МОИЭссе о русской литературе
Мой Пушкин
«НЕ МОГ ПОНЯТЬ ОН НАШЕЙ СЛАВЫ…»
Переводной Пушкин напоминает раскопанную археологами и выставленную для обозрения статую бога. Еще есть игра линий, рельефность мускулов, но нет главного — трепета перед божественным.
Перевод — фильтр. Жидкость просачивается, гуща остается. Что же такое — сакральная гуща Пушкина, которой русские вот уже без малого два столетия пытаются поделиться с миром — и не могут?
Сделать невозможное — перевести «Евгения Онегина» — было по плечу, пожалуй, лишь Набокову, но даже его постигла неудача. Неудача счастливая, потому что мир имеет теперь четыре тома подробных комментариев к каждой строке пушкинского романа. Комментарии у западного читателя есть, Пушкина — нет.
Пушкин — это рождение культурного героя, дающего правила поведения пробуждающейся нации.
Московский улус Золотой Орды проспал Возрождение и Реформацию. Русское сознание проснулось лишь в век Просвещения, и обнаружило себя образованным барином в окружении рабов. «Я взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала…»
Извечные враги — Запад, Восток, Юг и Север. Москва насытила души бояр и холопов, объявив себя ковчегом истинной веры в океане неверных и сделав служение царю и отечеству залогом спасения.
В то время, когда на Западе Шекспир уже записывал монолог Гамлета, писателей и поэтов в России еще вообще не было. Были цари и юродивые. Эти были от Бога. Все остальные только исполняли, что прикажет начальство. Начальство приказывало воевать.
Для войны православному ковчегу нужно было то, чего не могли дать холопы — новейшие военные технологии. Петр позвал из Европы пушкарей — приехали люди. Изящный образ «окна в Европу» придумали писатели (Francesco Algarotti в книге "Lettere sulla Russia" 1759 г.). Петр прорубил не окно, но пробоину в днище. Современные технологии требуют образования, образование неминуемо влечет за собой понятие о свободе личности.
С европейцами из XVIII века в Россию хлынули чужие слова и нездешние понятия: Liberté, Égalité, Fraternité. Новые русские слова придумывали литераторы: общественность, гражданские права, конституция, литература, человеческое достоинство.
Рождение Пушкина длилось целый век. Первые русские поэты носили мундиры и писали оды императрицам. Но слова-европейцы вгрызались в сознание и разъедали холопство. За несколько поколений слова сделали главную русскую революцию: превратили нацию в сиамских близнецов: тело одно, а головы больше не понимают друг друга. С тех пор в России сосуществуют два народа, говорящих по-русски, но на разных языках. Одна голова напичкана европейским образованием, либеральными идеями и представлениями, что Россия принадлежит общечеловеческой цивилизации. Эта голова не хочет пресмыкаться, требует себе свобод, прав и конституции. У другой головы свой образ мира: святая Русь — это ковчег в океане врагов, и только Отец в Кремле может спасти страну и народ.
Моя Россия родилась с Пушкиным. Забавно, моя Россия есть, а названия у нее нет. Кто это? «Русские европейцы»? «Гнилая интеллигенция»? Очкарики? Дерьмократы? Нацпредатели? Те, кого «черт догадал родиться в России с душою и с талантом»?
XVIII век — эпоха ученичества, переводов и переложений. Пушкин — последний ученический акт подросшей русской литературы, ее выпускная дипломная работа и в то же время прорыв, откровение для подросшего русского читателя.
«Евгений Онегин» не просто роман в стихах, но священная книга русских. Ее первая строчка «Мой дядя самых честных правил…» заставляет русское сердце биться сильнее, чем «В начале было слово», потому что можно прожить в «христианской» России всю жизнь и не знать «Отче наш», но нет русского, который не продолжит: «…когда не в шутку занемог…» Это наша система оповещения «свой-чужой».
Яркая этикетка, прилепленная Белинским, вот уже почти два столетия вносит путаницу. Энциклопедия подразумевает целостность, всеохватность изображения. «Энциклопедия русской жизни» зияет лакунами. Где извечные гоголевские хари? Где объявления о продажах людей и скота? Где неизбывные начальственное хамство и холуйское чинопочитание? Где реалии настоящего русского мира? Эта «энциклопедия» напоминает скорее ряд пасторальных картинок, чем зеркало отечественной жизни. Пушкин и не стремился к всеохватности своей картины. Разоблачения ужасов крепостного права он оставил последующим поколениям писателей. «Евгений Онегин» — первый русский текст о самом главном. «Евгений Онегин» — о человеческом достоинстве. В России его мало, и стоит оно дорого.
«Евгений Онегин» задумывался как озорное подражание Байрону и Стерну на языке, еще ничего не давшем мировой культуре. Семь лет рождения романа стали рождением русской литературы. Тургенев писал о Пушкине, что «ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу». Но Пушкин сделал еще более важное: он совершил переворот в отечественном сознании, изменив иерархию русских ценностей.
