В бесчеловечном пространстве гоголевской повести единственное человеческое — нос, потому что он вырвался из круговорота людской пустоты и живет не по удушливым законам реальной жизни, а по закону искусства. Побег носа — взрыв творческой энергии, фантазии, прорыв в бессмертное.
Побег носа — взгляд художника на реальность через призму смерти. В одном письме друзьям Гоголь напишет: «Клянусь, непостижимо странна судьба всего хорошего на земле! Едва только оно успеет показаться, — и тот же час смерть, безжалостная, неумолимая смерть! Я ни во что теперь не верю, и если встречаю что прекрасное, тотчас же жмурю глаза и стараюсь не глядеть на него. От него несет мне запахом могилы». Это проклятие и привилегия художника — жить и чувствовать, как от всего несет «запахом могилы».
Нос, убегая из реальности и унося в свое мартобря Ковалева, хочет лишь, чтобы и тот почувствовал, как от всей его суетной жизни несет «запахом могилы». Нос хочет спасти своего хозяина. Увы. Ковалев не понял, о чем был побег его собственного носа.
Возвращение носа в конце повести возвещает торжество мертвой жизни, поток которой не остановить никакому пророку, даже носу.
История о побеге носа — это притча о силе и бессилии искусства.
«Нос» — это притча о самом Гоголе.
В своем писательском избранничестве он не сомневался с юных лет. «Слово есть высший подарок Бога человеку». И отвечать за каждое слово придется на Страшном Суде, в который Гоголь свято верил. Он был уверен, что в писании им руководит высшая сила: «Кто-то незримый пишет передо мною могущественным жезлом». Вера в свое великое призвание, в свою свыше предназначенную миссию вела его всю жизнь. Без этой веры в свое слово не может начаться великий писатель.
Писатель начинается с осознания власти своего пера, отправляющего своих героев и себя в вечность, в 86 мартобря. Ведь они все бессмертные — эти Ковалевы, Чичиковы, Собакевичи.
И еще великий писатель начинается с осознания своей ответственности за данную ему свыше власть. И Гоголь ужаснулся тем монстрам, тому убожеству, которым он даровал вечную жизнь.
Перо Гоголя с чудовищной силой изобразило его ощущение от русской реальности и содрогнулось.
Эта Россия вызывала отвращение. Другой реальности не было.
Его перо написало отечеству приговор, а сыновье сердце, сжимаясь от боли, так хотело написать оправдание!
Гоголь — первый писатель, который как заклинание, стал твердить главную русскую молитву: в Россию нужно верить, Россию нужно любить. Не разрушать, но верить, не ненавидеть, но любить.
Сколько русских сердец замирало, читая знаменитые строчки про Русь-тройку!
«Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади… Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Эти волшебные строки заставляли поколения русских верить в Россию, если не в ее настоящее, так хотя бы в будущее. «Русь, куда ж несёшься ты, дай ответ!» А Русь-тройка неслась в преисподню. Куда еще могла нестись бричка, которая везла Чичикова, его автора и всю русскую историю — только в реальное будущее, только в катастрофу XX века.
«Соотечественники! Страшно!.. — напишет Гоголь в завещании. — Замирает от ужаса душа при одном только предслышании загробного величия и тех духовных высших творений Бога, перед которыми пыль все величие Его творений, здесь нами зримых… Стонет весь умирающий состав мой, чуя исполинские возрастания и плоды, которых семена мы сеяли в жизни, не прозревая и не слыша, какие страшилища от нас подымутся…»
И страшилища поднялись. Россия утонула в своей собственной истории, в этом кровавом болоте.
У живущих есть одно великое преимущество — не знать, что случится потом. Пушкин с Гоголем станут родственниками посмертно — сын сестры Гоголя, Николай Быков женится на внучке Пушкина. В 1918 году дом в Васильевке, в котором Гоголь работал над вторым томом «Мертвых душ», разграбят, его книги сожгут, а Николая Быкова с сыном расстреляют. И могилу Гоголя не оставят в покое — из Даниловского монастыря, где похоронили писателя, сделают тюрьму для детей, у которых родители сгинут в лагерях, а саму могилу разорят, памятник выкинут, украдут даже сапоги из гроба.
Гоголь потратил всего себя на то, чтобы написать главную книгу своей жизни. Его перо должно было сделать мертвое живым, показать путь спасения. Он хотел объяснить людям простые вещи. Майоры Ковалевы его не хотели и не могли понять и с гиком гнали Русь-тройку к обрыву.
«Вы хотите написать вторую библию», — сказал Гоголю знакомый после чтения отрывков из второго тома «Мертвых душ».
Ему открылась истина про живую душу, и он хотел донести это до соотечественников. И в майоре Ковалеве, и в Чичикове, и в каждом русском должно было под пером Гоголя умереть мертвое. Писатель испытывал ответственность за свой дар, который должен был воскресить в человеке живое.
