— Долг русских образованных людей видеть будущее башкир, татар, всех наших инородцев, — говорил Пастухов, шагая по улице с Алексеем Николаевичем и с Булавиным, который пошел прогуляться и проводить гостей, — и трудиться для них. Нам надо сделать бесконечно много. Вот вам пример преданности башкир — поняли, что от хивинского проповедника не дождешься избавления. От него отвернулись. Последние события — свидетельство того, что почва благодатна. Рухнула попытка сыграть на религиозных чувствах башкир, вызвать ненависть к русским. Революция спасет башкир, а не турецкие святые.
— Говорят, что какой-то грамотный по-русски башкир, бывший солдат, участник Севастопольской кампании, испортил турецкому там или этому хивинскому святому все дело, — заметил Керженцев. — Присягу, сказал, принимали!
— Не в присяге здесь дело, а глубже. В самой жизни народов. Вот вам примеры: Могусюмка и Гурьяныч. А в прошлом: Пугачев и Салаватка.
— Молчи, пожалуйста, — одернула мужа Евгения Дмитриевна, видя, что идут мимо дома, в котором остановился Дрозд.
— Говорят, и муллы были против заговора. Они теперь всюду разослали проповедников объяснить, что этот Рахимбай — обманщик, — продолжал Пастухов.
— Но, между прочим, киргизская степь волнуется, — отозвался Керженцев.
— Магометане верят крепко! — заметил Булавин, как бы предваряя собеседников особенно не обольщаться. — Среди башкир есть люди очень грамотные. По-арабски. А есть по-русски образованные. А вот Могусюмка сокрушался, что у них грамоты своей нет. В школах по башкирски не учат. Одно слово, что башкирские школы, а читают и пишут по-арабски и по-турецки. А Могусюм придумал писать башкирские слова русскими буквами. Если бы обучить его с детства, был бы первый грамотей.
Захар проводил гостей до плотины.
— Население тут поголовно в дружбе с башкирами, — сказал Пастухов, оставшись с Керженцевым.
Черная фигура Захара еще виднелась далеко на снегу.
— Как вам этот купец нравится? Что он нам сегодня за столом выложил! Капитан, знаете, уж сказал мне потихоньку: мол, угощает, а сам такое говорит, что хоть хватай его вместе с Могусюмом.
— И у башкир, конечно, есть доверие к заводским. Он прав. Он тут все знает. И это при разнице вероисповеданий и всех предрассудках...
— Альянс?
— Да, нечто вроде интернационала.
— У башкир по-арабски, у русских по-французски, а своей грамоте тоже не бог весть, как обучены, — рассуждал Керженцев.
Утром Керженцев стал говорить, как хороша Булавина.
— Да вы уж не влюбились ли в неё? — спросил его Маневич.
— Может быть...
Жандармскому офицеру Дрозду давно не нравились высказывания Керженцева, и он тут решил дать бой.
— Как же это вы, семеновец, гвардеец, аристократ, — сказал он с насмешкой, — плюнули на привычки среды и влюбились в купчиху. Вы исключение!
Керженцев вспыхнул. Он давно заметил, что жандарм мнит себя большим знатоком светских обычаев и, кажется, из кожи лезет вон, желая казаться аристократом, и берется судить о том, чего не знает. Обычно деликатный, Алексей на этот раз решил поставить его на место.
— Во-первых, для меня она не «купчиха», а женщина! — ответил он. — Она жена купца, но прежде всего женщина! Мы не жалеем и не бережем своих русских женщин. В народе у нас хамское к ним отношение, а в «обществе», особенно в «аристократическом», — подчеркнул Керженцев, — там и подавно... Об этом ужасном положении русской женщины не я один говорю. Но сейчас не об этом. Так вот, если бы я был выскочкой, который желает в аристократы, я бы, конечно, отвернул нос... Но, поверьте, я люблю её, как человека из народа, она заслуживает любви... Мы мало любим наших русских женщин.
— Ха-ха-ха!.. — отозвался Дрозд.
— Кажется, у вас игривые мысли, — снисходительно улыбнулся Керженцев и прекратил разговор.
Он обидел Дрозда этой снисходительной улыбкой сильней, чем мог бы это сделать самым ужасным оскорблением.
— Увлекающийся человек, — сказал жандарму капитан Верхоленцев про Керженцева, когда тот, надев шинель и перчатки, уехал в горы на прогулку. — Ему ведь только кажется все, а он славнецкий малый! Безумец!..
— Да, он легкомысленный... Порхает себе от мысли к мысли... — приложив руку к виску и слегка перебравши пальцами, сказал худой и рослый Дрозд.
— Он увлекающийся, но из него выйдет толк, поверьте мне, — сказал поляк.
В понятиях Дрозда не умещалось, как это человек может пренебрегать своим аристократизмом. Вообще он не считал Керженцева реальным человеком. Это насмешка какая-то, а не личность. К тому же он не мог простить ему упрека в «профессиональной тщательности» и решил за ним понаблюдать. Он знал, что «понаблюдать» — это больше, чем оскорбить, припугнуть, наказать. «Очень опасно, милый аристократ, ссориться с жандармом!..»
А Керженцев возвратился с поездки веселый; видел там какую-то редкую птицу и рассказывал, захлебываясь от восторга. Про размоловку с Дроздом он сказал капитану:
— Что он толкует! Да мало ли писателей-народовольцев дало русское дворянство. Кто создал нашу музыку? Кто создал народное искусство? Этот парвеню, дрянь, воротит нос от народа. Вот болван! Знал ли он о той любви, что питал к народу Пушкин — аристократ по рождению...
