– Может, еще чаю хотите? С клубничным вареньем? – предложила Лапик, и я понял, что место в газете мне обеспечено.
Вернувшись в Уссурийск, я подал заявление на расчет. Согласно тогдашнему КЗоТу, при увольнении полагалось отрабатывать месяц. Меня рассчитали на следующий же день. Под портвейн "три семёрки" бывший хулиган Олег Смирнов признался, что рад моему увольнению даже больше, чем режиссер Краснопеев.
– Не забудь когда-нибудь написать об этом в своей книжке! – сказал на прощанье Олег.
Выполняю давнюю просьбу: пишу, как было.
Очередной, 1978 год, я встречал уже в качестве корреспондента районной газеты "Заря", с окладом в 120 (сто двадцать) рублей, плюс гонорар рублей тридцать. По тем временам – совсем неплохо. А главное, дали общежитие, причем сразу же, как только я приехал. Где-то с месяц прожил один в комнате на двоих, пока из больницы не выписали фотокорреспондента Ю. Колосовского. Того самого, что с тазобедренными костями.
– Вообще-то, я не курю, – жлобским голосом сказал мне фотокорреспондент по приезду. И я стал уходить курить на лестницу.
– Вообще-то, я не пью, – добавил фотокорреспондент чуть позже. И я стал иногда задерживаться в редакции с радиокорреспондентом Юркой Петровым, любителем выпить, тем более закусить.
– Вообще-то, я не…, – совсем допек меня фотокорреспондент. Но здесь уж он явно перестраховывался. Общежитие хоть и было в четыре этажа, девушек в нем проживало гораздо меньше, чем молодых рабочих, неженатых интеллигентов и бездомных журналистов вроде меня. Да и, честно говоря, не ходили тогда потенциальные невесты по этажам, а скромно отсиживались в своих девичьих комнатах в ожидании суженого.
Словом, фотокорреспондент утомил меня раньше, чем я его. Как-то неуютно мне стало жить в одной комнате со старым холостяком. Хотя какой он был старый? Тридцать шесть лет, творческая бородка "а-ля старина Хэм" и привычка подолгу расчесывать волосы на пробор. Плюс к тому на удивление занудливый характер.
Примерно такой же зануда-холостяк мне встретился во Владивостоке в 1970 году, когда я после школы поступил учиться в медицинский институт (тогда мы вместе с одним парнем из Уссурийска – Володей Борзовым – снимали комнату в Морском городке). Зануда заметно грассировал и любил под стаканчик красного выразить какую-нибудь умную мысль. Звучало это примерно так:
– Се,дгей Федо,дович, вы знаете, что такое жизнь? Жизнь – это детская,даспашонка: такая же ко,доткая и вся в,дазводах!
Натуральная зануда, по мне так хуже Берии. Вот и фотокорреспондент мне попался такой же, хотя и не грассировал. Спасался я от зануды работой. С утра уже был в редакции. Садился за телефон, собирал информацию. А между делом общался с режиссером Покровского народного театра Борисом Меркеровым, личностью путанной, но одаренной. Прослышав о том, что в газету я пришел из театра КДВО, Борис стал в редакции частым гостем.
– Театр начинается с вешалки! А у нас в Доме культуры вешалка второй год не работает, – вздыхал Борис всякий раз, заходя в отдел писем. – Вот как весной пальто у секретарши из райпотребсоюза пропало, так гардероб и закрыли. Приходится зрителей в зал одетыми пускать. И как в такой обстановке творческому человеку работать?
С Борисом ещё куда ни шло: пожалуется на гардероб – и пойдёт себе дальше репетировать. С журналистикой было сложней. Приходилось ездить в командировки по письмам сельских трудящихся. Писали в газету много. Причем трудящиеся мне почему-то попадались склочные и жаловались на все подряд: то колонка у них не работает, а то рейсовый автобус посередине дороги сломался и два часа простоял, а начальник местного АТП и не чешется.
Однажды пришло письмо из сельской школы: конфликтовали учителя. Не иначе как из-за предметных "часов". Пришлось ехать разбираться. Ночевать было негде, и одна из конфликтующих сторон помогла мне устроиться с ночлегом. Проще говоря, пригласила к себе домой. Я попил чаю, рассказал о Сибири с Москвой и честно лег спать на раскладушке. А наутро со спокойной душой вернулся в Покровку – писать материал.
В тот же день, ближе к вечеру, уже другая конфликтующая сторона привезла на меня "телегу" на четыре страницы и передала её в редакцию. А дальше получилось вот что.
– Вы – что, Сергей, первый день в газете работаете? Не знаете, что в конфликтных ситуациях журналист не имеет право показывать свои симпатии ни одной из сторон? – сходу взяла меня в оборот редактор Лапик. – Вы знаете, что учителя про вас написали? Вот, почитайте.
Я почитал и чуть не упал со стула. До сих пор не могу понять, почему меня еще и в каннибализме не обвинили. Наверное, слова такого не знали, хотя и учителя. Зато в догадках и вымыслах оказались настоящими мастерами подмётного жанра; разукрасили меня так, хоть из газеты беги.
