Ему ясно виделась причина — растущее отчуждение российской интеллигенции от «почвы», от крестьянства, от религии, от Христа.
«Образованное общество» требовало просвещения неграмотного населения, новых школ и больниц. Достоевский считал просвещение по западному образцу шагом в неверном направлении. Под народным просвещением он понимал что-то совсем другое: «Под просвещением я разумею (думаю, что и никто не может разуметь иначе) — то, что буквально уже выражается в самом слове «просвещение», то есть свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни» («Дневник писателя», 1880).
Его критиковали за консервативные взгляды, но Достоевский смотрел не назад, а вперед. Он видел Россию над бездной, предчувствовал катастрофу. Он хотел сохранить для своих соотечественников будущее.
Случай в революционном кружке в Москве (студент был убит своими соратниками) подтолкнул его к написанию «Бесов». Название отсылает к изгнанию Христом бесов, которых он превратил из одержимых ими людей в свиней. Смысл очевиден: Достоевский сравнивает русских революционеров со злыми духами, которые гонят стадо свиней в пропасть. Тотальная одержимость пусть и самой прекрасной идеей довела их до насилия. В своей идеологической слепоте они не видели и не жалели жизни ни себя, ни других. (Заметим в скобках, что свиньи, одержимые злыми демонами, очевидно, не утонули в озере, а отправились прямиком в «Скотный двор» Джорджа Оруэлла).
Ирония русской трагедии: в действительности «одержимые злыми духами» часто оказывались лучшими дочерями и сыновьями народа, готовыми во имя своих идеалов пойти на каторгу и смертную казнь. Они массово отправлялись на каторгу в Сибирь, но не для того, чтобы искупить страданиями вину и возродиться во Христе. В своей готовности к страданиям молодые революционеры были прямыми последователями Аввакума. Их пытали и мучили, но страдания не привели их к благодати через покаяние перед Богом. Перед казнью они отказались исповедоваться. Их мужество могло вызвать только уважение и восхищение; революционеры были мучениками, но не мучениками Христа, а мучениками — для Достоевского — пустоты. Они искали истинную веру, но нашли не ту. Они были хорошими людьми, но умножали зло на земле. Все его произведения — предупреждения об опасной болезни, поразившей страну, сигналы тревоги: падение в кровавое варварство возможно в любой момент.
В одной из статей 1873 года Достоевский заметил, что террористы отнюдь не монстры: «В возможности считать себя, и даже иногда почти в самом деле быть, немерзавцем, делая явную и бесспорную мерзость, — вот в чем наша современная беда!»
Беседа вернувшегося Христа с Великим Инквизитором, знаменитая легенда, рассказанная Иваном Карамазовым в «Братьях Карамазовых», — это не только памфлет против ненавистной католической церкви, но и притча о будущем: все идеологии, обещающие свободу, братство, равенство и любовь, в безбожном мире заканчиваются одинаково. В ХХ веке человечество переживет трагическое воплощение лучших социальных утопий.
Своим Раскольниковым, своими «Бесами» Достоевский хотел дать понять, что те люди, которые одержимы идеологией и хотят улучшить мир, несравненно страшнее банальных преступников. Самая лучшая идея становится преступной мерзостью, если она дает право совершать преступления во имя добра.
Наверно, самые известные слова Достоевского: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Достоевский остался со своим Христом, Россия последовала за другой правдой, правдой «бесов».
На страницах своих романов Достоевский борется со всеми идеями, религиями, нациями, которых он считает опасными и вредными для его «русской идеи»: католиками, нигилистами, поляками, евреями, турками, немцами. Современный читатель не раз вздрогнет от «политической некорректности», прочитав про «жидов» или «грязных полячишек». Объяснения, что в те времена эти слова не были столь оскорбительны, как сегодня, не спасают писателя: они были достаточно оскорбительны и тогда. И это был его сознательный жест. Это была его борьба, его битва, его «священная война». Он защищал то, что было ему дороже всего, от своих врагов доступными ему средствами — словами.
Ненависть Достоевского к революционерам почти фанатична. Страстная вера русской молодежи в революцию возвышала ее до своего рода монотеистической религии, а это исключало христианство в виде православной «русской идеи», то есть другой монотеистической религии. Бог один. Или — или.
То же самое относилось и к мессианской религии избранного народа — иудаизму. Антисемитизм Достоевского носил не бытовой, а идеологический характер. В своем знаменитом монологе о спасении мира Шатов в «Бесах» говорит из самого сердца автора: «Если великий народ не верует, что в нем одном истина (именно в одном и именно исключительно), если не верует, что он один способен и призван всех воскресить и спасти своею истиной, то он тотчас же перестает быть великим народом и тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ. Истинный великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою».
Достоевский повторяет эти слова дословно в своем дневнике. Писатель остро чувствовал в еврейском мессианизме угрозу для своей «русской идеи». Как могут сосуществовать два народа, избранные Богом? Избранный народ может быть только один.
