По нашей же семейной версии Берия был застрелен ни в каком не в бункере, не в автомобиле, не у себя дома и не в соседней с заседающими комнате, а прямо в самом зале заседания, на глазах у Хрущева, Молотова, Микояна и других членов Президиума ЦК партии. При этом не было никаких «Именем советского закона!» и даже «Встать! Вы арестованы» — на карту было поставлено так много, что малейшая оплошность, промедление или ошибка тут же обернулись бы гибелью для всех без исключения участников этой сверхопасной операции. Ведь коридоры Кремля были переполнены людьми Берии, и стоило лишь информации о заговоре против него выскользнуть за пределы зала Президиума, как по сигналу тревоги (вспомним-ка исписанный красным карандашом лист в бериевском портфеле!) были бы тут же подняты части МВД, МГБ, внутренние войска и вся агентура тайных органов. Каждая лишняя секунда жизни Берии несла в себе не просто страшную, но без всякого преувеличения смертельную угрозу для всех, собравшихся в тот день 26 июня в Кремле на заседание Президиума, а потому, думаю, что, войдя в зал по сигналу нажатого то ли Маленковым, то ли Хрущевым, то ли обоими одновременно звонка, К. С. Москаленко ничего не провозглашал сам и не ждал, когда это сделают Маленков или Жуков, а просто вскинул зажатый в руке пистолет и выстрелил в Берию.
«Из-за мертвого... бунтовать никто не станет...»
А уже потом были вынесенное тайком из Кремля завернутое в ковер тело, официальная информация об аресте (сделанная аж 10 июля), затянувшееся на шесть месяцев следствие и, наконец, якобы состоявшийся 23 декабря 1953 года закрытый суд, на котором Берия был признан врагом народа и ему была вынесена высшая мера наказания.
Наверное, этот суд и вправду был формально проведен — по крайней мере для того, чтобы составить необходимый официальный документ, создающий у возможных в историческом будущем исследователей (которые-таки и на самом деле появились!) иллюзию соблюдения законности; и в этом документе исполнение смертельного приговора было перепоручено уже тому лицу, кто его должен был бы выполнять, совершись все и правда по закону.
АКТ
1953 года декабря 23-го дня
Сего числа в 19 часов 50 минут на основании Предписания Председателя Специального Судебного Верховного суда СССР от 23 декабря 1953 года за № 003 мною, комендантом Специального Судебного Присутствия генерал-полковником Батицким П. Ф., в присутствии Генерального прокурора СССР, действительного государственного советника юстиции Руденко Р. А. и генерала армии Москаленко К. С. приведен в исполнение приговор Специального Судебного Присутствия по отношению к осужденному к высшей мере наказания расстрелу — Берия Лаврентия Павловича.
Генерал-полковник Батицкий
Генеральный прокурор СССР Руденко
Генерал армии Москаленко
Как видим, документ называет нам вполне конкретную дату и конкретного исполнителя, вопрос только в том, можно ли поверить, что прекрасно знавший коварство и мстительность Берии Хрущев рискнул бы шесть бесконечно долгих месяцев жить, держа в каком бы то ни было бункере свою собственную, готовую в любой момент вырваться из-под стражи, погибель? Не случайно, как замечает в своей книге «Возле вождей» Сергей Красиков, непосредственной «констатации факта смерти Л. П. Берии врачом в протоколе нет» — это тоже является косвенным подтверждением того, что констатировать 23 декабря 1953 года врачу было уже давно нечего, так как тело Берии почти шесть месяцев как было где-то тайно закопано или сожжено. По словам Серго Лаврентьевича Берии, тогдашний председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. М. Шверник заявил ему: «Живым я твоего отца (на суде и вообще после ареста Н. П.) не видел. Понимай как знаешь, но больше ничего не скажу». Сюда же Серго Лаврентьевич присовокупляет и признание бывшего секретаря ЦК КПСС, министра культуры СССР Н. М. Михайлова, сказавшего ему, что «в зале суда сидел совершенно другой человек».
Думается, что не так уж и глуп был Никита Сергеевич, как это иногда казалось окружающим. Да и остальные члены Президиума понимали, что живой Берия — под какой бы охраной он ни содержался! — это тлеющая пороховая бочка под каждым из них, а потому, скорее всего, и не было никаких шести месяцев следствия и никакого суда с предоставлением последнего слова подсудимому. Какое там ещё последнее слово, зачем?! «...Дальнейшее расследование дела Берии полностью подтвердило, что расстреляли его правильно...»
О том, что К. С. Москаленко был отнюдь не рядовым участником всей этой операции, косвенно говорит и тот факт, что 25 декабря, то есть через день после официально заявленной даты приведения в исполнение приговора в отношении Берии, он был вызван к министру обороны Булганину, и тот предложил ему написать наградную реляцию на пятерых участников той, полугодовой давности, акции в Кремле для присвоения каждому из них звания Героя Советского Союза (при этом сам Москаленко становился бы уже дважды Героем). Однако дедушка мой категорически отказался это сделать, мотивируя свой отказ тем, что он просто выполнял свой долг. Булганин настаивал, говоря: «Ты не понимаешь, не осознаешь, какое большое, прямо революционное дело вы сделали, устранив такого опасного человека, как Берия», и когда Москаленко отказался вторично, предложил написать реляции для награждения их орденами Красного Знамени или Красной Звезды.
