Немногие ценители Тургенева уже тогда понимали, что он допускает насилие критиков над своим талантом. Его друг литератор Александр Дружинин пытался предотвратить превращение гениального писателя в актуального беллетриста, живущего злобой дня: «Чуть начинается речь о сущности дарования, всеми признанного и всеми любимого, ошибка садится на ошибку, ложный суд идет за ложным судом. В писателе с незлобной и детской душою ценителя видят сурового карателя общественных заблуждений. В поэтическом наблюдателе зрится им социальный мудрец, простирающий свои объятия к человечеству. Они видят художника-реалиста в пленительнeйшем идеалисте и мечтателе, какой когда-либо являлся между нами. Они приветствуют творца объективных созданий в существе, исполненном лиризма и порывистой, неровной субъективности в творчестве».
Тургенев был свободнее и независимее многих писателей, вынужденных бороться с нуждой. Он был обладателем громадного наследства, прекрасно устроенных имений, получал огромные гонорары за свои публикации. Но он не был ни свободным, ни независимым. Он не мог освободиться от себя, от своей зависимости от успеха, от мнения критики, от восхищения публики. Дружинин: «Тургенев был чересчур послушен, чересчур нежен и ласков со своими критиками. Он был не прочь иногда угодить их незаконным требованиям, поддакнуть их рутине, пококетничать с этими строгими сынами Аристарха. По натуре своей, принадлежа к числу людей, наиболее восприимчивых, многосторонних и любящих, он был слишком наклонен к ласковому повиновению ласковой критики». Это было предательство себя. Предательство своего дара.
Он хотел нравиться. Он ни на минуту не забывал, что его главными читателями будут критики, знавшие тенденции и уверенно крутившие штурвал общественного мнения. Он стал писать то, что от него ждали. Он действительно стал барометром их «тенденций».
Спустя пять лет после окончания «Рудина» Тургенев добавил в него эпилог, рассказывающий о гибели героя. Это было откликом на статью Добролюбова, в которой критик отметил устарелость этого типа героя для нового этапа в жизни России. Оказавшись непосредственным свидетелем боев в Париже в 1848 году, писатель ненавидел революцию и насилие, но послал теперь Рудина умереть на баррикадах.
Уже в следующем романе «Накануне», опубликованном в 1860 году, тургеневская девушка «исправляется», под именем Елены автор отправляет ее не в монастырь, а в бой. Она влюбляется в болгарина, который участвует в борьбе за освобождение своей родины от мусульманского ига. Елена в романе жертвует собой ради этой борьбы за высокие идеалы свободы. Это был его первый социальный роман.
Иногда он забывал, что должен изображать «тенденции». И тогда он писал свободно, оставаясь самим собой, певцом чувств, страсти, тоски, нежности. Сразу после «Накануне» из-под пера Тургенева выходит, пожалуй, лучшая его повесть, «Первая любовь» с ее гениальной концовкой, вырвавшейся из своей эпохи в прозу будущего.
Его тянуло писать о том, что вне времени, а его призывали писать о сегодняшнем, преходящем. Он был несравненным мастером в изображении мимолетных движений души, чутким психологом, его лучшие страницы — всегда гимн жизни со всеми ее светлыми и трагическими сторонами. Свой магический талант он должен был тратить для описания минутных тенденций быстро меняющегося современного общества. Вместо того, чтобы воспевать то, что казалось ему важным — красоту Божьего мира в природе и в человеке, он сочинял вымученные элоквенции либералов и демократов, терявшие свою актуальность уже к моменту опубликования. Его призывали искать и изображать дух времени, отображать реальность, и он послушно, но бестолково гонялся с сачком за реальностью, забыв, что писатель сам создает непреходящую реальность, что написанное им и останется духом его времени.
Теперь критика набросилась на писателя с обвинениями, что в «Накануне» он изобразил иностранца, патриота своей родины, а не русского человека, готового к борьбе за освобождение своего народа. Тургенев стал работать над образом «нигилиста». У него получился Базаров.
Писателю казалось, что ему удалось ухватить искомый «дух времени». Базаров — представитель молодого поколения, пришедшего на смену поколению самого Тургенева. Воинствующий материалист, он отрицает и религию, и все основы привычного человеческого общежития. Его вера — лягушки, которых он с радостью режет без всякой нужды, для удовлетворения собственного любопытства. Религия Базарова — наука, не знающая ни этического, ни эстетического, ни стыда, ни жалости. Не очень понимая, что делать с этим вышедшим из-под пера неуклюжим Големом, Тургенев пропускает его через любовное испытание, которое герой, конечно, с успехом преодолевает, убегая от пышнотелой красавицы Одинцовой, затем автор подгоняет хромающее действие дуэлью и, наконец, убивает персонажа, заразив его трупным ядом, который попадает Базарову в ранку при вскрытии умершего от тифа.