С Пушкиным нарождающаяся в России культура догоняет культуру метрополии, вступает в общее движение человечества от ценностей клана, рода, племени к ценностям индивидуальной личности. С Пушкиным Россия наверстывала упущенное. Возрождение пробудило в средневековом человеке человеческое, идеалы античной культуры помогли европейскому сознанию освободиться от церковных догматов. Реформация перевернула представление человека о его месте в мире. Центр нравственной власти сместился: не Ватикан и не инквизиция решают, что хорошо и что плохо, а лишь Бог в твоем сердце.
В стране, где критерием истины всегда было начальство, века Ренессанса и Реформации исторический календарь уместил в Пушкине. Выбор пал на поэта. Пробудившееся сознание новой России искало себе язык выражения. Чтобы понять себя, нужно было найти слова. Кто мы? Откуда? Зачем? Почему мы окружены врагами и должны умирать за царя и отечество? Как можно жить с чувством собственного достоинства в стране холопов? Пушкин дал ответ на эти вопросы и своими текстами, и своей жизнью.
Пушкин стал нравственной мерой новой России. Именно это имел в виду запойный пьяница Аполлон Григорьев, написав слова «наше все»: «Вообще же не только в мире художественных, но и в мире общественных и нравственных наших сочувствий — Пушкин есть первый и полный представитель нашей физиономии». И дальше в свой знаменитой статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» он говорит: «Для нашей русской натуры он все более и более будет становиться меркою принципов. В нем заключается все наше — все, от отношений, совершенно двойственных, нашего сознания к Петру и его делу — до наших тщетных усилий насильственно создать в себе и утвердить в душе обаятельные призраки и идеалы чужой жизни, до нашей столь же тщетной теперешней борьбы с этими идеалами и столь же тщетных усилий вовсе от них оторваться и заменить их чисто отрицательными и смиренными идеалами. И все истинные, правдивые стремления современной нашей литературы находятся в духовном родстве с пушкинскими стремлениями, от них по прямой линии ведут свое начало».
Пирамиде власти, во главе которой царь вершит судьбами народов и каждого подданного, Пушкин противопоставил альтернативную пирамиду, во главе которой стоит поэт. Парадигма царь — юродивый сменилась противопоставлением царь — поэт. Всевластию традиционной русской системы, для которой человек, по выражению Петра I, «солдат отечества», а в формулировке Берии «лагерная пыль», Пушкин противопоставил другую, еще неизвестную до него в России власть — власть свободного творческого духа. Иерархии холопского сознания, в которой все зависит от чина, отныне противостоит другая иерархия, никем не узаконенная, но всеми признаваемая:
Я памятник воздвиг себе нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Эти строчки стали декларацией независимости поэта, провозглашением другой России, независимой от солдафонского единоначалия. Пушкин никогда бы не сказал: «Поэт в России больше, чем поэт». Всем своим творчеством и своей жизнью он сформулировал главную русскую ересь: поэт в России больше, чем царь.
Но возникшее двоевластие неминуемо приводило к конфликту: как сосуществовать двум властям, данным от Бога? Двоевластие в России всегда приводит к смуте и крови — пугачевщина, Сенатская площадь. Власть в России невзлюбила поэтов, потому что, начиная с Пушкина, они — неподвластная режиму, такая же никем не избранная, назначенная свыше власть в границах той же империи. Подданные должны безмолвствовать. Безмолвствию противостоит только свободное слово.
Один из позвонков русской истории: новый царь вызвал ссыльного поэта в Кремль во время своего венчания на царство и спросил, с кем тот был бы во время мятежа. Разговор в тени виселицы. Пушкин честно ответил: «С моими друзьями». Царь мог бы уничтожить своего врага росчерком пера. Поэта всегда можно убить, но его власть — не в бренном теле. В умении уничтожать безоружных врагов русская власть мудра и изворотлива. Николай объявил себя Первым читателем Первого поэта. С того кремлевского разговора поэта с царем берет начало двоецарствие в русском сознании.
Муза юного Пушкина — муза тираноборческая, или, по современной терминологии, террористическая. Друзья Пушкина переписывали друг у друга «Кинжал» и готовили цареубийство. «Евгений Онегин» был начат одним Пушкиным, закончен совершенно другим. Прежнего Пушкина — автора «Кинжала» — уже не было. Юный поэт воспевал насилие как путь к свободе. Зрелый Пушкин знал, что этот путь никуда не ведет.
Изучение истории России, ее царей и народных бунтов, его здоровое чувство реальности привело поэта к выводу, что худшее, что может произойти с Россией — это революция, насильственное уничтожение порядка, «бессмысленный и беспощадный» бунт холопов. В России альтернатива крепкой власти — не демократия, а лишь кровавый хаос. Слабость государства приведет не к демократическому самоустройству общества снизу, а к анархии, в которой первой погибнет культура. И воскрешением порядка займется еще более жестокая диктатура. Пушкин как будто предвидел то, что произойдет с Россией в XX веке. Он изучал историю Пугачевского бунта и хорошо понимал, что в русской революции первыми будут гореть книги. Именно ордынская власть в России, как это ни горько, является гарантом существования и частной жизни, и европейской культуры: «…Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать сто крат хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания». Написав историю Пугачевского бунта, Пушкин мог легко представить себе, что крепостные Лариных, дойди Пугачев до их имения, повесили бы на воротах своих хозяев и не пришлось бы Татьяне писать письмо Онегину.