощение новому «верховому». Вместе с управляющим, у которого была любовницей заводская девка, писал он в Питер, что недород, голод, народ погибнет, разбежится, если еще не продлить льготу. Завод был глухой, далекий. «Верховой» и управляющий оттого и ухитрялись не менять старых порядков. Идя навстречу заводским с землей, обирали их, платя гроши за труд на заводе. Так завод давал доход, достаточный для его прежнего хозяина. Управляющий и «верховой» тоже были не в убытке.
— А нонешний управляющий грамотку-то поднял, — толковал Кузьма, — требует платить! Да нынче пашню обмерить грозится. Пользуйтесь, мол, покосами, а хлеба не сейте, по малости дает земельки. Главное, говорит, завод.
Пришли Иван Волков и Колька Загребин — кричные мастера, старые приятели Гурьяна, с которыми вместе коротал он долгие годы под задымленными навесами.
Гурьян схитрил: сказал им, что хочет «объявиться», выйти с повинной, поэтому и прибыл.
— Нет, брат, — закричал Загребин, могучий русый мужик с крупным носом, — обожди! Еще будут перемены!.. Скоро выйдет всем прощение, а сейчас тебя упекут. Не время еще!
Седоусый, приземистый Волков рассказал, что хотят ломать кричную, поставят паровые машины, устроят прокатку. Новый управляющий желает, чтобы крестьяне поменьше работали на пашнях, заявил: это, мол, можно было при крепостном, когда денег не получали, и надо было все добывать в своем хозяйстве, а теперь, мол, платим денежки, и, будьте любезны, трудитесь как полагается... Требовать теперь, чтобы рабочий не отлучался на поле, куда до сих пор, по старому обычаю, всех отпускали на несколько недель весной и осенью. До сих пор в сенокос завод останавливали, а теперь этого не будет больше; подменяй друг друга; как хочешь.
— От машин — голод. Где машины, там народу гибель! — кричал, колотя кулаком по столу, Загребин. — Гурьяновского сорта уж давно нет! Никто, кроме тяти твоего да тебя, гурьяновских полосок не ковал. Разве машина может «гурьяновку» сковать?