Группе Хатагова, базировавшейся в пуще, повезло больше, чем другим, в смысле обучения: командир был опытным сапером, бывал в боях, добывал сведения, сам брал «языка». Поэтому занятия на его «лесных курсах» проходили всегда живо, интересно, и процент успеваемости был высок. Занятия он проводил на своем «учебном поле». Наиболее успевающих и смекалистых он сам водил на практику — к «шоссейке» или на «железку». Экзамены принимал только в боевых условиях там же — на «шоссейке» или на «железке».
А делалось это так: нескольких курсантов он посылал в разведку. Собирал их и говорил:
— Задание — рассредоточиться вдоль шоссе. При появлении вражеского транспорта — автофургона, грузовика, машины или мотоцикла — сигнализировать другой группе, которая, в зависимости от количества транспортных средств неприятеля, принимает решение о действиях. Атакуй с умом: если танкетка — бутылка с горючей смесью, грузовик — граната, мотоциклист — трос. Во всех случаях обеспечить отход людей, оставить «гостинцы» возможным преследователям.
Однажды группа экзаменующихся слишком далеко ушла от экзаменатора, потеряла с ним связь и возвращалась лесными тропами на свою базу. Настроение у всех было скверное. На таком пустяке, как связь, провалились. Они искали себе какое-либо оправдание и не находили его. Вдруг один из «провалившихся», предложил:
— Ребята, мы себя оправдаем только в одном случае — если вернемся с трофеем.
Его поддержали. И небольшая группа из четырех человек снова вернулась на шоссе. Устроив засаду по всем правилам партизанского искусства, они стали ждать. Прошло немного времени, и по шоссе пронеслись два мотоциклиста. Партизаны их пропустили. Они знали, что немцы часто таким образом проверяют дорогу. Если мотоциклистов не тронули партизаны, значит, участок дороги свободен — можно двигаться колонне. Четверка отважных уже строила планы нападения на колонну.
Но каково было удивление партизан, когда с такой же скоростью эти два мотоциклиста промчались обратно.
«Патрулируют шоссе», — мелькнула догадка.
Прошло еще несколько минут, и снова мотоциклисты пронеслись мимо.
«Забавляются», — решили партизаны. — Надо бы одного заарканить». Но когда на шоссе показалась легковая машина, партизаны поняли, что мотоциклисты «забавлялись» не зря, и приготовились. Решение было принято мгновенно: растянуться вдоль шоссе. Первый крайний и второй — пропускают машину. Третий бросает гранату, и, если неудачно, четвертый его подстраховывает. Если машина повернет обратно или даст задний ход — гранаты бросают первый и второй партизаны.
Хатагов, конечно, видел, что ребята оторвались от него, видел, как они вернулись обратно, но он никак не мог предположить, что ими принято такое рискованное решение. Он догадывался, что партизаны хотят вернуться с важными сведениями, но когда услышал знакомый взрыв гранаты, а потом и другой, и звук разорвавшегося бензобака, то понял, что ребята пошли на серьезную операцию. Ни автоматных очередей, ни стрельбы за взрывом не последовало. Он стал поджидать храбрецов, но, услышав треск мотоциклетных моторов на шоссе, решил отойти поглубже в лес. Там и поджидал своих подопечных. Прождав их до ночи, Хатагов с тревожными думами начал осторожно пробираться на базу. Вернулся он перед рассветом, усталый, в подавленном состоянии. Упрекал себя за то, что недостаточно четко очертил задание группе. С этими думами он и заснул.
Солнце уже давно взошло и поднялось довольно высоко над верхушками деревьев, когда Хатагов проснулся. Удрученный вчерашней неудачей, хмурый, как осенняя туча, появился он у блиндажа своих партизан.
— Здравия желаем, товарищ командир, — услышал он веселый голос вездесущего ленинградца Юрия.
Хатагов поднял голову, чтобы ответить на приветствие своего друга, но вместо ответа у него вырвался вопрос:
— А это что?!
Он смотрел прямо перед собой, и лицо его менялось у всех на виду. В голубоватых глазах заискрился всем хорошо знакомый веселый хатаговский огонек, и засветилась молодостью его обаятельная белозубая улыбка.
Перед ним, в окружении партизан, стояли четверо его «курсантов», немецкий мотоцикл с пулеметом на нем и связанный, но уже «освоившийся» с обстановкой немецкий солдат.
— Разрешите доложить, товарищ командир… — начал было один из «курсантов», вытянувшись перед Хатаговым.
Но командир обнял его и проговорил, обращаясь ко всем:
— Я всегда говорил — в нашей жизни без чудес не бывает.
В группе Хатагова теперь было около шестидесяти подрывников. Каждый из них был признанным мастером своего дела. Разбившись на пятерки и шестерки, которые возглавлялись более опытными бойцами, или, как их называли в шутку, а иногда и всерьез, «заслуженными мастерами», они действовали самостоятельно на «шоссейках» и «железках» — зажигали «фонари» на вражеских складах, «беспокоили» гарнизоны карателей, приводили «языков», вылавливали полицаев.
Словом, жизнь вошла в нормальную партизанскую колею.
Часто, возвращаясь на свою базу, они наведывались к тем, кто пошел на службу к немцам и считал себя уютно и сытно устроившимися под кровавым крылом гитлеровского командования. Партизаны убедительно «доказывали» таким, что фашистское счастье шаткое — и брали у них «взаймы» оружие, гранаты и боеприпасы. Брали необходимые документы, карты местности и всякое прочее, что годилось в их большом партизанском хозяйстве.
