Где-то на этаже, возле распахнутой огромной приемной, дохнувшей дымом, гомоном, смехом, столкнулся с парнем в новеньком бушлате. Тот протянул длинную сигарету — видно жаждал поболтать — спросил: «Тоже в рейс? С визой?» Санька пробормотал невнятное, но сигарету взял, закурил впервые, закашлялся. Морячок, видно, бывалый, что-то говорил о начальнике портофлота, из чего Санька только и понял, что именно здесь, в кабинете, заседает сам царь и бог Петр Иваныч, от которого все зависит. К нему-то Саньке и надо, раз он новичок да еще прибыл издалека. Главное — предъявить документы, только верные, не липу. Санька одурело мотал головой.
— Эх ты, матрос на квинте нос, — вздохнул парень. — Главное, держись с достоинством, жизнь, она сопливых не любит. А Петр Иваныч подавно…
Они уже сидели в приемной, где было дымно, хоть якорь вешай, как выразился случайный попутчик. А народу — битком. Наверное, начальник и впрямь был важный. Прошло часа два, не меньше, а Санька все еще был далек от обитых кнопками дверей. Они со скрипом отворялись, внутрь то и дело входили люди со стороны, не сидевшие в очереди, — видать, имели право. Остальные гудели, перебрасываясь репликами, то и дело слышались непонятные слова: «штурманская вахта», «пищевая группа», «траловый лов». Он старательно запоминал их, точно пробовал на вкус непривычную пищу, отдававшую запахом дальних рейсов. Стала покруживаться голова, был он слабоват, после войны жили худо, а тут еще за двое суток — один сухарь. У тетки харчиться не стал — спросила утром: деньги-то есть с собой? В кармане оставалась тридцатка — на буханку как раз, ее надо беречь. И какой из него моряк, стоит начальнику взглянуть — все станет ясно. В свои почти восемнадцать совсем хиляк, тощий, белобрысенький, самый раз подержаться за мамкин подол.
Коротая время, он принялся репетировать, что скажет начальнику — чтобы сразу дошло, проникло в самое сердце. Всякие жили при немцах, у него совесть чиста. Дважды отца угоняли в Германию, дважды он бежал. И вообще он, Санька, комсомолец, с десятилеткой, не какой-нибудь шлендра. В голову лезли разные умные слова, заковыристые обороты, призванные пронять начальство. Вспомнилась фраза из старой газетки, найденной в вагоне, — об отношении к кадрам.
«Зачастую, к сожалению, имеет место недоучет, за бумажкой не видим человека… В сверхбдительной канцелярщине свивает гнездо формализм…»
Как бы с этим гнездом формализма его не вытурили. А вот «недоучет» — это, пожалуй, в точку. Тем более что «зачастую и к сожалению». Совместное, так сказать, сожаление, пострадавшего и обидчика. Он представил Ленку, которая прочла бы сейчас эти мысли, и ему стало стыдно. К черту, сказать надо просто, по-человечески… Фраза распадалась, новая никак не складывалась, в голове от усталости и голодухи стоял туман. Морячок опять что-то стал втолковывать участливо.
— Жизнь, брат как матрас, полосками…
Он отмахнулся, боясь потерять ораторскую нить, а морячок, видно умаявшись, резко поднялся, пошел и скрылся в дверях тамбура, нарушив очередность, но никто не шумнул: может, он тоже был тут своим, а вот проторчал в приемной по скромности.
От сумерек в комнате стало и вовсе сине, кутала дремота, и он не сразу сообразил, когда кто-то толкнул его в плечо — твоя очередь. От яркого света в кабинете у Саньки на мгновение поплыло в глазах, показалось, что за дальним столом у окна не один, а сразу двое начальников, оба седые, в строгой форме, рождавшей уважение и страх. Только бы пройти четко по ковровой дорожке, вытянуться в струнку, как учил школьный военрук, и четко доложить. И попросить, нет, потребовать…
Но слова разлетелись, как пух с одуванчика, ноги заплелись, и только чудом начальник ничего этого не заметил, потому что сам встал поразмяться после долгого сидения, даже потянулся совсем по-домашнему. Он впрямь казался богом, меднолицый, в литом серебре волос.
— С какой нуждой, моряк?
И Санька ответил совсем не то, что сложилось в уме.
— Войдите в положение, — сказал он, как говорил старик отец, когда к нему приходил полицай требовать харчи для немцев, хотя знал, собака, что в сусеках все под метелочку. — Войдите в положение, заради бога… — И так ему стало жалко себя, что он поперхнулся и умолк, опустив глаза.
— Ты о чем, малый? — спросил седой, просмотрев документы. — В бога веруешь?
Стало вдруг пусто в душе, тоскливо, даже обиду смыло. Одна пустота. Сказал глухо, с внезапным тупым упрямством, глядя перед собой.
— Все одно не уйду. На стульях вон поселюсь, ждать буду… А в бога — нет, разве что в матрац.
— В какой еще матрац?
— Жизнь в полоску. То светлая, то темная. А тут никакого просвета. Должно ж, наконец…
— В кадрах был?
— Был!
Седой спросил словно бы вскользь, о чем-то раздумывая, — долго ли ждал в приемной? Санька ответил.
— Мог бы и до утра прождать, тут народ такой, палец в рот не клади. — Вспоминающе сунулся рукой в стол и, вытащив сверточек, подал Саньке ломоть хлеба с вяленой рыбой. — Поешь, потом поговорим. Ешь, не стесняйся.
— Да я потом, ну честно — съем. Или с собой возьму, а сейчас решать надо.
