В качестве благодарности за годы, проведенные писателем в Швейцарии, жители альпийской республики получили следующие строки: «О, если б Вы понятие имели об гадости жить за границей на месте, если б Вы понятие имели о бесчестности, низости, невероятной тупости и неразвитости швейцарцев. Конечно, немцы хуже, но и эти стоят чего-нибудь! На иностранцев смотрят здесь как на доходную статью; все их помышления о том, как бы обманывать и ограбить. Но пуще всего их нечистоплотность! Киргиз в своей юрте живет чистоплотнее… Я ужасаюсь; я бы захохотал в глаза если б мне сказали это прежде про европейцев. Но чорт с ними! Я ненавижу их дальше последнего предела!» (из письма Майкову от 4 июля 1868 года из Веве).
Николай Страхов, друг и биограф Достоевского, вспоминал в письме к Льву Толстому: «В Швейцарии, при мне, он так помыкал слугою, что тот обиделся и выговорил ему: "Я ведь тоже человек". Помню, как тогда же мне было поразительно, что это было сказано проповеднику гуманности и что тут отозвались понятия вольной Швейцарии о правах человека».
Знаменитая Пушкинская речь стала последней попыткой донести «русскую идею» до широкой публики. 8 июня 1880 года в Москве был открыт памятник Пушкину. Слова Достоевского были не просто торжественной речью, они стали его завещанием — он и не подозревал, что это будет его последнее публичное выступление. Ему оставалось жить всего несколько месяцев.
В этой речи Достоевский повторил основные принципы своей «русской идеи»: «Стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и воссоединяющей, вместить в нее с братскою любовию всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!»
Достоевский воспользовался поводом и сделал Пушкина олицетворением «русской идеи», миссионерским символом православного народа-богоносца, воплощением особых русских способностей, необходимых для выполнения христианской миссии спасения: «всечеловечности» и «всемирной отзывчивости». Гений Пушкина должен был послужить важным доказательством избранности России для братского спасения других народов.
Своей речью Достоевский хотел положить конец вечному спору между славянофилами и западниками, примирить их, обязав обе стороны выполнять общую русскую миссию по спасению человечества.
Речь вызвала восторг публики, но эйфория длилась недолго. Тургенев, который даже обнял Достоевского со слезами на глазах после выступления, совсем иначе высказался о пушкинской речи, вернувшись в Париж: «Это очень умная, блестящая и хитроискусная, при всей страстности, речь всецело покоится на фальши, но фальши крайне приятной для русского самолюбия» (из письма М. Стасюлевичу 13 (25) июня 1880).
Пресса атаковала Достоевского слева и справа, и ему пришлось снова защищать свою Idée fixe в «Дневнике писателя».
«Русская идея» в России упала в пустоту. Для революционной интеллигенции это были проповеди ретрограда. Для широкого образованного общества проект братского спасения мира в объятиях православной монархии оставался лишь реакционной утопией, а неграмотный «народ-богоносец» Достоевского не читал и ничего о его «русской идее» так не узнал.
История звала Россию сделать шаг в бездну. И страна сделала этот шаг.
Идеальный герой Достоевского, которому должно принадлежать будущее России, — молодой Алеша Карамазов, монастырский послушник. Образом «прекрасной России будущего» у Достоевского, видимо, был огромный, бесконечный монастырь. Будущее приближалось, и оно выглядело как огромный, бесконечный ГУЛАГ.
Своими пророческими призывами остановиться перед пропастью Достоевский хотел спасти самых дорогих ему людей, свою семью, жену, детей от грядущей катастрофы. Ему это не удалось.
Вдова Достоевского Анна Григорьевна, посвятившая всю свою жизнь наследию писателя, после Февральской революции 1917 года, спасаясь от беспорядков, поехала из Петрограда на юг, на свою дачу под Адлером на Черном море. Садовник объяснил ей, что все имение теперь принадлежит ему, «пролетарию», и прогнал 70-летнюю Анну Григорьевну. Она поехала в Ялту, где у семьи был дом. Незадолго до ее приезда дом был ограблен, а две проживавшие в нем женщины были зверски убиты топором. На мраморном бюсте писателя в прихожей остались брызги крови. Анна Григорьевна была настолько потрясена этим событием, что вскоре скончалась в больнице.
Сын Достоевского Федор занимался любимым коневодством в Крыму. Дело всей его жизни было разрушено. Ему не удалось покинуть страну с остатками Белой армии, он остался, был арестован чекистами и приговорен к расстрелу. Случайность спасла ему жизнь, но его преследовали болезни и лишения — в 1922 году он умер от голода.
Племянник Достоевского, сын его младшего брата Андрея, был арестован в возрасте 66 лет и отправлен в ГУЛАГ.