Тургенев был ошеломлен, когда вместо ожидаемых восторгов после выхода романа на него обрушилась критика из «передового» лагеря. Ведь писателю льстило, что «прогрессивная молодежь» считала его своим, а теперь автора обвинили в том, что он создал не портрет «нового человека», а карикатуру. Тургенев был уверен, что написал свой лучший роман, а о нем заговорили, что он исписался. Для молодых страстных борцов с царским режимом Тургенев был уже человеком прошлого.
Писатель старался, но не смог скрыть своего отношения к Базарову. Автор не только не любил своего героя, но вел с ним ожесточенную борьбу на страницах романа. Нигилист отрицал то, что было для Тургенева свято — искусство. Прекрасное было его врагом. Базаров не подпускал к себе искусство, боялся этой близости, потому что чувствовал, что враг этот сильнее его, что с этой силой ему было не справиться. В борьбе со своим персонажем Тургенев отстаивал себя, свой идеал, всю свою жизнь. Страх нигилиста перед прекрасным, перед искусством казался писателю его тайной победой. Но настоящей его победой в этом романе были только изображение природы и великолепный финал, в котором он описывает боль старых родителей на могиле сына.
Тургенев был глубоко задет реакцией на «Отцов и детей». Из кумира он попал в изгои. Он обиделся на передовых критиков, как ему кажется, предавших его, и порвал с «Современником», журналом, в котором он привык публиковать свои произведения и который пренебрежительно отзывался теперь о Тургеневе как о писателе прошлого, не успевающего отвечать на вызов времени.
С обидой в сердце писатель снова бежал из России. Полина в очередной раз приняла его и уже не отпускала. Виардо больше не пела, голос ушел, теперь они жили на деньги Тургенева. «Судьба не послала мне собственного моего семейства, и я прикрепился, вошел в состав чужой семьи, и случайно выпало, что это семья французская». Ему хотелось, чтобы это была его семья. Каждая из дочерей Виардо получила от него по сто тысяч франков приданого.
Издатели и читатели ждали от него новых романов, и он опять снова и снова проявлял малодушие, идя на поводу у «социальных запросов», стараясь догнать ускользающее время. И «Дым», вышедший в 1867 году, и «Новь», опубликованная в 1877, провалились и у критики, и у читающей публики. Он все не мог смириться с тем, что отстал окончательно, и опять принимался, предавая свой дар, упихивать в романы актуальное «идейное содержание». Ставить вопросы современности — быть вечно вчерашним. Время проходит, новые тенденции истлевают, превращаются в перегной для новейших.
Иногда он приезжал ненадолго в Россию, но ему там было неуютно. Неприятно было встречаться и с критиками, ругавшими его новые романы, и с писателями, завидовавшими его гонорарам. Достоевский зло изобразил Тургенева в виде карикатурного Кармазинова в «Бесах». Толстой презирал в нем барство и хотел убить на дуэли. В Европе его никто не собирался обижать, наоборот, перед ним благоговели как перед живым классиком, он сблизился с Гюставом Флобером, Эмилем Золя, Альфонсом Доде. Писатели встречались каждую неделю в ресторане и говорили о литературе. Тургенев достиг всего, о чем мечтал в юности, но счастлив свой судьбой он не был и жаловался в письмах, что доживает жизнь «на краю чужого гнезда». Его все равно тянуло назад. «Я люблю и ненавижу Россию, свою странную, милую, скверную, дорогую родину».
Пришли болезни и старость. Парижская знаменитость, врач Шарко, поставил писателю диагноз — грудная жаба. На самом деле это был рак костей позвоночника. Последние месяцы он неимоверно страдал, не мог ни ходить, ни даже просто стоять, засыпал только с морфием. Ему сделали ненужную операцию, вскрыв брюшную полость, что только усилило мучения и приблизило неизбежное.
Предчувствуя кончину, Тургенев надиктовал рассказ о юноше, который боялся умереть. «Я помню, что схватил за руку матроса и обещал ему десять тысяч рублей от имени матушки, если ему удастся спасти меня». «Пожар на море» был его последним текстом. Теперь он уже все написал и ждал смерти как освобождения от мучений. Рак разъедал позвоночник. Тургенев испытывал такие страшные, невыносимые боли, что хотел скорее умереть и просил дать ему яд или револьвер.
Всю жизнь презиравший свою слабость, он стал сильным, победив страх смерти. Он больше не боялся главного жизненного испытания, а ждал его. Тургенев отказался причащаться. Он не верил ни в воскрешение Христа, ни в свое собственное. Писатель знал, что его тело сгниет, а красоте не нужно бесконечно жить, чтобы быть вечной, — ей довольно одного мгновенья.
Мой Достоевский
РУССКАЯ ИДЕЯ
Для начала короткий quiz: откуда цитата?
России «нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны,