— Не, у меня и там ничего нет, а в шестерки к тебе не пойду.
Да, каждый уже о воле думает. Захар, похоже, и вправду завязать решил, засохнуть. Его дело. Хотя вором-то он никогда и не был.
— Я у тебя снимок хороший видел, прекрасная курочка. Кто такая?
— А, Натка! Красивая, да. Сеструха моя двоюродная. В университете учится. А чего тебе? — подозрительно спросил он.
— А ничего, это я так. Садись, кинем пару раз.
— Говорю же, не играю. Я и так тебе уже все отдал.
— Так попробуй отыграться. Это же как рулетка: все выпасть может.
Лукаш потряс в ладонях кости, бросил их, огорченно сказал:
— Ну вот, не подфартило. Одиннадцать очков. Сейчас ты меня сделаешь.
Захар нерешительно уставился на кости, и Лукаш, усмехнувшись, подвинул их поближе к нему:
— Сделаешь меня. Как, говоришь, ее зовут?
— Натка. Наташа. А на что играем?
— А на нее и сыграем.
Скрипач дернулся, будто его током стукнуло:
— Ты что, спятил?
Лукаш засмеялся:
— Чего, думаешь, я ее прирезать хочу, что ли? Познакомишь, рекомендуешь — и все. А дальше — как сложится. Да и потом, у меня всего одиннадцать очков. Ты меньше и не набирал никогда. Выигрываешь — костюм тебе покупаю. Как только за ворота зоны выходим — сразу в магазин идем. Деньги у меня будут, ты же знаешь, мне почти все должны. Ну? Ничем ведь не рискуешь!
Костюм для Скрипача был мечтой жизни, и это знали все. Не носил он еще костюмов, так получилось. Потому и уворовал колхозный комбикорм, чтоб продать и приодеться. Застукали. Не посадили бы, если б в первый раз с ним такое случилось. Предупреждали уже…
— Так я тебе тоже должен, — неуверенно сказал Скрипач.
Лукаш махнул рукой:
— А, копейки! Спишу долг, если выиграешь. И еще костюм куплю, гадом буду! Ладно, бросай, не тяни! Чувствую, раскошелюсь из-за тебя.
Захар наконец решился, быстро схватил кости, словно их отнять кто у него хотел, яростно затряс, тут же бросил…
— Десять, — сказал Лукаш вроде бы огорченно. — Не повезло тебе, парень. Что ж, и такое бывает. Главное, ведь не проиграл ничего, да? Дай-ка мне снимок этой девочки-то.
Скрипач вздохнул, достал фотографию, протянул ее Лукашу. Тот блаженно заулыбался:
— Ишь ты, какая! Груди хорошие. Целовать их буду. Ты у кровати со свечой станешь, а я ее…
— Чего? — У Захара желваки заходили на крупном некрасивом лице, он сжал огромные свои кулаки.
— Да ничего. Мы как договаривались? Что ты ее рекомендуешь, правильно? А вот кто как это слово понимает, об этом можно и поговорить. Если ты мне пиво какое-нибудь рекомендуешь, то я его как минимум попробовать должен, так?
У Захара и мысли работали туго, и слова рождались медленно, поэтому он только и сказал:
— Я прибью тебя, понял?
Лукаш выглядел по сравнению с Захаром мальчишкой. Невысокого роста, худощавый, да еще с бледной нежной кожей, не поддающейся загару. Даже лагерная жизнь не огрубила ее. Чужой силы на себе Лукаш не испытывал, умел ладить со всеми, но при этом перед авторитетами лишний раз не кланялся, держал свою марку, и его в общем-то уважали.
— Понял, Скрипач, понял! Отложим наш разговор до лучших времен. А сейчас давай еще по разу кости кинем. На то, кто кого угощать будет, когда выйдем отсюда. Ты опять ничем не рискуешь: все равно ведь по такому случаю стол накрывать надо. Я, если ты не против, сразу к тебе в гости махну, поскольку мне все равно подаваться некуда. Сядем мы с тобой в саду, под яблоней, возьмем банку самогонки, нарежем огурцов с помидорами, маслицем их заправим… Масло на воле, правда, говорят, дефицит, по талонам, но я его люблю, и потому достану.
Захар смягчился, мечтательно погладил короткий белесый чубчик:
— Мать с маслобойни принесет, у нее там знакомая работает.
— Вот и ладненько. Но сеструху-то пригласишь свободу нашу обмыть?
— Я ж тебе говорю: она студентка, в Ростове учится, на экономическом.
Дойник сидел, откинувшись на спинку стула, вытянув ноги, курил сигару, и пепел падал прямо на светлый полированный стол. Несмотря на жару, одет он был в темный костюм, и огромный, безобразно повязанный узел яркого галстука плотно стягивал у основания его длинную шею.
Казалось, что Чеха он слушал вполуха, невнимательно, и больше был занят созерцанием новых обоев, лишь вчера украсивших его офис. В кабинете еще стоял запах извести и краски.
Чех наконец закончил говорить и неуютно поежился, предчувствуя, какую реакцию вызовут сейчас его слова. И он не ошибся.
— Засранцы! Думаете, это вы для меня денег не привезли? Нет, это вы их для себя не привезли! И раз не хотите зарабатывать…
Чех осмелился перебить шефа:
— Почему не хотим? Но я еще раз говорю, Пал Палыч: их было десятка полтора. Нас там прибить запросто могли. А Толяну морду начистили.
— …Если боитесь зарабатывать, — несколько изменил свою же фразу Дойник и опять стряхнул пепел на стол, — то зачем вы мне нужны? Мне что, кормить, кроме вас, некого?
