Все еще полный своими тягостными мыслями, Том поздно вечером встретил наконец Пегги и схватил ее в объятия. Пегги мне впоследствии говорила, что ничего не помнит, ничего не может рассказать об этих первых минутах их встреч; они просто таяли оба, и, подтаяв, слеплялись друг с другом — руки, губы, уши, колени, все.
— Где ты пропадал весь вечер? — спросила Пегги, когда они наконец оторвались друг от друга.
— Я был у Ганса Драйзера, — сказал Том.
— У этого противного, грязного старикашки? На что он тебе сдался?
Удар был неожиданный, но Том сумел устоять. Меньше всего можно было назвать Ганса Драйзера грязным. Я иногда видел его за работой, случайно заглянув в паровозное депо, и всегда он оставлял впечатление удивительной собранности, точности и чистоты, даже если весь был перепачкан в мазуте. Это был механик по призванию, страстно влюбленный в свой паровоз.
— Он вовсе не грязный, Пег, — сказал Том, нахмурясь.
— У него мысли грязные, — отрезала Пегги.
У нее было скверно на душе после бесплодной прогулки по Данлэп-стрит, а у Тома было скверно на душе оттого, что он сейчас здесь, в Сент-Хэлен, вместо того чтобы шагать с винтовкой по пыльным белым испанским дорогам, распевая по-немецки интербригадовские песни и пить андалузское вино прямо из бурдюка.
— Ты неправа, — твердо возразил Том.
— «Неправа, неправа»!.. — передразнила она.
— Ганс Драйзер замечательный человек, — настаивал Том.
— А я не желаю, чтобы ты с ним якшался! Не желаю даже, чтобы ты разговаривал с ним, — решительно заявила Пегги. — Заметь себе, я не шучу!
Том вдруг очутился перед неожиданной дилеммой: любовь или политика, любовь или идеи, любовь или ты сам, каким ты себя считаешь. Положение его усугублялось тем, что в темноте Пегги не видела его голубых глаз. Уж наверно, встретив их беззащитный взгляд, она тут же бросилась бы ему на шею и просила прощения. Но, к несчастью, волнистые облака заволокли луну, и лицо Тома оставалось в тени.
— Ведь ты его совсем не знаешь, — сказал Том. — Почему же ты говоришь о нем так?
— Всем известно, что он хочет взорвать всю страну, — возразила Пегги.
— Какие глупости!
Это было неосторожное замечание. В 1937 году у нас представляли себе большевиков по рисункам в «Панче»[12]: бородатый русский детина с неразорвавшейся бомбой в руке. А тут еще отец Флахерти неустанно предостерегал свою паству против Ганса Драйзера, безбожника и приспешника сатаны, который только о том и помышляет, как бы увлечь чистых духом молодых католиков на гибельный путь богоотступничества.
— Я с тобой перестану разговаривать, если ты будешь ходить к этому старику! — зло выкрикнула Пегги.
Том старался держать себя в руках.
— А что, если бы я сказал тебе: не желаю, чтоб ты ходила в церковь?
— Том!!
— Это то же самое.
— Да ты понимаешь ли, что говоришь! — Пегги поспешно зажала уши руками, чтобы не слышать.
— Для меня это то же самое.
— Я тебя больше не люблю! После таких слов я не могу тебя любить!
— Но ведь для меня это правда совершенно то же самое! — уже с отчаянием повторял Том. — Клянусь честью…
— Ужас, ужас! — Потрясенная Пегги отвернулась и, точно слепая, побрела прочь.
Но, не успев отойти и на несколько шагов, она нос к носу столкнулась с Финном Маккуилом. В пылу ссоры они с Томом забыли свое правило: все время прислушиваться, не идет ли кто по тропинке.
— Пегги! — крикнул Финн. — Лопни мои глаза! Что ты здесь делаешь?
С перепугу и злости Пегги влепила ему затрещину, но Финн был настолько пьян, что лишь глупо захихикал.
— Посмей только заикнуться моему отцу, — прошипела Пегги. — Я тогда расскажу все, что мне про тебя известно, так и знай.
И она стремглав побежала вверх по тропинке.
Тогда, словно призрак в железных доспехах, из темноты вынырнул Том. Финн, оглушенный, одурелый, только видел, как мелькнули чьи-то ноги, чьи-то кулаки, но кто это был… неужели… или ему показалось? Нет, Финн так и не узнал никогда, что с ним приключилось в эти несколько секунд.
Том догнал Пегги уже в конце тропинки.
— Пег, выслушай… — начал он.
— Нет!
Но они уже вступили в круг света от уличного фонаря, и это, должно быть, решило дело, потому что Пегги увидела лицо Тома и не выдержала. Она сама не помнит, как это случилось, знает только, что в следующий миг она уже рыдала у Тома на груди, а он утешал ее, бормоча что-то бессвязное. И лишь секундой спустя они, опомнившись, поняли, что открыли себя перед всем городом, открыли свою любовь, и Пегги бросилась бежать со всех ног и без оглядки бежала до самого дома. А Том еще долго стоял в оцепенении, не зная, как ему перекинуть мостик через новую пропасть, разверзшуюся между его совестью и его любовью.
В то время я еще не знал, из-за чего у Тома вышла ссора с Пегги, но, когда опять наступила суббота, мне стало ясно, что у него что-то есть на уме. Еще затемно он с ружьем ушел на Биллабонг и вернулся только к обеду, неся шесть штук зайцев и четыре здоровенные муррейские трески. Зайцев он тут же освежевал, а рыбу снес в «Саншайн» и продал за восемь шиллингов с половиной. Том удачней всего охотился тогда, когда обдумывал какой-нибудь сложный вопрос. Должно быть, сосредоточенность мысли обостряла его внимание.
