Идеология. Вот что имело значение. Вот что помогало искоренять, направлять, просвещать. Не все было гладко и безоблачно, но были пионеры, пионервожатые, комсорги, чтобы воспитывать, и была четкая идейная позиция. Нас учили любить Родину, нас учили быть честными и порядочными. Всем нам хотелось совершить подвиг, умереть геройски за Родину, а не тупо пить разрекламированное пиво и мечтать разбогатеть. Кумирами были молодогвардейцы, Гагарин и летчики-полярники. А сейчас? На кого равняется подрастающее поколение? На Плохишей. На олигархов, разграбивших нашу Родину. На гламурных подонков. На суперкиллеров. На Петю Листермана, продавца «мохнатого золота». И прочих чудовищ. Нынешние герои — хамло, бандиты и денежные мешки. Герои телепередач — наркоманы и нацисты, ведущие этих передач — проститутки и порноактрисы. Покажите мне сегодня человека, отважного, как Олег Кошевой, дерзкого, как Юрий Гагарин, не хамло и не дегенерата, указывающего Путь, но не обочину, и ради него я сам готов войти в клетку к свирепым львам, не надо меня к ним бросать, как это делали с первыми христианами.
И если даже тогда, при серьезной идеологической работе, все шло не так ровно, то что говорить про день сегодняшний?
Во дворе возле нашего дома тоже кипела жизнь. Ребятни было столько, что, построив самодельное хоккейное поле, все сразу уместиться на нем не могли, поэтому играли в хоккей по очереди, разбившись на несколько команд. Ребята постарше пили портвейн, носили модные в то время каракулевые шапки — подобие пилотки, только зимний вариант, — и задушевно в лютый мороз играли на гитаре возле подъезда. Песни из репертуара Макаревича, Никольского, Юрия Антонова. Девочки-ровесницы, с которыми мы, мальчишки, строили снежные крепости. Потом сидели внутри, в темноте, прижавшись друг к другу и чиркали спичками, воображая, что находимся в таинственном замке. Таня Филина, Наташа Калашникова, юные прелестные создания, в которых я по очереди был влюблен. В Таню — сильнее, потому как собственноручно сделал себе на левой руке татуировку: «ФиаТ». Аббревиатура расшифровывалась легко, и потому, чтобы избежать насмешек, быстро сжег татуировку марганцовкой. Про медсестру Тоню я быстро позабыл.
Татарин Рашид, постарше нас, наматывал на колеса своего «Минска» велосипедные цепи, прицеплял паровозиком с десяток санок и с ревом катал нас по вечерним улицам. Веселое было время, шумное. Мчались за ревущим мотоциклом на салазках, словно Кай за Снежной Королевой, а потом, когда Рашид не справлялся с управлением, все мы летели в сугроб.
С товарищем по кличке Чемодан, купив детский телефон, провели его с первого, где жил я, на четвертый, где жил он. Разговаривали. Он кукарекал в трубку, я подносил ее к нашей радиоле «Сириус-111», поставив пластинку Высоцкого или «Машины Времени». Оба собирали пустые пачки от сигарет, товарищ свою богатую коллекцию хранил в ободранном чемодане под кроватью. За этот чемодан и получил прозвище. Меня дразнили Букварем за любовь к книгам.
Парнишка из соседнего подъезда строил в подвале аэросани по чертежам из журнала «Моделист-конструктор». Мы ходили на ламповый завод воровать селитру и, смешивая ее с углем или обыкновенным сахарным песком, изготавливали взрывчатку. Селитру набивали в консервные банки или обрезки металлических труб, втыкали фитиль и, поджигая, отбегали подальше. Назывались самодельные взрывпакеты — «стартеры». Помню деревенского мальчика, приезжавшего в наш дом к родственникам, с костылями, без ноги. Лишился ноги, балуясь этими «стартерами».
Этой же зимой я едва не утонул. Перед домом были ряды гаражей, за ними — огороды, после них в бурьяне протекала маленькая речушка, в которую стекались сточные воды, канализация, за что речушку называли презрительно Вонючкой или Негодяйкой.
Зимой над Негодяйкой нарастал слой льда, под которым она безмолвно продолжала свою вонючее путешествие — вода стекалась в нее по огромным бетонным трубам из туалетов, городских бань, прачечных, вобрав в себя весь смрад, всю нечисть. Мы ходили с мальчишками по Негодяйке и проламывали лед, прыгая по нему ради озорства. И вот в такую-то самолично проделанную полынью я и провалился вместе с кусками льда. И сразу по шею в воду, пальто набухло, тянуло вниз и в темный тоннель, проделанный в снегу и льду течением. Зацепился за края обкромсанного жесткого снега и молчу, а товарищей никого нет — дальше озоруют.
Руки скользят, срываются, и меня продолжает затягивать в тоннель, под лед. А затянет — все, хана. Слышу, как товарищи веселятся — ломают лед выше по течению. И крикнуть хочу, и не могу почему-то, за ноги словно кто-то тащит, не до крика.
Вытащил парнишка постарше, из нашего же дома, шлепал рядом на лыжах. Увидел меня, и — куда палки, куда лыжи! Молодец! Подскочил, за руки слабевшие хвать меня и потихонечку из вонючей ледяной воды стал вытягивать. Товарищи увидели, подбежали, давай ему помогать. А я потом — бегом домой, даже и спасибо лыжнику забыл сказать. А теперь уже и не скажешь. В девяностые он занялся коммерцией, потом влез в долги, спился, и, пытаясь изменить жизнь, завербовался по контракту в Таджикистан, но прослужил там недолго. Пьянствовал с сослуживцами и там. Ходили к местным за выпивкой, те и отравили их каким-то суррогатом. Четыре цинковых гроба. Три гроба отправились в путешествие по бескрайним российским просторам, вернулись туда, откуда бедолаги, теперь запаянные в цинк, свалили в поисках лучшей доли, один приехал в соседний подъезд нашего дома. Владимиром звали того лыжника.
