Понятно, что отказ Толстого от писательства был неосознанно вызван тем удивительным чувством переполненности и одновременной пустоты, которое охватывает писателя после завершения большого многолетнего труда. Ему нужно было перевести дух. Легкие Толстого нуждались в большом количестве воздуха. Дыхания простого смертного достаточно, чтобы задуть свечу. Дыханием Толстого можно согреть все человечество.
Как только к писателю приходил следующий текст, как он снова все бросал ради письменного стола. После его «отказа от искусства» к нему пришли «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Хаджи-Мурат» — повести, без которых невозможно представить себе мировую литературу.
Смерть — трудолюбивая муза.
Страх смерти сопровождает каждого на протяжении всей жизни — у творцов приступы страха исчезнуть выливаются в приступы творческой энергии. Поздний рассказ Толстого «Записки сумасшедшего» повествует об ужасе, который охватывает человека перед смертью. Он долго работал над ним, возвращаясь к нему снова и снова на протяжении многих лет, но текст так и остался незаконченным. Чтобы изобразить ужас, Толстой прибегает к чисто графическим средствам: «Я пробовал думать о том, что занимало меня: о покупке, об жене — ничего не только веселого не было, но все это стало ничто. Все заслонял ужас за свою погибающую жизнь. Надо заснуть. Я лег было. Но только что улегся, вдруг вскочил от ужаса. И тоска, и тоска, такая же духовная тоска, какая бывает перед рвотой, только духовная. Жутко, страшно, кажется, что смерти страшно, а вспомнишь, подумаешь о жизни, то умирающей жизни страшно. Как-то жизнь и смерть сливались в одно. Что-то раздирало мою душу на части и не могло разодрать. Еще раз прошел посмотрел на спящих, еще раз попытался заснуть, все тот же ужас красный, белый, квадратный».
«Записки сумасшедшего» были опубликованы посмертно в 1912 году, через год Малевич начал писать свои знаменитые квадраты.
В записях Толстого можно встретить бесчисленные размышления о неизбежности и желательности смерти.
Мысли об уходе, размышления о смертности человека — нити, из которых соткана вся ткань его жизни. Только осознав, насколько его жизнь была сознательной и отчаянной подготовкой к единственному, последнему моменту, становится понятным все его «странности», «отказы», «бунты». В сущности, бунт Толстого против природы, против самой жизни был ни чем иным, как бунтом против смерти, против неизбежного конца.
6 октября 1863 года он записал в дневнике: «Я собой недоволен страшно. Я качусь, качусь под гору смерти и едва чувствую в себе силы остановиться. А я не хочу смерти, а хочу и люблю бессмертие».
Вся его жизнь — это проигранная битва. Вся его жизнь — это постепенное осознание своего поражения и понимание того, что поражение нужно принять. Единственный способ победить смерть — принять ее. Сила Толстого — в этом осознании и принятии. В этом корни его отказа от ценностей жизни, искусства, всего, что кажется нам важным. Принятие смерти делает жизнь и все, что в ней есть, неважным.
Мы привыкли воспринимать смерть как зло. Нужно быть таким человеком, как Толстой, чтобы утверждать, что смерть — это добро, и поэтому нам не нужно ее бояться.
«Ехал через лес Тургенева, вечерней зарей: свежая зелень в лесу под ногами, звезды в небе, запахи цветущей ракиты, вянущего березового листа, звуки соловьев, шум жуков, кукушка, — кукушка и уединение, и приятное под тобой, бодрое движение лошади, и физическое и душевное здоровье. И я думал, как думаю беспрестанно, о смерти. И так мне ясно стало, что так же хорошо, хотя по-другому, будет на той стороне смерти… Мне ясно было, что там будет так же хорошо, нет, лучше» (Иван Бунин «Освобождение Толстого»).
26 ноября 1906 года, в день смерти любимой дочери, Толстой записывает: «Сейчас, час ночи, cкончалась Маша. Странное дело. Я не испытывал ни ужаса, ни страха, ни сознания совершающегося чего-то исключительного, ни даже жалости, горя. Да, это событие в области телесной и потому безразличное. Смотрел я все время на нее, как она умирала: удивительно спокойно. Для меня — она была раскрывающимся перед моим раскрыванием существо. Я следил за его раскрыванием, и оно радостно было мне. Но вот раскрывание это в доступной мне области (жизни) прекратилось, то есть мне перестало быть видно это раскрывание; но то, что раскрывалось, то есть. "Где? Когда?" — это вопросы, относящиеся к процессу раскрывания здесь и не могущие быть отнесены к истинной, внепространственной и вневременной жизни».
Для Толстого смерть — это не разложение тканей, не гниение любимых людей, а спасение, настоящее «раскрывание» человеческого существа, необходимый ответ на важнейший вопрос жизни.
Вот еще запись в дневнике в последний год жизни: «Лежал, засыпая; вдруг точно что-то оборвалось в сердце. Подумал: так приходит смерть от разрыва сердца, и остался спокоен, — ни огорченья, ни радости, но блаженно спокоен; здесь ли, там ли, — я знаю, что мне хорошо, — то, что должно, — как ребенок на руках матери, подкинувшей его, не перестает радостно улыбаться, зная, что он в ее любящих руках».