— Мы не боимся, Пал Палыч. Но вы сто раз предупреждали, что не надо самодеятельности, вот потому я и пришел все доложить и посоветоваться, что делать дальше.
— Посове-етоваться! — сказал врастяжку Дойник, выпрямился наконец на стуле, бросил докуренную до пальцев сигару в мусорную корзину и положил руки на стол. — Ну, слушаю я твои советы. Выкладывай, что предлагаешь.
Чех дернул плечами:
— Что скажете, то и сделаем. Я соберу своих, умоем мы этого Бильбао.
Дойник скривился:
— Их десятка два, вас с полсотни… Ты знаешь, какой потом разбор полетов будет? Шум на всю страну, ментов пришлют на каждого брата по десятку, копать станут. А нам светиться пока не надо, Чех.
Чех тут же согласился:
— Не надо, конечно. Тем более у самого Бильбао дядя милиционер. Капитан.
Дойник бросил на парня удивленный взгляд:
— И ты, засранец, предлагал тут драку устроить? Знал, что у этого типа выходы на ментуру, — и предлагал?
— Я ничего не предлагал, я пришел рассказать все, как было. Я пробовал с ним договориться, на свой страх и риск, между прочим. Сказал, оставь себе пятьдесят процентов, и разойдемся. Он не захотел и этого.
— Щедр ты чужие деньги разбазаривать. — Дойник встал, подошел к окну, тронул пальцем свежие пятна краски на стекле. — А что за капитан? Откуда? Я в районе вроде всех знаю.
— Да оттуда же, откуда и Бильбао.
— Что за кликуха такая чудная?
— Не знаю. Его фамилия Калганов, зовут Сергей. А дядя — Рыков. Ну, который в милиции работает.
— Рыков? — Дойник прищурился, потер висок. — Помню такого. Я его еще старшим лейтенантом знал. Заезжали как-то к нему вопросы решать…
Павел Павлович Дойник сам никаких вопросов, конечно, не решал. Был он водителем второго секретаря райкома партии Старикова, ведавшего вопросами сельского хозяйства и промышленности. Долго, почти восемь лет возил его по району, вот волей-неволей все и всех изучил. Секретаря этого полгода назад турнули с должности, без лишнего шума спровадили на пенсию, хотя шум и мог подняться. Не так, как надо, распределил он легковые машины, пришедшие на район. А одну вообще замылил, продал на сторону. И с квартирами накладка вышла: дал, кому не полагалось. В другое время все сошло бы, как раньше и сходило, да пришел новый первый секретарь и стал шашкой махать, про перестройку говорить, старые кадры разгонять, чтоб, значит, своих в аппарат пристроить. Все же ясно, чего там…
Дойника, правда, никто не гнал, может, он и остался бы в райкомовском гараже, да Стариков на своих проводах по душам с ним поговорил. Чует, сказал, Паша, мое сердце, что великий бардак в стране начинается и что надо каждому за себя сейчас думать. У меня, сказал он дальше, Паша, есть для этого голова, связи остались, но самому высовываться нельзя. Потому, если хочешь, предлагаю тебе возглавить фирму по вопросам недвижимости, хватка у тебя есть, в этом я убедился, с первоначальным капиталом помогу, все затраты мои, но потом, будь добр, о процентах не забывай.
Как Стариков планировал, все пока так и получается. Работа кормит, и бывшему шефу Дойник исправно платит, потому как, во-первых, надо быть порядочным, а во-вторых, признаться, без звонков да советов старого райкомовца самому не раскрутиться. Но уже заработала машина, уже отлаживается механизм…
Рынок — это уже придумано без участия Старикова. Это вроде как подработка, но очень хорошая подработка. Жалко такие деньги терять. Причем пацану отдавать. Может, правда, и не пацану, может, этот самый Бильбао от того же дядиного имени, по его указке так наглеет, что своим городком не ограничивается, тут территорию столбит. И ведь умно все сделал, если верить Чеху.
Дойник взглянул на стол, где стояла коробка с сигарами, опять поморщился. Гадость, трудно к такому дыму привыкать, однако надо. Как к костюму и галстуку в жару. Стариков посоветовал: создавай имидж, делай так, чтоб от тебя не бензином и потом, а дорогим одеколоном веяло. Чтоб клиент по тебе судил о конторе. Этот урок старого партийца бывший шофер принял близко к сердцу, потому как он понравился. Поработал Дойник с высокопоставленными, может о них судить: не умнее они и не святее всех других, но вот могли же себя преподносить!.. Увидишь их, отутюженных, лоснящихся, и поневоле поклон бьешь. Теперь надо, чтоб все вокруг быстрее забыли, что был Дойник простым шоферюгой, что только и умел — коробки за шефом таскать. Теперь у него самого есть мальчики на побегушках, и решения он принимать научился вовсе даже не глупые. Варит, значит, голова.
С Бильбао тоже нельзя фраернуться. Пацан этот, видно, наглый, но смелый. Чех тоже не дурак, но проиграл ведь пришлому, плакаться прибежал и предлагает сейчас ерунду. Масштабную драку устраивать — последнее дело. Другой есть ход. Хороший ход.
Дойник заулыбался, хлопнул в ладоши, вынул из кармана помятую пачку «Нашей марки», закурил не для имиджа, а для души, — при Чехе так можно себя вести. Чех — пустое место.
— Так какие приказания будут, Пал Палыч? Что с Бильбао делать? Я сегодня сам на рынок ездил — его пацаны там дежурят.