– Письмо, конечно, ерунда, я совершенно не верю в то, что там написано, – сказала, чуть поостыв, Лидия Васильевна. – Но ведь они могут обратиться и в районо, и к третьему секретарю… Им ведь главное – бросить на журналиста тень, а там – попробуй, отмойся!.. – редактор знала, о чем говорила: это чувствовалось по интонации. – Не переживайте, Сергей, если ваши "доброжелатели" не успокоятся, я найду что в райкоме сказать. Идите и спокойно работайте, – заключила Лапик, и добавила при этом. – Кстати, самые конфликтные коллективы – это педагоги, врачи и работники культуры. Вы, Сергей, в отделе писем работаете, должны это знать!
Я узнал. И запомнил урок на всю жизнь. С тех пор живу – и ничему уже не удивляюсь. Оклады у педагогов маленькие, работа – творческая, нервная. Откуда же конфликтам-то не быть?
Впрочем, дело это прошлое, давнее…
Буквально на второй день после моего вселения в общежитие встретился мне в коридоре парнишка лет семнадцати. Сначала думал – кореец, они в Приморье живут еще со времен Арсеньева, который в дебрях Уссурийской тайги целую книгу написал. Но пригляделся – и понял: китаец, что тоже не удивительно. Товарищи из Поднебесной еще раньше Арсеньева в Уссурийскую тайгу полезли – корень жень-шень искать. Бывало, найдут заветный корешок, да как закричат на весь Сихотэ-Алинь: "Панцуй!", типа, не лезь, в долю не возьму. Жень-шень, он больших юаней стоит.
Это мне объяснил тот самый парнишка-китаец, с которым я познакомился в общежитии. Вообще-то, Тима (назовём его так) был китайцем корейского происхождения и с детства жил в верховьях реки Суйфун (нынешняя Раздольная). Ну, жил себе и жил. А тут вдруг культурная революция, остров Даманский и хилая интеллигенция, якобы продавшаяся американским империалистам со всеми потрохами. И пошли тогда одни китайцы громить других китайцев. А называлось все это дело Великой Культурной революцией.
Это потом выяснилось, что громили тогда в Китае совсем не тех, кого надо было. И тогда этих громил самих к китайской стенке поставили. Однако Тиме от этого легче не стало: родителей-то уже нет! А без них куда денешься? Пожил парнишка у дедушки, пока не подрос, а потом взял и махнул на нашу сторону. От советско-китайской границы до села Фадеевка всего километров восемь, а от Фадеевки до Покровки – еще пятнадцать. Итого, 23 км, хоть на карту не смотри. За день можно босиком перебежать, было бы желание.
Не зная толком русского языка, Тиме непросто было жить в общежитии, среди гегемонов эпохи развитого социализма. Ребята из органов, конечно, за Тимой присматривали, однако же, рабочее общежитие имело свои, отличные от органов, ценности. Любили в общежитии поговорить об что-нибудь выпить и об набить кому-нибудь морду (да простит меня писатель Бабель, если я его слегка перевру). Я и сам пару раз здесь сумел подраться, и ничего, до сих пор не кашляю. Но я хоть по-русски умел свои претензии выражать, а Тиме каково? Правда, его в общежитии не обижали, но чувствовалось, что среди гегемона было ему неуютно.
– Твой имя в переводе с китайский значит "хромой начальник с ружьем", – огорошил меня Тима вольным переводом, когда впервые услышал мою фамилию. Что ж, всякое бывает. Можно и начальником. Даже с ружьём. Если буду проездом в Пекине, обязательно у местных насчёт начальника расспрошу. Хотя не думаю, что Тима мог в переводе ошибиться.
(Через несколько лет на Сахалине местные жители всерьёз уверяли меня,что "Чевгун" – исконно нивхская фамилия. И даже приводили в качестве доказательства старика-нивха из повести Г.Гора "Юноша с далёкой реки". Я слушал и ничему уже не удивлялся.)
Тот же Тима подбил меня заняться каратэ. Борьба экзотическая, в ту пору существовавшая лишь в устных рассказах да на киноэкране – в первом советском боевике "Пираты XX-го века". Я тут же бросил курить и начал с Тимой на пару бегать по утрам в местный парк культуры и отдыха. В феврале. Босиком. Туда – и обратно.
– Твоя совсем худо бежать,твоя надо холосо бежать! – на ходу подбадривал меня Тима. Я бежал, как мог, и думал лишь об одном: сейчас бы что-нибудь для согрева!..
Прошло дня три, и я уже летал по улицам не хуже олимпийского чемпиона. Тима за спиной подбадривал меня по-китайски,я отвечал ему на чистейшем японском "Ос!". Талгат Нигматуллин из "Пиратов" отдыхал, когда мы с Тимой лупили пятками промёрзшие клёны.
Через неделю после начала наших интернациональных пробежек в редакцию пришел один скромный человек в штатском, по фамилии Каплун, и предложил мне выйти на крыльцо поговорить.
Я вышел, и мы поговорили.
– Между прочим, вы в советской газете работаете, – сказал этот скромный, нажимая на слово "советской". – А отношения с Китаем у нас сейчас, сами знаете, какие.
– Напряжённые у нас отношения, – не стал я скрывать всю сложность международной обстановки. – Но я, уверяю вас, здесь не причём.
Каплун в штатском, натурально, улыбнулся и сказал, что, конечно же, не причём, но всё равно надо понимать, что работник печати – не каменщик из РСУ, люди всё замечают… Потом попрощался и ушел. А я продолжал с Тимой бегать по утрам. Не для того, чтобы Брюса Ли при случае побить, просто втянулся в это дело.
Позже выяснилось: не зря этот, в штатском,ко мне приходил. И вообще, плохим я слушателем оказался.