Почему же, задаю я себе вопрос, написать наградные реляции было предложено не старшему из всех по должности и званию — заместителю министра обороны СССР маршалу Г. К. Жукову, тоже, как он говорил, принимавшему активное участие в аресте Берии и даже, по некоторым источникам, лично выкручивавшему ему руки за спину и производившему обыск, или, скажем, не тому же генерал-полковнику П. Ф. Батицкому, коли уж он был обозначен в официальном акте как исполнитель приговора, а — именно ему, Москаленко? Не было ли это, с одной стороны, благодарностью за его особую роль в этой весьма непростой и опасной операции, а с другой — своего рода компенсацией за сокрытие этой самой роли и передачу его славы П. Ф. Батицкому?
К сожалению, мне самому так за всю жизнь ни разу и не довелось встретиться с Кириллом Семеновичем и задать ему интересующие меня сегодня вопросы. Да и кто был тогда он, и кто — я? Сначала все думалось — вот приеду в Москву, поступлю в институт, стану студентом столичного ВУЗа, потом будет не стыдно и к именитому дедушке заявиться... А потому, окончив в 1971 году вечернюю школу и заработав себе на одной из шахт три года стажа и немного денег (несколькуо позже, правда, выяснится, что ещё и радикулит, но это по молодости было как бы не в счет), я приехал в Москву и действительно поступил на дневное отделение Московского Горного института на факультет подземной разработки угольных месторождений в группу ТПУ-1-73. (Помню, попав в начале второго курса на сельскохозяйственные работы под Коломной, мы ещё пели тогда на мотив знаменитой в те годы рок-оперы «Jesus Christ — superstar» пересочиненные под себя строчки: «В магазин, в магазин — дружно идет ТПУ-1». Хотя, если говорить честно, то уж какой там был тогда поход в магазин, если за месяц работы в поле нам всего единственный раз выдали аванс, да и то — ровнехонько по два рубля, которых нам едва хватило, чтобы купить себе по пачке махорки да по 750-граммовой бутылке дешевого плодо-ягодного вина.)
Первый курс я прожил в шестидесяти километрах от Москвы на станции Ашукинская, где находилось общежитие для первокурсников, и куда нужно было целый час ехать на электричке. Это были два дряхлых деревянных барака в два этажа, выстроенные на окраине большого поселка. Вокруг были прекрасные подмосковные леса, удивительная природа, музей-усадьба «Мураново», но из-за постоянной спешки и загруженности учебой мы практически ничего этого не видели. Нам даже до расположенного в ста метрах от общаги туалета было некогда добежать, и поэтому мы справляли малую нужду либо, забежав за ближайший угол, либо прямо на ходу, торопясь на электричку. Истинная полнота этого одичания открылась мне во всей своей «красе» только наступившей зимой, когда мы сдуру пригласили к себе в гости «снятых» на одном из студенческих вечеров девчонок и, встретив их на станции, повели по утопающей в глубоком снегу тропинке, пытаясь чем только можно отвлечь их внимание от расписанного по бокам желтыми струйками наста. Но вот мы вошли во двор общежития, и взору предстали два наших здания, на каждом углу которых наросли огромные желтые сталагмиты намерзшей мочи — и отвлечь от них внимание наших спутниц было невозможно уже никакими разговорами...
Но приходило утро и нужно было схватываться и бежать на электричку, а потому все эстетические критерии опять уступали место злободневной необходимости. Занятия в институте начинались, если мне не изменяет память, то ли в половине девятого утра, то ли даже в восемь пятнадцать, и по этой причине нужно было просыпаться как минимум часов в шесть (чтобы успеть сгонять если не в сам туалет, то хотя бы за ближайший угол, потом протиснуться к одному из двух — на сто человек! — умывальников, приготовить себе какой-никакой чай на завтрак, добежать минут за пятнадцать до станции, затем ехать час в набитой до предела электричке, полчаса в переполненном злющими от недосыпа пассажирами метро, и т. д., и т. п.) — не удивительно, что стоило только во время этого бесконечного марафона плюхнуться на освободившееся сидение, и мы мгновенно вырубались, заваливаясь на сидевших рядом попутчиков. Да что там — сидя! За год этой нескончаемой езды я научился спать в электричке даже стоя... И вообще весь первый курс запомнился мне как некий сплошной галоп — на электричку, с электрички, в институт, из института, а по ночам ещё — кучи всевозможных графиков, которые мы вычерчивали цветными фломастерами, да переписывание каких-то пропущенных лекций, написание курсовых работ... Ну и особняком — дни получения стипендии, с традиционным заходом в магазин «Варна», где покупалась сразу целая куча бутылок недорогого, но более-менее качественного болгарского вина, которое мы начинали пить уже прямо в электричке, благо, что вечером, когда мы ехали к себе назад в Ашукинскую, они были почти всегда полупустыми.