Приехал я в Вахновичи в двенадцать ночи. Постучал в дверь. Спальня отца была ближе к двери. Услышав мой голос, отец не хотел идти открывать, и поскольку я продолжал стучать, он разбудил мою сестру и попросил её разбудить мою жену – чтобы жена открыла. Я всё это слышал из-за двери, и мне это причинило какую-то странную боль.
Жена мне открыла дверь и тут же так горько разрыдалась, что я совсем испугался. Рыдала она вдвойне: и потому, что меня не было, и потому, что она меня увидела первой. Плач от горя и плач от радости.
Чтобы прекратить её слёзы, я ей стал рассказывать, как тёткин свёкор «обманул» меня в Бриске, сказав, что как только я приеду, она меня пристроит к делу, в действительности же она сказала, что просто хотела меня видеть. Ей некогда уезжать из дому, и поэтому она хотела, чтобы я приехал к ней. Она мне оплатит расход. Так кончилась моя поездка. После того, как моя жена немного успокоилась, я ей рассказал, что тётя советует мне поехать в Варшаву. Есть там у нас большая, родовитая семья, которая мне поможет, и я там устроюсь, и т.п.
Так я говорил с женой.
Отец, очень довольный тем, что я оставил безбожный город, относился ко мне лучше. Как видно, он решил вести себя со мной по-другому. До сих пор он держался от меня подальше, а теперь понял, что от этого нет никакой пользы. И он пошёл навстречу – совсем другой тон, совсем другое выражение лица – дружелюбнее, теплее, сердечнее.
«Тебе бы следовало поискать дело, - сказал он, - аренду, корчму или что».
«Но, папа, пытался я как-то возражать, - разве я по природе деловой человек? Разве гожусь я для деревенских дел? Я хотел бы в Варшаву, папа. При таком обилии родни, я там устроюсь".
Большие города пугали отца, и он мне не дал сразу своего согласия. Решил посоветоваться с дедом. А тот просто предложил подождать до лета, до Иванова дня[8]. В это время заключаются контракты на именья, может, удастся взять в аренду небольшое именье. Даже если не хватит денег, можно будет как-то выкрутиться.
Я остался в Вахновичах. Стал интересоваться отцовским поместьем, забросил учёные книги, которые я всегда потихоньку читал, когда отец был занят. И так прошло несколько месяцев. Отец стал во мне очень нуждаться: он уже часто ездил в Каменец - переговорить немного со своими хасидами, перекладывая на это время всю работу в поместье на меня. Работой моей он был очень доволен. Я старался, заводил новые порядки. Если бы не компаньон, отец бы меня не отпустил. Компаньон этот, реб Яков, богатый еврей, хотя и простой человек, не учёный, но очень порядочный, вложил в поместье изрядную сумму денег, и его сыновья и зятья стали сильно вмешиваться в дела. Это было не очень удобно. Из-за них для меня уже почти не находилось места. Молодые люди стали подымать голос, а я стал уступать. Отец – как «хороший делец» меня за это хвалил. Я, мол - спокойный человек, готов ради мира пойти на уступки. Молодые люди разбирались в делах даже хуже меня, и даже их часть была меньше нашей, но я понял, что если с ними вместе работать, придётся спорить.
К Иванову дню дед объездил всех знакомых помещиков в поисках небольшого поместья для меня – и ничего не нашёл. Тем временем прошло лето. Уже, слава Богу, 1-е число месяца элюль[9], а поместья для меня не находится. И дед сказал, что другой на моём месте взял бы поместье побольше, несмотря на недостаточные средства, как поступают все евреи, но я ни в коем случае не хотел начинать дело с обмана. Поэтому я отказался. И вскоре опять заговорил о поездке в Варшаву. Во мне пробудился галутный еврей, тянуло ехать, ехать, ехать.
Отец согласился - я мог ехать в Варшаву. Он полагался на нашу благородную родню. Уж они за мной присмотрят, не дадут свернуть с верного пути.
У нас уже тогда были две железнодорожных ветки: Варшава-Петербург и Варшава-Тересполь. От Бриска в Варшаву билет стоил три рубля – безо всяких извозчиков. Я выбрался в дорогу в середине элюля, уверенный, что отец теперь немного приблизит к себе мою жену. Я ведь еду с его ведома, а варшавского безбожия он не опасался: родня ведь там, родня!
Глава 4
В пути. – Поезд. – Первый «урок». – Мой дядя реб Йоше. – Его дом. – Я ищу заработка. – Речь о том, чтобы стать меламедом. – Варшава. – Общество по изучению Талмуда. – Общество хранителей субботы. – Литваки. – Дети моего дяди. – Я стал меламедом. – Меламед ходит по улице среди бела дня. – Снова в пути. – Макаровцы.
В Варшаву я ехал немного спокойнее, чем в Белосток. На ученье больше не надеялся, но решил, что в Варшаве, с помощью родных, найду какой-то заработок.
Поезд, новые, по-новому одетые люди – всё это было мне неведомо, но как раз в поезде я получил первый «урок» от большого города. Напротив меня в вагоне сидел хорошо одетый еврей с бриллиантовым кольцом на пальце. Он меня спросил, куда я еду.
«В Варшаву», - ответил я.
Как видно, приняв меня за ешиботника, он вздумал надо мной немного подшутить и спросил:
«Зачем вы едете в Варшаву?»