Группа Хатагова действовала активно и эффективно. Между основными делами командир продолжал на «лесных курсах» обучать новичков мастерству подрывника, но теперь не очень охотно шел на это, потому что новички отнимали много времени. И все же: кали трэба, дык трэба, — и Хатагов проводил занятия в боевых условиях.
Один из таких экзаменов оказался для самого Хатагова труднейшим испытанием.
Шли шестые сутки «сдачи экзаменов». У двоих, пустивших под откос два эшелона, экзамен был принят. Остальным трем не везло. И часто бывает так: не повезет сначала, не везет и потом. В районе станции Олехновичи один из этих троих — Иван Золотухин — в полночь минировал под наблюдением командира рельс. В это самое время на опушке леса появились каратели и полицаи и начали окружать пятерку Хатагова. Пришлось отдавать приказ об отходе в чащу. Хатагов знал трусливый характер карателей — в лесные дебри они заходили редко. Началась перестрелка.
Тут же, на железнодорожной насыпи, Иван Золотухин почувствовал обжигающую боль в ноге, но в горячке боя не стал задерживаться. Отстреливаясь, Золотухин не отстал от своих, углубился в чащу, и вся группа направилась в другой район, в Породовщину, подальше от неприятельского глаза.
На рассвете они оторвались от противника и решили отдохнуть, надо было выставить дневального. Вот тут-то и выяснилось ЧП.
Хатагов окинул взглядом свою пятерку и, встревоженный, подошел к Ивану Золотухину:
— Что с тобой, Ваня? На тифозного стал похож…
— Не тиф, товарищ командир, — отвечал Золотухин, — ранен я.
Хатагов приложил руку к его лбу:
— Жар, дорогой мой, и не маленький. Куда ранен?
— Кажется, ногу зацепило, товарищ командир.
— Давай-ка посмотрим.
Золотухин лег на землю, а Хатагов склонился над его ногой. Остальные стояли полукругом и ждали результатов осмотра. Когда же Хатагов вынул охотничий нож и стал разрезать штанину, все поняли, что дело не шуточное.
— Что же ты раньше не сказал?
— Раньше бежал за вами, товарищ командир, некогда было, — отвечал тот. — Да, признаться, думал, что обойдется.
— Обойдется, обойдется, — повторил Хатагов. — Вот дам тебе пять суток строгого ареста за то, что скрыл ранение, тогда узнаешь.
— Если выживу — отсижу, — пытался отшутиться Золотухин, не приняв слов командира всерьез. — Ох-ох, легче, здесь болит, даже в голову отдает.
Зоотехник с высшим образованием, Хатагов видел, что без врача-хирурга не обойтись. В мякоти правой ноги Золотухина, сантиметров пятнадцать ниже колена, виднелась продолговатая ранка. Она была не большая, но вокруг отверстия, куда вошла пуля, возникло сильное покраснение, и похоже было, что начинается загноение.
— У кого есть вода в фляге? — спросил Хатагов.
— У меня вот пузырек с самогоном, — ответил один из партизан.
— Имеется, товарищ командир, клочок парашютного шелка, — сказал другой партизан, — возьмите, здесь хватит. — И партизан протянул командиру тряпицу.
— Может, йод у кого есть?
— Чего нет, того нет.
— Хорошо, — сказал Хатагов, — сорвите несколько листков подорожника и дайте мне. А ты потерпи, — обратился он к Золотухину, — сейчас промоем ранку, приложим подорожник и, может, вылечим.
Корчась от боли, Иван Золотухин молча перенес перевязку, даже улыбнулся и сказал, что ему стало легче.
— Теперь тебе надо лежать. Твое счастье, что кость цела.
Не только Иван Золотухин, но и все партизаны, наблюдавшие за движениями Хатагова во время осмотра раны и перевязки, уверовали во врачебный талант своего командира.
Наступали сумерки. Хатагов с партизанами начал собираться на ночную диверсию. Раненого оставляли одного. Золотухин попросил разрешения встать, но Хатагов категорически запретил ему.
— Подождешь нас здесь. Если к утру боль пройдет, разрешу подняться и идти с нами. А не пройдет — подумаем, что делать. Может, и оперировать будем.
— Мне уже легче, — слабым голосом говорил Золотухин, — слово чести, легче. Вот только отдает так, будто сердце в ногу переместилось.
— Вот пока отдает, ты и полежи. Полежи! Никто тебя не гонит. Постарайся заснуть.
Хатагов говорил, а сам уже думал о том, как бы побывать на станции и раздобыть йод да хоть немного ваты. Он понимал, что если боль пульсирующая, то это означает несомненное загноение раны.
Золотухин провожал Хатагова и своих друзей, шедших на задание, тоскливым взглядом, потом еще долго прислушивался к удаляющимся их шагам, к лесным шорохам. Когда же все утихло, он, укутавшись в плащ-палатку, стал размышлять над своей судьбой.
«Если рана быстро заживет, я еще покажу себя. Один свалю несколько эшелонов, заявлюсь в местечко и привезу на базу целиком всю аптеку с аптекарем вместе. И врача захвачу. На базе должен быть свой врач. Как же так? Из-за какой-то рикошетной пули может умереть человек. А вдруг нога разболится и начнется гангрена? Ну, тогда ясно, тогда пулю в лоб — и квит. — Золотухин погладил свой трофейный автомат. — И квит, и никто меня не осудит».