Вскоре после захвата власти большевики разработали план монументальной пропаганды. В 1918 году в Москве был открыт памятник Достоевскому. На следующий день на памятнике появилась надпись мелом: «Достоевскому — от благодарных бесов».
В отрезвляющие годы после революции 1905 года Вячеслав Иванов писал: «Наше освободительное движение, как бы внезапно прервавшееся по завершении одного начального цикла, было настолько преувеличено в нашем первом представлении о его задачах, что казалось концом и разрешением всех прежде столь жгучих противоречий нашей общественной совести; и, когда случился перерыв, мы были изумлены, увидев прежние соотношения не изменившимися и прежних сфинксов на их старых местах, как будто ил наводнения, когда сбыло половодье, едва только покрыл их незыблемые основания» («О русской идее»).
И в сегодняшней России древние сфинксы стоят непоколебимо.
Не русский «народ-богоносец» принес Западу всечеловечность, а русские писатели.
Грандиозные цели, поставленные Достоевским, были грандиозными утопиями. Как и Гоголь, он потерпел неудачу — из-за России и из-за себя самого: он не был «гражданином высокого небесного гражданства». Но даже его поражение стало победой для мировой литературы.
17-летний Федор Достоевский писал брату Михаилу: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».
Мой Толстой
ТОЛСТОЙ И СМЕРТЬ
И не верить в бессмертие души, когда чувствуешь в душе такое неизмеримое величие? Взглянул в окно. Черно, разорванно и светло. Хоть умереть. — Боже мой! Боже мой!
Что я? и куда? и где я?
Дневник Льва Толстого, 7 июля 1857 года
В школе на переменках я прятался с книгой в раздевалке среди пальто от одного моего мучителя из старшего класса. Он был лопоухий, весь в противных прыщах, и его травили однокашники — ловили по углам и хлопали ладонями по ушам. Он на переменках скрывался от них, находил меня и каждый раз — хлоп мне по ушам.
Помню, что я прочитал, как средневековый шут издевался над своим королем-тираном: задавал каверзные вопросы и оставлял того каждый раз в дураках. Один раз я решил проучить моего врага и приготовил ему очень каверзный вопрос, но не успел даже задать его, как получил по ушам.
Так философы, религиозные мыслители, писатели всю жизнь задают каверзные вопросы смерти, но каждый рано или поздно получает от нее по ушам.
Толстой за несколько недель до смерти записывал в дневнике: «Машины — чтобы сделать что? Телеграфы — чтобы передавать что? Школы, университеты, академии — чтобы обучать чему? Собрания — чтобы обсуждать что? Книги, газеты — чтобы распространять сведения о чем? Железные дороги чтобы ездить кому и куда? Собранные вместе и подчиненные одной власти миллионы людей для того — чтобы делать что?» Все это звучит очень наивно. Но это толстовская наивность с силой землетрясения.
Смерть ударила его по ушам. Но Толстой даже не обратил на это внимания и продолжает спрашивать каждого из нас: «Больницы, врачи, аптеки для того, чтобы продолжать жизнь; а продолжать жизнь зачем?»
«Вчера вечером я приехал в Люцерн и остановился в лучшей здешней гостинице, Швейцергофе». Так начинает Толстой рассказ «Люцерн».
Случайная встреча с уличным музыкантом на набережной заставляет взяться за перо и записать один из лучших текстов мировой литературы.
Весной 1857 года Толстой едет в Европу путешествовать. Ему 28. Время найти себя.
Изначально Швейцарии в его маршруте не было. Был обязательный для Grand tour русского аристократа Париж. Неожиданно для всех парижских знакомых и самого себя он срывается и бежит на Женевское озеро. В начале его швейцарской поездки была смерть. Вернее, казнь. Все началось с гильотины. Утром 6 апреля 1857 года в толпе он наблюдал, как отрубили голову повару Франсуа Ришё, обвиненному в убийстве.
В этот день Толстой пишет своему другу Василию Боткину: «Я видел много ужасов на войне и на Кавказе, но ежели бы при мне изорвали в куски человека, это не было бы так отвратительно, как эта искусная и элегантная машина, посредством которой в одно мгновение убили сильного, свежего, здорового человека. Там есть не разумная [воля], но человеческое чувство страсти, а здесь до тонкости доведенное спокойствие и удобство в убийстве и ничего величественного. Наглое, дерзкое желание исполнять справедливость, закон Бога. Справедливость, которая решается адвокатами, которые каждый, основываясь на чести, религии и правде, говорят противуположное. С теми же формальностями убили короля, и Шенье, и республиканцев, и аристократов, и (забыл, как его зовут) господина, которого года 2 тому назад признали невинным в убийстве, за которое его убили. А толпа отвратительная, отец, который толкует дочери, каким искусным удобным механизмом это делается, и т. п. Закон человеческой — вздор! Правда, что государство есть заговор не только для эксплуатаций, но главное для развращения граждан».