Кстати, о картах. Преферанс, шестьдесят шесть, пятьсот, одно, экарте и еще какие-то игры, названий которых я теперь уж не помню, довольно часто затевались у нас по вечерам. Очевидно, это было непедагогично, но изредка позволялось играть и мне, если не хватало взрослых.
Вначале мое участие напоминало игру с «болваном», но спустя некоторое время, годам так к десяти-одиннадцати, я научился с грехом пополам подсчитывать взятки, исправно вистовал втемную, не подсаживал соседа, и выучил поговорку: «Хода нет — ходи с бубен!»
Сейчас, когда мне скоро пятьдесят, я понимаю, почему карты в нравственном смысле не оказали на меня дурного влияния. Игра, которая велась на моих глазах и даже с моим участием, была лишена нездорового азарта. На деньги не играли. За картами шел разговор о разных разностях, никто не хмурился, никто не потирал рук, закрывая пульку. Карты не стали для меня запретным плодом, к ним у нас относились приблизительно так же, как к безобидному лото.
Однако и карты, и «конструктор», и миниатюрные действа, разыгрываемые мной на материнском столе, не давали выхода моей энергии.
Выход был один: из сферы действия мои побуждения постепенно обратились к мысли и созерцанию. Думал я не по летам много.
Ни отец с матерью, ни дядя, ни бабушка не могли представить себе, какая сложная, путаная работа идет в моей голове.
Помню, меня заинтриговал разговор о бесконечности вселенной, случившийся в моем присутствии. В тот же день я выудил из книжного шкафа потрепанную «Космогонию» и с жадностью принялся за чтение. Разумеется, ничего не понял. Пришлось надоедать отцу расспросами. Он долго, терпеливо втолковывал мне что-то о небесных телах, о вращении планет, о галактиках. Все было в общем приемлемо: земля — шар, луна — шар, солнце — тоже шар, только громадный и раскаленный, но вот понятия бесконечности мое сознание переварить не могло — природе детского мышления противна абстракция.
Мысль о противоестественности самого понятия бесконечности угнетала и подавляла меня. Уставившись взглядом в окно и ничего не замечая вокруг, даже ребят, как всегда возившихся во дворе, но ставших мне теперь безразличными, я тщетно пытался вообразить себе условный космический конец, какой-то предел или незримый ограничитель, который должен был отделять мир от всего остального. И тут же вновь вспыхивал неразрешимый вопрос: «А где же конец у всего остального?»
Кончилось тем, что я стал вскакивать по ночам на постели, разбуженный одним и тем же кошмаром: нечто аморфное, туманное, растягивающееся надвигалось сверху, заполняя все пространство полутемной комнаты, причудливо освещенной уличным фонарем. Почему-то я знал твердо, что это никогда не опустится, что оно нереально, но меня охватывал невыразимый ужас. Отец и мать ничего не подозревали, просыпался я без крика, а рано развившееся самолюбие — следствие моего затворничества — не позволяло мне рассказать им о своих ночных страхах.
Я не искал тем для размышлений — они приходили сами. Однажды, выписывая ошибку в диктанте (кажется, написал «собака» через «а»), я вдруг остановился, пораженный нелепой мыслью, — почему, собственно, «собака»?.. Почему стекло называется стеклом, а не как-либо иначе? Почему стул — стулом?..
Скрытая сущность слов мерещилась мне повсюду. Не внешняя, материализующаяся в предметах и действиях, а внутренняя, не поддающаяся мгновенной расшифровке.
Первые шаги в немецком, где безраздельно царила бабушка, еще больше укрепили меня в убеждении, что каждое слово, помимо привычного, имеет свой особый недоступный смысл. Я вертел слова так и сяк, читал их наоборот, переставлял слоги, натыкаясь на немыслимые сочетания, но ответа не находил.
Потом я стал пробовать слова на вкус и на цвет. Они начинали приобретать надо мной странную завораживающую власть. Я на все лады повторял, например, слово «Гренада», поражаясь его возвышенно строгому, рыцарственному звучанию. Оно виделось мне багрово-красным, слегка отливающим старинной позолотой, как подсвечники нашего пианино.
Были и другие слова. «Нибелунги» хотя бы. В нем оставалось многое от «Гренады», но наслаивалось и другое — дымчато-голубоватое и горделиво-заносчивое одновременно. Еще «смоковница» и «твид». Первое всегда вызывало ассоциацию с пустыней, поскольку в священной истории, о которой мне бабушка немного рассказывала, слову этому предшествовал эпитет «бесплодная». Второе (не знаю, где я его подцепил) несло в себе нечто комически-важное и напыщенное.
В восьмилетнем возрасте я, конечно, ничего не знал о метемпсихозе, но как раз в ту пору меня преследовала невероятная мысль о причинности, что ли, того или иного бытия. Сформулировать ее более или менее вразумительно мне нелегко даже теперь.
Помнится, я по обыкновению наблюдал за ребячьими забавами и мысленно ставил себя на место одного из заводил, который, как видно, командовал всей ватагой. И вдруг ослепительное: «А почему я — не он?.. Почему я не кто-то другой, большой, сильный, независимый? Разве то, что я — это я, — обязательно? И другие варианты здесь невозможны?