Достоевский встает перед неразрешимой проблемой и срывается в судорожное осуждение евреев при каждом удобном случае. Из письма писателя жене из Бад-Эмса 9 августа 1879 года: «Вещи здесь страшно дороги, ничего нельзя купить, всё жиды. Купил бумаги (писчей) и перьев гадчайших, заплатил чертову кучу, точно мы где-нибудь на необитаемом острове. Здесь всё жиды! Даже в наехавшей публике чуть не одна треть разбогатевших жидов со всех концов мира».
В письме к журналисту Аркадию Ковнеру Достоевский оправдывается в обвинениях в антисемитизме, но сразу же объясняет причины своей ненависти: «Я вовсе не враг евреев и никогда им не был. Но уже 40-вековое, как Вы говорите, их существование доказывает, что это племя имеет чрезвычайно сильную жизненную силу, которая не могла, в продолжение всей истории, не формулироваться в разные status in statu».
Его яростные выпады против иудаизма неизбежно порождают подозрение, что Достоевский испытывал к евреям нечто вроде скрытой зависти. Должно быть, сама мысль была для него невыносима: если евреи уже 40 веков — избранный народ, то кто же мы, русские, «самозванцы»?
Достоевский питает неприязнь ко всем другим национальностям, кроме «богобоязненного русского народа».
После раздела Польши большая часть католической страны вошла в границы России. Для Достоевского Польша была восточным форпостом враждебной западной цивилизации. Тот факт, что католическая церковь сыграла ведущую роль в польском вооруженном восстании 1863 года, подлил масла в огонь его ненависти.
Восстание поляков против царского гнета «за вашу и нашу свободу» Достоевский понял со своей точки зрения: на его геополитической карте Польша находилась на границе славянского и европейского миров; для него это был конфликт не наций, а идей. В записной книжке за 1863 год он пишет: «Польская война есть война двух христианств — это начало будущей войны православия с католичеством, другими словами — славянского гения с европейской цивилизацией».
Польский католицизм был особенно отвратителен Достоевскому, так как он видел в поляках братьев-предателей в славянской семье. Для него польское восстание было предательством общего дела, в котором Россия стремилась объединить славян.
В каждом романе Достоевский не устает мстить «предателям». Среди самых отвратительных персонажей с отрывом лидируют поляки: «жалкие полячишки», всегда неряшливо одетые, позеры, мошенники, наглые обманщики, самозванцы, лжешляхтичи и лжестрадальцы.
Великорусский патриотизм ослепил и многих критиков царизма того времени. Только Александр Герцен из лондонской эмиграции поддерживал борьбу поляков против русской армии. Это стоило ему потери огромной популярности среди русской «прогрессивной» общественности.
Доставалось от Достоевского всем национальностям. Например, татарам. В 1876 году впервые обсуждался вопрос о том, следует ли переселить татар из Крыма. Возможности депортации горячо дебатировались в газетах. В «Дневнике писателя» (июль — август 1876) Достоевский комментирует это так: «"Московские ведомости" проводят дерзкую мысль, что и нечего жалеть о татарах — пусть выселяются, а на их место лучше бы колонизировать русских. <…> согласятся ли у нас все с этим мнением "Московских ведомостей", с которым я от всей души соглашаюсь, потому что сам давно точно так же думал об этом "крымском вопросе". Мнение решительно рискованное, и неизвестно еще, примкнет ли к нему либеральное, всё решающее мнение. <…> Вообще если б переселение русских в Крым (постепенное, разумеется) потребовало бы и чрезвычайных каких-нибудь затрат от государства, то на такие затраты, кажется, очень можно и чрезвычайно было бы выгодно решиться. Во всяком ведь случае, если не займут места русские, то на Крым непременно набросятся жиды и умертвят почву края…»
Не остались обделенными и швейцарцы. В Женеве Достоевский пережил трудные времена, унижение от финансовых трудностей после катастрофических проигрышей в рулетку, трагедию смерти: его первенец Соня умерла в возрасте трех месяцев. В этой смерти Достоевский винил Швейцарию в одном из писем — если бы они были в России, Соня бы осталась жить.
Но главное, он не может простить Швейцарии так называемые «женевские идеи». Для Достоевского Швейцария — страна Руссо, место, где зародился западноевропейский интеллектуальный мир без Бога. «Женевские идеи» осуждаются в романе «Подросток», и автор полностью поддерживает в этом своих героев. Именно в этом, по мнению Достоевского, заключалось главное заблуждение западной цивилизации: добродетель возможна без Христа. Величайшая и трагическая ошибка человечества — это идея, что Бог и религия не нужны для достижения счастья. Человек рождается счастливым, свободным и добрым, утверждал Руссо. Достоевский возражал: «Человек не родится для счастья. Человек заслуживает свое счастье и всегда страданием» (из записей к «Преступлению и наказанию»).