Уже под вечер он вдруг спросил меня (тут я и заподозрил что-то неладное):
— Ты сегодня идешь на Данлэп-стрит?
— Нет, — сказал я. — У меня с Грейс свидание в кафе «Пентагон».
— Значит, идешь все-таки, — нетерпеливо сказал Том. — Так вот что: если увидишь Пегги, шепни ей, что я ее буду ждать сегодня в обычный час на обычном месте.
— Ладно, — согласился я, в то же время недоумевая, зачем понадобилось это специальное предупреждение.
Пегги я встретил сразу, как только вышел на Данлэп-стрит; она прогуливалась под руку со своей красавицей матерью.
— Здравствуй, Кит, — звонко сказала миссис Макгиббон, и я отдал должное ее такту.
Она как бы подчеркивала, что никакие ее счеты с моим отцом не могли иметь ко мне отношения; сомневаюсь, правда, сохранила ли бы она подобное беспристрастие, если бы проведала о романе своей дочки с нашим Томом.
Я понимал, что Грейс уже дожидается меня в кафе, но тем не менее изловчился, проходя, многозначительно подмигнуть Пегги левым глазом. Через минуту она нагнала меня, уже одна, и спросила вполголоса:
— Что случилось?
— Том будет в обычное время на обычном месте, — торопливо пробубнил я.
— Он разве не у Ганса Драйзера?
— Не знаю, — сказал я, хоть в глубине души не сомневался, что он именно там.
Пегги пошла в здание почты, очень скоро оттуда вышла и вернулась к ожидавшей ее матери, а я направился в кафе, к Грейс и мороженому с фруктами. Грейс встретила меня подозрительным взглядом.
— Ты что, заходил в пивную? — спросила она.
— В пивную?
— Да. Я видела, как ты прошел в ту сторону.
— Мне нужно было на почту, — соврал я, умолчав о встрече с Пегги.
Пегги была всего на два года моложе Грейс и вполне достойна моего внимания, поэтому я счел за благо вовсе не припутывать ее к разговору.
— А ты почему вообще не ходишь в пивные? — спросила Грейс.
Вопрос был с подковыркой, и я это знал.
— Не люблю свиного пойла, — ответил я.
Дело в том, что мы с Томом пользовались лестно-нелестной славой заядлых противников пивных. Австралийцам дружба не в дружбу, если не заливать ее пивом, а у нас к нему не было вкуса, и кое-кто даже считал из-за этого, что мы задаемся. И вот что забавно: дома у нас часто пили за ужином дешевое, но отличного качества австралийское вино — сам отец не считал за грех купить бутылку при случае, — а большинство австралийских пиволюбов вина не признает и даже находит его чрезмерно возбуждающим и дурным напитком.
Грейс просто поддразнивала меня: мы с ней постоянно держались полушутливого тона, чтобы ненароком не впасть в чересчур серьезный.
Поздно вечером, уже ложась спать, я спросил Тома, видел ли он Пегги.
— Нет, она не пришла, — коротко ответил он.
Не пришла она и в следующий, воскресный вечер, не пришла ни в понедельник, ни во вторник. Но в среду они опять встретились на тропинке, ведущей к реке, — достаточно было взглянуть на Тома, чтобы об этом догадаться. К тому времени я уже понял, что ссора произошла у них из-за старого Драйзера, и мне любопытно было, как и на чем они помирились.
Я теперь знаю от Пегги, что примирение им далось нелегко. Она ни за что не хотела уступить Тому, а Том ей просто не мог уступить, потому что для него речь шла тут о чем-то, что больше жизни. Ганс Драйзер распахнул перед ним окна и двери, за которыми расстилался удивительный, новый мир. А религия была злейшим врагом тех идей, что открывали в этот мир дорогу.
Пегги последнее время очень усердно занималась танцами. Дело в том, что у нее возник план сделаться учительницей танцев; тогда, казалось ей, отцу уже не придет в голову отправить ее в Каслмэнский монастырь для пострижения в монахини. Занималась Пегги страстно, с душой, а так как до конкурса осталось меньше недели, она каждый день репетировала с миссис Крэйг Кэмбл свое выступление. Когда она первый раз явилась на репетицию после ссоры с Томом, миссис Кэмбл сразу заметила, что с ее ученицей что-то неладно. Она знала по опыту: не только легкость в ногах, но и душевный покой нужен для того, чтобы с безукоризненной точностью выполнять все сложные фигуры шотландских народных танцев.
— Что с тобой сегодня? — спросила миссис Кэмбл. — Ты нездорова?
— Нет, — сказала Пегги.
— Может быть, у тебя неприятности? Или влюбилась? Я ведь вижу, что ты не в себе.
Пегги на все расспросы упорно мотала головой, но сама она понимала, что о победе на конкурсе нечего и думать, если она не решит, как ей примирить свою любовь к Тому с влиянием на него этого безбожника Ганса Драйзера.
Задача была нелегкая, но, надо сказать, женщины, особенно молодые, всегда показывали себя отличными стратегами во взаимоотношениях с небесным отцом, хотя тактические ошибки они допускают чаще мужчин. У них есть своя система заключения частных сделок с господом богом, никакой религией не предусмотренных; и молоденькие католички — особенные мастерицы по части всяких подходов и обходов в этих делах.