Бога нет: его придумали люди. Но кто же решает, что рыба должна родиться рыбой, а не верблюдом, соседский мальчишка — мальчишкой, а я — самим собой?..»
Не знаю, куда завели бы меня подобные рассуждения, если бы не произошло долгожданное событие: я наконец пошел в школу. Мое вынужденное одиночество безвозвратно уходило в прошлое. Безвозвратно ли?
Казалось, перспектива попасть в среду своих сверстников должна была привести меня в состояние буйного восторга. Но случилось другое: мне было страшно. Я боялся их, незнакомых и непонятных будущих моих однокашников, с которыми мне предстояло провести немалую часть моей жизни.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Проснувшись, Ираида Ильинична Макунина некоторое время раздумывала, вставать ей или «поболеть», пока сестра приготовит завтрак, а дочь сбегает в магазин за молоком и хлебом.
Ираида Ильинична ощутила даже что-то похожее на покалывание в левом боку и совсем было собралась негромко застонать, как вдруг вспомнила о вчерашней размолвке с дочерью, и две хмурые складки, похожие на кастовый знак индийских браминов, тотчас же легли на ее гладком белом лбу.
— Оля!
В соседней комнате громыхнули диванные пружины, и в дверях показался поплиновый очипок Марии Ильиничны, или «святой Марии», как за глаза иногда называла свою тетку Оля.
Сейчас Ираида Ильинична нашла, что прозвище это как нельзя более подходит к ее сестре. Болезненно-желтое, сухое лицо, как у иконописных святых, пучки седых, пожелтевших на концах волос, выбивающиеся из-под непомерно большого, в рюшах, чепца собственного изготовления, и блеклые пустые глаза, которые в равной степени могли выражать и старческую вялость мысли, и обыкновенную глупость, — это и была Олина тетка, урожденная Кандрусик.
«Как она ужасно постарела. Кто скажет, что она старше меня только на двенадцать лет?» Ираида Ильинична подавила зевок. Она имела обыкновение слегка позевывать, если ей что-нибудь не нравилось. Это стало привычкой и уже не зависело от ее воли. А сегодня ее почему-то все раздражало. Даже то, что кончился долгий учительский отпуск и нужно идти в школу, где она вот уже несколько лет работала завучем. Странно, что на нее нашло? Работа, никогда не была ей в тягость.
— Если бы ты знала, Маша, как мне действует на нервы твой музыкальный диван. Его давно пора сдать в утиль. Где Оля?
— Спит. Я ее впустила. Разве можно? Третий час ночи шел. Ты, Ида, переборщила, по-моему… И что соседи скажут?..
Тетка была глуховата, говорила очень громко, слегка наклонив голову, словно прислушиваясь к собственным словам.
— Не повышай голоса, — поморщилась Ираида Ильинична. — Я и так слышу. Ничего страшного не случилось. Пусть это послужит ей уроком. Мы дали ей слишком много самостоятельности. Голова пустяками забита. Разбуди ее, пусть отправляется в магазин.
— Я не сплю, — сказала Оля, появляясь в дверях. — Я встала. Тетин голос кого хочешь разбудит.
— Вовсе я не кричу, — сказала тетка и обиженно поджала губы.
Оля неопределенно повела плечами.
Стройная, высокая, с худыми нервными руками и безразличным отсутствующим взглядом, который казался заученным, она выглядела гораздо старше своих семнадцати лет. Слегка удлиненное лицо ее было бы, пожалуй, бесцветным, если бы не пренебрежительно сомкнутые тонкие бескровные губы — признак натуры сильной и иронической. Голову и торс она держала неестественно прямо: никакого намека на обычную школьную сутулость. Возникало странное впечатление, будто внутри у нее заложена гибкая упругая трость и девушка озабочена лишь одним — ни в коем случае не допустить, чтобы невидимый стержень сломался, заставил ее склониться и опустить голову. Во всей ее тонкой фигуре, в спокойных серых глазах, смотревших прямо и отчужденно, ровном, низком голосе — во всем чувствовалась какая-то скрытая напряженная мысль.
Глядя на нее, можно было предположить что угодно, только не безразличие и не отсутствие воли.
Ничего этого ни мать, ни тетка не замечали.
— Я надеюсь, ты поняла свою вину, Оля? — опуская босые ноги на коврик, спросила Ираида Ильинична.
Оля ничего не ответила.
— Может, я должна тебе объяснить еще раз? — в голосе матери задрожали мелодраматические нотки. — Так вот, я настаиваю, чтобы ты прекратила знакомство с этим… как его?.. Валерий или Виталий? Мне он не нравится.
— Я тоже от него не в восторге, мама. Но я не могу тебе обещать не видеться с ним. Не стану же я отворачиваться от него на улице. И потом — он учится в вечерней школе, в нашем здании. Иногда просит объяснить ему что-нибудь.
— Знаю я эти объяснения!.. — Ираида Ильинична слегка зевнула: разговор начинал ей надоедать. — Да, скажи мне наконец, где ты вчера болталась?
— Я не болталась. Была у девчонок. Слушали маг.
— Что еще за маг?
— Магнитофон. Ты же знаешь. Новые записи.
— Не хочу я знать ваших дурацких словечек. Будь добра, выражайся по-русски. И мне непонятно: если ты была у подруг, то откуда взялся твой провожатый?