«Ищу какое-нибудь дело».
«Есть у вас там родные?»
«Дядя».
«Кто ваш дядя?»
«Реб Йоше Сегаль».
«Кто – реб Йоше? Чтоб его черти взяли!» - и он громко захохотал. Тут я понял, что в мире есть ещё другие люди, кроме наивных каменецких и брисских еврейчиков, и что надо быть осторожным.
Прибыл я в Варшаву к дяде, к тому самому обруганному реб Йоше. Явился и представился: я – из Каменца, внук гродненского раввина реб Лейзера. Дядя, реб Йоше, пожилой уже человек, поприветствовал меня, предложил сесть и стал распрашивать, как живёт его брат, каменецкий раввин, который, как я о том писал в первой части, умер в 1865-м году во время большой эпидемии холеры, то есть два года назад.
Я не хотел его огорчать рассказом о смерти брата и передал ему горячий привет от каменецкого раввина, которому я читал, чтобы он не утруждал своих больных глаз. Семья дяди, осведомлённая о смерти раввина, была мне очень благодарна за мою «белую» ложь и тепло меня приняла.
Дом дяди мне очень понравился. Сам он был мудрым евреем и часто выступал третейским судьёй. Большие богачи, миллионеры, повздорив друг с другом, приходили к нему, чтобы он их рассудил – не так, как было принято, что каждая сторона берёт себе доверенное лицо и оба выбирают арбитра, который выносит решение. Дядя решал сам.
Зарабатывал он также на сватовстве и был известным на всю страну сватом. Стоял у него железный ларец с огромными суммами денег – ассигнациями и золотом, которые дети реб Зимеля Эпштейна специально у него держали, поскольку после смерти реб Зимеля очень друг с другом воевали. Суд между ними дошёл до Петербурга, расходы на эту войну достигли более ста тысяч. Не добившись никакого толка, обратились к реб Йоше, чтобы он их рассудил.
Он с ними посидел в Петербурге и их рассудил. За такой кусок работы взял он пять тысяч рублей, и все остались довольны.
Многие приходили к нему за советом. Ни одно оформление партнёрства без него не обходилось. Спрашивали его мнения о любом деле и были уверены, что если реб Йоше одобрит партнёрство – оно продержится. И так и бывало.
В субботу вечером, на свободную голову, к дяде снова приходили богачи - обсуждать мировые проблемы. Как принято, он был большим политиканом, знаком был со всеми богачами, крупными торговцами, исключительно разбирался в характере каждого и мог предвидеть - кто из торговцев пойдёт дальше и быстрее других, а кто быстро свалится.
Как правило, он ни о ком не говорил плохо – считал, что язык надо сдерживать.
Он хорошо знал Талмуд и суждения галахических авторитетов, и его написанные на святом языке письма содержали много мудрости и блеска ума. Был он, к тому же, добрым человеком, которому нельзя было иметь при себе деньги. Стоило появиться у него нескольким сотням рублей, и кто-то как раз являлся с кислой миной – тут же он мог тому эти деньги отдать. Поэтому при появлении у него денег, жена его обычно внимательно следила за его руками - но мило, деликатно, дипломатично.
Первая жена у дяди умерла, когда он ещё был молодым. С ней он имел сына и дочь. Вторая его жена была дочерью варшавского переписчика Торы. Эта вторая жена с самой свадьбы обращалась к нему на «вы»:
«Пожалуйте, реб Йошеле, кушать... Пожалуйте, реб Йошеле, то, сё...»
Дети от обеих жён ходили вокруг него на цыпочках. Он говорил – и все дети стояли, как хасиды перед ребе. Две его дочери-барышни были очень хорошо воспитаны, и с ними было очень приятно общаться. Несколько недель, проведённых мною в доме у дяди, глубоко мне врезались в память. Я оказался словно в раю, среди красивых, добрых людей. Я всегда считал себя довольно приличным молодым человеком; но в этом доме я понял по-настоящему, что значит приличие, деликатность.
В семье дяди я понравился. Они сожалели, что я неустроен, что не имею никакого занятия. Как-то дядя сказал:
"Не знаю, подходит ли Хацкель для торговли. Он слишком для этого доверчив. Пока что-то найдётся, я бы ему советовал заняться учительством. В Варшаве есть большая нужда в меламедах-литваках. Здесь можно очень неплохо прожить меламедом», - бросил на меня дядя осторожный взгляд.
Лицо моё залилось краской. Я чувствовал, что то краснею, то бледнею.
«Учительство! – Меня как по голове ударило, - Боже мой!...»
Дядя тут же начал рассказывать разные истории о меламедах, которые в Варшаве очень прославились и перешли с учительства к большим делам, большим фабрикам, и т.п. Многие из них теперь – большие богачи. Энергичные люди в Варшаве не пропадают, только шлимазлы остаются навсегда меламедами. Меламеда здесь уважают, и стыдиться тут нечего.
Так дядя пытался сгладить тяжёлое впечатление, произведённое на меня его предложением стать меламедом. При этом он на меня снова осторожно взглянул.
Было это, однако, пропащим делом. Если дядя сказал, что быть меламедом – хорошо, я уже должен быть доволен. Но ночью я не мог заснуть, думая лишь о том, что придётся быть меламедом. Но дядя сказал, что это хорошо, и тут уж ничего не поделаешь.