До нас дошла молитва, которую читал Гоголь во время работы над «Мертвыми душами»: «Боже, соприсутствуй мне в труде моем, для него же призвал меня в мир… Верю, яко не от моего произволения началось сие самое дело, над ним же работаю во славу Твою. Ты же заронил и первую мысль… Ты же один дашь силы и окончить, все строя ко спасению моему…»
Состояние творчества есть приближение к Творцу через осознание общей работы — создания живой жизни. Жуковскому Гоголь пишет в 1843 году: «Я продолжаю работать, т. е. набрасывать на бумагу хаос, из которого должно произойти создание "Мертвых душ". Труд и терпение и даже приневоливание себя награждают меня много. Такие открывают тайны, которых не слышала дотоле душа, и многое в мире становится после этого труда ясно. Поупражняясь хотя немного в науке создания, становишься в несколько крат доступнее к прозрению великих тайн Божьего создания и видишь, что, чем дальше уйдет и углубится во что-либо человек, кончит все тем же: одною полною и благодарною молитвою».
От своих ранних текстов, столь полюбившихся читающей публике, Гоголь отрекся. Они не были молитвою. Романтические истории про мертвецов, напичканные фольклорной экзотикой, показались ему глупым кощунством. Перед ним была огромная страна, заселенная живыми мертвецами и их нужно было воскресить, вдохнуть в них душу.
Эту задачу поставил себе тот, кого читающее общество приняло за сатирика. Кажется, вся жизнь Гоголя состоит из недоразумений и непонимания. Первым главным недоразумением стал «Ревизор». Пьеса казалась убийственной сатирой на весь русский образ жизни, но разрешил ее сам царь. Главный герой пьесы — страх, пронизывающий всех снизу до верху, основа русского существования, но публика дружно смеялась над бахвальством Хлестакова. Почему вся бандитская власть с городничим во главе верит проезжему дурачку? Потому что страх делает слепым. Вопль городничего в конце пьесы — это вопль о русском страхе. Что ж тут смешного?
Хлестаков приехал в город и уехал, но чудовищная жизнь по законам страха остается. Зритель пришел в театр и посмеялся, но потом ему нужно выходить на улицу — в реальность, где правят не комические градоначальники, а реальные, где идет жизнь по одному закону — закону унижения человеческого достоинства.
Второе великое недоразумение — «Мертвые души». Гоголь стал классиком-сатириком русской литературы по первому тому, который должен был служить лишь входом, передней в величественное здание романа. Однако писатель чувствовал в себе призвание и долг написать что-то большее, чем роман.
«Вы коснулись "Мертвых Душ" — писал Гоголь Александре Смирновой-Россет в июле 1845 года, — и говорите, что исполнились сожалением к тому, над чем прежде смеялись. Друг мой, я не люблю моих сочинений, доселе бывших и напечатанных, и особенно "Мертвых Душ". Но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за них автора, принимая за карикатуру насмешку над губерниями, так же, как были прежде несправедливы хваливши. Вовсе не губерния и не несколько уродливых помещиков, и не то, что им приписывают, есть предмет "Мертвых Душ". Это пока еще тайна, которая должна была вдруг, к изумлению всех (ибо ни одна душа из читателей не догадалась), раскрыться в последующих томах, если бы Богу угодно было продлить жизнь мою. Повторяю вам вновь, что это тайна, и ключ от нее покамест в душе у одного автора. Многое, многое, даже из того, что, по-видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе в другом смысле… Была у меня, точно, гордость, но не моим настоящим, не теми свойствами, которыми владел я; гордость будущим шевелилась в груди, — тем, что представлялось мне впереди, — счастливым открытием, что можно быть далеко лучше того, чем есть человек».
Вступая в единоборство с Чичиковым, Гоголь знает, с кем борется. Так Иаков знал, кто сломал ему бедро.
Чичиков — сатана. Как Зелиг в фильме Вуди Алена, он с легкостью подстраивается под каждого, с кем имеет дело, принимает черты собеседника — с Маниловым становится Маниловым, с Собакевичем — Собакевичем. Это — способность дьявола становиться каждым из нас. Но это не сатана детских страшилок, а сатана протопопа Аввакума: «Выпросил у Бога светлую Россию сатана, да очервленит ее кровию мученическою».
Эта земля принадлежит ему, он собирает дань со своих подданных. Чичиков — сатана обыденности. Сатана русской жизни в тихие редкие периоды, когда нет войн и революций, лагерей и расстрелов. Примитивный, тупой. Находчивый только в том, как бы словчить и украсть. Сатана банальности в бестиарии. Он такой же, как они. У бестий нет органа для чувства собственного достоинства.
Гоголь вступал в противоборство. Его книга была его оружием.
Все самое важное в жизни — внесловесно. Трагедия писателя — он не находил верных слов, чтобы передать то сокровенное, что открылось ему. Для описан