Жизнь как момент волнения и ужаса ребенка, подброшенного в воздух. Мгновение проходит, и мы возвращаемся в любящие руки.
От Толстого-писателя ждали непогрешимости пророка, от Толстого-учителя — бескомпромиссности моралиста, от Толстого-проповедника — чтобы он подал пример праведной жизни. А он сам сомневался во всем мире, в себе и в Боге. Его секретарь Булгаков вспоминал: «Как раньше я любил Евангелие, так теперь я его разлюбил, — сказал мне Лев Николаевич за четыре месяца до смерти».
Он был плохим «толстовцем».
Невыносимая ситуация последних лет его жизни: жена и старшие сыновья терзают его слухами (оправданными), что он составил завещание, в котором отказался от авторских прав на все свои произведения. Будни проходят в бесконечных скандалах, Толстой и Софья Андреевна, находясь в одном доме пишут друг другу письма, потому что ненависть и любовь захлестывают и не дают говорить. Софья Андреевна узнает, что муж вел за ее спиной разговоры с Владимиром Чертковым, главным последователем Толстого, и что он с дочерями скрыли от нее составленное тайком завещание. Когда она, наконец, находит завещание, спрятанное в сапоге, пишет мужу письмо: «Ты каждый день меня как будто участливо спрашиваешь о здоровье, о том, как я спала, а с каждым днём новые удары, которыми сжигается моё сердце, которые сокращают мою жизнь и невыносимо мучают меня, и не могут прекратить моих страданий.
Этот новый удар, злой поступок относительно лишения авторских прав твоего многочисленного потомства, судьбе угодно было мне открыть, хотя сообщник в этом деле и не велел тебе его сообщать мне и семье.
Он грозил мне НАПАКОСТИТЬ, мне и семье, и блестяще это исполнил, выманив бумагу от тебя с отказом. Правительство, которое во всех брошюрах вы с ним всячески бранили и отрицали, — будет по ЗАКОНУ отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытиным и разным богатым типографиям и аферистам, в то время как внуки Толстого по его злой и тщеславной воле будут умирать с голода».
Ранним утром 28 октября 1910 года Толстой тайком ушел из Ясной Поляны.
Его уход не был последним бунтом. Бунтарь знает, ради чего восстает. Это был побег от всего, от бунта тоже. «От всего» есть только одно средство.
Когда Софья Андреевна узнала, что Толстой покинул ее, она попыталась покончить с собой, но ее вовремя вытащили из пруда. Она с четырьмя детьми поехала в Астапово, где в чужом доме на чужой кровати умирал Толстой. Он не хотел, чтобы жена была рядом с ним, ее к нему не пустили, она часами бродила по улице под окнами.
В лихорадке Толстому показалось, что он видит перед собой мертвую дочь, протянул к ней руку и крикнул: «Маша! Маша!» «Раскрывшаяся» Маша пришла к отцу помочь в его «раскрывании» для новой жизни.
В «Круге чтения» на день своей будущей смерти, 7 ноября, Толстой выбрал слова Монтеня: «Жизнь есть сон, смерть — пробуждение. Смерть есть начало другой жизни».
«Хаджи-Мурат» — одно из последних его произведений, опубликованное посмертно. Этот текст о чеченской войне, которая идет уже не одно столетие, о свободолюбивом горце Хаджи-Мурате, который борется за независимость своей родины.
Сам Толстой был на этой войне, воевал против чеченцев, отказавшихся принять российское владычество. В 1852 году был опубликован рассказ «Набег», хотя тогда при печати по цензурным соображениям была пропущена часть, в которой описывается, как русские солдаты грабят кавказскую деревню и убивают женщину.
Чеченские впечатления сопровождали его всю жизнь. Спустя полвека после своей военной службы на Кавказе он вернулся к этой теме незадолго до смерти. Вот его описание нападения русских солдат на чеченское село: «Вернувшись в свой аул, Садо нашел свою саклю разрушенной: крыша была провалена, и дверь и столбы галерейки сожжены, и внутренность огажена. Сын же его, тот красивый, с блестящими глазами мальчик, который восторженно смотрел на Хаджи-Мурата, был привезен мертвым к мечети на покрытой буркой лошади. Он был проткнут штыком в спину. Благообразная женщина, служившая, во время его посещения, Хаджи-Мурату, теперь, в разорванной на груди рубахе, открывавшей ее старые, обвисшие груди, с распущенными волосами, стояла над сыном и царапала себе в кровь лицо и не переставая выла».
Над «Хаджи-Муратом» Толстой работал долго. Первый черновик был закончен в августе 1896 года, но он продолжал писать его еще восемь лет — столько времени Толстой не работал ни над «Анной Карениной», ни над «Войной и миром». В конце концов он оставил текст, посчитав повесть неудачной.
«Хаджи-Мурат» совершенно не соответствует мировоззрению Толстого, даже противоречит ему. Жизненная сила героя разрушает все, что писал и проповедовал автор: непротивление злу, заповедь о любви к ближнему. История, в которой все пропитано смертью, — настоящий гимн жизни. Этот текст — восстание слов, текст-бунт против своего создателя. С точки зрения проповедника и моралиста Толстого, это поражение.