— Ну решать так решать, — сказал седой, сложив бумаги. — Ты ведь общежитие запросишь?
— Не-а, у меня есть…
— Знаю, что у тебя есть, догадываюсь. И потом — ты же ничего не можешь. Ну это ладно, это наживное. А как я тебе устрою короткий день? Работа есть работа, а закон запрещает…
— Не надо мне короткого, — простонал Санька. — Два месяца пролетят, а до того — откуда кому… Я ж не собираюсь день рождения праздновать.
— Да, мой в восемнадцать погиб. В первом бою… — как бы про себя произнес начальник. — Может, в стройбригаду подсобником, если возьмут.
Санька мотнул головой, но сказать «нет» постеснялся. Седой понимающе хмыкнул, что-то черкая на бумажке, сложил ее вдвое и подал Саньке.
— Это для медкомиссии, пройдешь и оттуда матросом на НБ-3. Понял? Не забудь — НБ-3, так и скажи там. Портофлот, мол, дядя Ваня посоветовал именно туда. Там тебе и койка будет…
— Дядя — это вы?
— Ну. Может, скидку сделают, на семейственность.
Седой усмехнулся, и они по-мужски серьезно пожали друг другу руки. Койка! Это здорово, думал Санька, слетая вниз через три ступеньки, так что дух захватывало. Койка — отдых после вахты, об этом он уже был наслышан. А под койкой — сундук, и в нем новенькая форма, которую он наденет перед сходом на берег в незнакомом порту. Он пойдет по бульвару, хлопая клешами, и все на него станут оглядываться — кто с завистью, кто со злобой, как же, ведь он сошел с огромного траулера, того самого, что нынче прибыл в порт под алым флагом. Подумать только, совсем пацан, а уже матрос!
НБ-3
На другой день, уже в сумерки, освободившись от врачей, подошел он к причалу — спросить, где тут пришвартован НБ-3. Немного смущали эти буквы, корабль должен иметь звучное имя, какие встречались ему на страницах затрепанных книг в сельской библиотеке. А тут НБ-3. Может, сокращенно — «Новая бригантина»? Или это инициалы ученого или революционера… Скажем, Николай Бауман. Но при чем тогда тройка, их же не трое было — Бауманов!
— Сань! Это я…
Перед ним стояла Лена в заляпанной спецовке и с ведерком в руке, платок обтягивал лицо и подбородок до самых губ, растянутых в сторожкой улыбке.
— Никак устроился? — он кивнул. — Ну, поздравляю… Мужикам все легче. Поплывешь… А куда тебя?
— На НБ-3!
У нее слегка вытянулось лицо, сахарными зубками покусала платок — то ли от зависти, то ли чему обрадовалась. Промолчала, потупясь. Ему стало не но себе. Всякий раз, когда она опускала глаза и в поле ее зрения попадали его полотняные штаны, он готов был сквозь землю провалиться!
— Сань!
— Ну?
— Знаешь, я ведь тоже деревенская. Из райдетдома. Хочешь, подружимся, — зачастила она, — на сто лет. Если что — выручать… Я такая, не веришь? Трудно будет, скажешь. И я скажу. Только не стесняйся. У всех трудности, главное — перетерпеть, не поддаться, как… иной хлюпик…
Он совсем не считал себя хлюпиком и вообще немного был удивлен ее жалостным тоном. Мимо прошли грузчики, скалясь на них, — все как на подбор здоровые, битюги. Ему было неловко под ее сыплющейся дождем скороговоркой и вместе легко, хорошо на душе: вот ведь нашлась товарка, день знакомы, а вроде своя.
Какой-то усатый мужичок окликнул ее строго от дверей столовой: «Елена! Не задерживайся, ждем!» Она лишь отмахнулась игриво: «Крепче любить будешь!»
— Ну ладно, — пробормотал Санька, — я пойду, поищу.
— Ага, мне тож пора, девчонки ждут у кассы, получка сегодня… Хочешь в кино? Завтра выходной. В час у ворот. На улице. Или, может, нет желания, тогда не надо. Есть? Ну тогда я жду… Все? Ну все, бегу. А НБ чего искать. Вон, видишь, у того берега. Привет!
У того берега стоял пароход с черно-белой кормой. Он не знал, что добраться до него просто — с портовым катером, — и пошел кругалем. Пришлось обойти весь порт и часть города, так что явился он к трапу, когда уже совсем стемнело, и, заметив на борту матроса, окликнул его: где найти капитана НБ-3? Тот не сразу понял, и Санька повторил:
— Судно-то как называется?
— «Жемчуг», ты что, неграмотный? — И впрямь по борту белыми буквами, видными даже в полутьме, красовалось имя корабля. — А тебе, видать, на баржу, — крикнул матрос. — Заходи с кормы, а то скоро отчалит.
Он хотел спросить, где корма, но по взмаху догадался и кинулся туда, увидев при свете прожекторов ржавую посудинку, болтавшуюся под бортом корабля.
…Такое было ощущение, будто его на всем ходу столкнули с поезда. Только под ногами была не земля, а грязная палуба с четырьмя округлыми баками — они назывались танки — в черных, маслянистых подтеках и огромным штурвалом выше головы. Железная эта посудинка, насквозь провонявшая мазутом, и была НБ-3, нефтеналивная баржа. Командовал ею огромный краснолицый шкипер в усах и баках — Сан Саныч, остальные двое имен вроде бы не имели. Тощего, с костлявым лицом и устрашающим шрамом от рта до ух