Офицеры стали почти ежедневно бывать у Булавиных. Захар научился играть в преферанс. Он послал Санку на кордон к Трофиму, чтобы тот искал берлогу. Приехали Трофим и Санка, оба в снегу, с ружьями, собаками, озабоченные. Берлога была найдена.
Глава 41
ПОЕЗДКА ЖЕНЫ
...Угасла лампадка у иконы. На широкой деревянной кровати Захар и Настасья лежат под легким одеяльцем. Изба жарко натоплена. Захар вернулся с охоты — спит крепко. Настасья лежит на боку и все думает. Как ни любит она мужа, но всего не откроет ему ни за что. И мощи мужа ей не надо, не хочется обращаться к нему; крутая, жесткая и плотная спина его сейчас чужда ей. Сегодня Керженцев сказал, что Гурьян найден и ему конец, что он на Варварином курене, Захар ничего не знает.
Керженцев говорил, что утром в горы поскачут казаки и схватят Гурьяна.
Видимо, он в душе сочувствовал Гурьяну и не хотел, чтобы тот попался. Конечно, он доверял Настасье и надеялся, что она даст знать Гурьяну, ведь кругом у нее свои люди.
После ужина Настасья, полная тревоги, улучила миг и по огородам пробралась к Волковым, хотела повидать Ивана Ивановича, передать ему новость, чтобы скакал скорей на Варварин курень, предупредил бы Гурьяна. Иван Иванович приходится Насте родней через тетку. Настя знала, что дядя Волков дружит с Гурьяном и тайно сносится с ним.
— Иван Иваныча нету, — сказала Волчиха, баба носастая, рыжая, крепкая, как солдат. Посмотрела она на позднюю гостью с недоумением, не догадавшись, в чем тут дело, зачем Насте понадобился ее муж, да еще явилась задами. Волчиха недолюбливала Настю.
— Где же он?
— В отъезде.
— Да где?
— На рудник поехал. Да тебе зачем?
— Может, он не на руднике, а на курене?
— Ах, боже! На какой это еще курень! Ты чего несешь?.. Говорю, на руднике. Да зачем это он на курень поедет? Кто это тебе сказал?.. — Волчиха рассердилась не на шутку.
Пыталась Настя объяснить ей, что надо бы как-то дать знать дяде Ивану, если он на курене, но Волчиха и слушать не хотела.
— Где его на руднике найдешь! Кто поедет? Ночь на дворе.
Настя вернулась домой. Гости еще сидели. Муж и офицеры вернулись с охоты, все веселые, измерзшиеся, пили, громко разговаривали. Керженцев оставался во время их отсутствия на заводе за Верхоленцева. Он расспрашивал про охоту. Захар рассказывал, какие башкиры отличные медвежатники, называл многих по именам, объяснял, как и кто охотится, кто порет зверя ножом, кто рубит топором, кто стреляет...
А Настя думала: «Как быть?» Керженцев иногда поглядывал на нее, словно знал, что у Насти на душе, в чем ее тревога.
...Все щели в ставнях вдруг ярко покраснели.
«Опять вспышка на домне, — подумала Настасья, — уж который раз сегодня».
— Что это? — встрепенулся Захар, проснувшись.
Другие, чем старше, тем жирней и спокойней, а Захар все чуток, как охотничий пес.
— Вспышка, — ответила жена.
Красные полоски в ставнях стали медленно гаснуть. Слышно было, как что-то стукнуло по железной крыше: видно, прилетела с печей головешка. А красные просветы снова заалели.
— Опять вспышка, — заметил Булавин.
Булавин встал, зажег лампу, оделся и вышел. Пожары в те времена были часты на заводе. При вспышке угли летели с домны вверх и, не угасая, сыпались в разные стороны на поселок, на море сухого дерева. Поэтому после вспышек люди просыпались, выходили, осматривали свой дом, крыши построек. В сухую погоду, при ветре, загоралось быстро. Сбегались соседи, а за ними и все, кто мог, и помогали тому, кто горел. Захар, как и все заводские, в самом крепком сне чуял вспышку и привычен был подниматься ночью.
Он вскоре вернулся и опять уснул.
Настасья думала с вечера, не сбегать ли к Чеканникову. Но тот человек крутой, спросит: кто, мол, тебя подослал? Посмеется еще: откуда, мол, ты это знаешь, купчиха? Какое тебе до этого дело, что ты лезешь, у тебя, мол, кусок хлеба есть... Решит еще, что ловушка. «Как быть? — думает Настасья. — Возьмут утром Гурьяна, и на этот раз не вырвется, закуют крепко».
«Самой? — подумала она, и сердце ее шелохнулось. — Взять коня?» Захару она не хочет говорить. Не потому, что Захар был сильно встревожен, когда толковала она ему о Гурьяне. Не потому, что он, кажется, чуть не зол на него. Дело это не его... У Настасьи есть свой конь.
Выросла она в степи, носилась с ранних лет; скакать умеет не хуже киргиза. Но непривычно бабе спасать. Чувствует, что смогла бы сделать это не хуже, а лучше любого мужика, но дело не женское, не смеет приступить к нему. А разве надо дать погибнуть человеку? Захар и не поедет, он как-то со злом отозвался о Гурьяне.
Но кто? Кто?.. Ведь конь под рукой, можно вот одеться, выйти, накинуть узду, вывести и хоть без седла вскочить. И жизнь людская спасена. А ночь проходит быстро, уж скоро петухи запоют.