Кинотеатр недалеко от дома — «Молодежный». Небольшой зал на втором этаже, в буфете томатный сок в пузатых бутылях, граненые стаканы, в чашечке соль. В кассе билеты, напечатанные на зеленоватой бумаге, самый дешевый 10 копеек — на утренний сеанс и на первый ряд. В фойе стены, увешанные фотографиями актеров и плакатами. Два из них, анонсирующие новый фильм, хорошо помню: «Огарева, 6» и «Дом на Лесной». Плакаты висели давно, и после слова «Лесной» прямо на глянце кто-то нацарапал цифру «2». И всем было смешно, потому что в нашем городе по адресу Лесная-2 находилась психбольница.
Перед фильмом обязательно киножурнал, «Фитиль», реже — мультик «Ну, погоди!» И фильмы — индийские мелодрамы, французские и итальянские комедии, румынские вестерны. Два фильма, которые в то время часто крутили, я так любил, что прогуливал ради них уроки. «Гонщик серебряной мечты» и «Цена победы». О мотогонщиках.
Впечатление нагнали такое, что я долго мечтал стать мотогонщиком.
Не стал. Но те фильмы и сегодня посмотрел бы с удовольствием.
Но самым любимым моим занятием было читать. Я запирался с книгой в туалете, валялся с ней в ванне, читал во время обеда и перед сном. Занимался, как правильно впоследствии сформулировал писатель Александр Етоев, книгоедством. Замечательное слово, меткое, самое что ни на есть подходящее. В словаре такого нет, не ищите, и вот сейчас, когда пишу, word предупреждающе подчеркивает красным. Зимой, придя из школы, здорово было устроиться с интересной книжкой на кухне, перед окном, ноги задрать на горячую батарею и покачиваться на стуле со спинкой, балансируя на двух ножках. Рядом, на столе, в стеклянной поллитровой бутылке сливки, полосатая крышечка из фольги, в полиэтиленовом пакетике — шоколадные пряники или овсяное печенье. Бабушка в очках с резинкой вместо дужек вяжет носки, сестру не помню, мать на работе, придя с которой обязательно принесет мне какой-нибудь гостинец — или в буфете купит, или угостит кто. Сама не съест, несет мне. Когда был совсем маленький, говорила, что передала лисичка. А я все спрашивал, почему она сама не придет, уж больно хотел ее увидеть.
Я перечитал за зиму книги Гайдара, Катаева, Юрия Сотника, Радия Погодина, Волкова и Стивенсона. Скушав школьную библиотеку, записался в городскую, где свободно, без записи, можно было взять Александра Беляева, Герберта Уэллса, Жюля Верна, приключенческую литературу и фантастику. Я был непривередлив и глотал все подряд. Утром мог читать интереснейший роман Вальтера Скотта, а перед сном какой-нибудь чуть ли не научный труд.
Иногда пытался придумать новые похождения Незнайки, записывая их в свою тетрадь, дополняя рисунками. Фантазия была убогая, рисунки — красивые. Я перечитывал настоящего Незнайку и понимал: за Носовым не угнаться.
Взять, к примеру: «— А! — закричал Козлик. — Теперь мне понятно, почему гостиница называется „Экономической“! Потому что здесь можно сэкономить уйму денег. Захотел сэкономить сантик — спи без простыни или без одеяла. За два сантика можешь спать без подушки. А за целый пятак спи на голом полу. Сплошная выгода!»
Или вот: «— Чтоб вас черти побрали! — выходил он из себя. — Это какая-то грабиловка, а не гостиница. Тут поживешь, так не только без шляпы останешься, — гляди, как бы и штаны не сняли. Скоро чихнуть бесплатно будет нельзя».
Сам разве так сочинишь?
Сколько себя помню, дома у нас всегда был народ: родственники, малыши соседские, которых оставляли бабушке посидеть, женщины, прятавшиеся у нас от мужей алкоголиков или заглянувшие к бабушке просто так, поболтать. Мы жили на первом этаже последнего подъезда, дверь направо, о домофонах и дверях железных тогда не слыхивали, и любой, войдя в подъезд, звонил или стучал, естественно, в первую попавшуюся, то есть нашу дверь. Надобности у всех были разные. Приходили мужики из гаражей с ведром — воды налить для машины, ребятишки то и дело прибегали попить, соседи оставляли ключи, почтальонка, доверяя бабушке, оставляла пенсию тем, кого дома не застала, часто ходили цыгане и погорельцы. Бабушка, добрая душа, открывала всем, никому ни в чем не отказывала. Всех напоит, всем воды для машины нальет, всех от мужей алкоголиков спрячет. Цыганам даст хлеба, погорельцам — монетку или вещи старые.
Однажды она приютила тюремщика сбежавшего. Прихожу из школы, а он сидит на кухне, суп ест. Взгляд затравленный, глаза злые бегают, в робе арестантской, — удивляться было нечему, потому как у нас кругом зоны да тюрьмы. Мать бабушку потом ругала, дескать, прибил бы, не моргнув глазом, чтобы знала потом, кого пускать в дом, но бабушка оправдывалась, что он — тоже человек. Не прибил, пронесло. Бабушка дала ему одежду, оставшуюся от отца, он переоделся, свою робу черную с собой забрал, поблагодарил бабушку сердечно и ушел в неизвестность. Кто