Новостей из Германии было немного. Я слышал, что большевики захватили власть в Мюнхене, однако для меня в ту пору это имело другое значение, чем сегодня. Тогда мне казалось, что это была форма популярного движения сопротивления против победившей стороны, участники которого, безусловно, были крайне разгневаны. Я задержался в Штатах из-за разрыва дипломатических отношений, а в 1920 году женился. Жену мою звали Хелен Нимейер, она была единственной дочерью американского бизнесмена немецкого происхождения, эмигрировавшего из Бремена. В следующем году родился наш сын Эгон. Мне действительно казалось, что пришла пора вернуться домой. Поэтому, уладив некоторые дела, связанные с продажей моего дела партнеру Фридриху Денксу, сыну лютеранского священника, в июле 1921 года мы отплыли на пароходе «Америка», направляясь в Бремен. Я не был в Германии уже десять лет и путешествовал с солидными документами, выданными швейцарским консулом в Нью-Йорке, как представитель интересов Германии. Спустя совсем немного времени эти документы спасут жизнь Адольфу Гитлеру.
Я обнаружил Германию расколотой на части, на грани разрухи. Городские рабочие, сторонники центристов, и капиталисты поддерживали новую республику, юнкеры, верхушка среднего класса и крестьяне мечтали о старой монархии. Даже бодрящий солодовый воздух Мюнхена не мог отвлечь от вида некрашеных домов и осыпающегося фасада прекрасного Королевского театра. Моя семья встречала нас на вокзале, уже без моей матери, Эрны, и без моего старшего брата Эдгара, а первой трудностью, с которой мы столкнулись в гостинице «Четыре сезона», было найти молока для маленького Эгона. Оно выдавалось по норме, да и найти его можно было, лишь заказывая дикие количества кофе, чтобы оправдать получение маленьких бутылочек сливок, которые выдавались вместе с каждой банкой кофе. К счастью, моя мать, верная своему коннектикутскому прошлому, купила небольшую ферму рядом с Уффингом на озере Штафель у подножия Альп, поэтому, в отличие от большинства немцев, у нас не было проблем с едой. К сожалению, мать стала жертвой мошенников-слуг, работавших на ферме, которые продавали продукты на черном рынке по заоблачным ценам, а разницу клали себе в карман.
Практически первым политическим событием, которое отметило мое возвращение, стало убийство парой правых радикалов Матиаса Эрцбергера, который в 1881 году подписывал перемирие. Взаимные угрозы, статьи о сепаратизме, путчизме и терроризме заполняли газетные полосы того времени. Тон прессы с каждым днем становился все более агрессивным и оскорбительным. Мне стало очевидно, что в политическом смысле Германия превратилась в сумасшедший дом, с тысячью вариантов развития и без единой спасительной идеи. Я по привычке был консерватором или, по крайней мере, монархистом и с сожалением вспоминал счастливые дни Людвига Второго и Рихарда Вагнера. Как и для большинства экспатриантов, мои часы остановились в момент, когда я покинул Германию, и мне казалось, что все старое и напоминавшее мне о старых временах было хорошим, а все новое в жизни, не вписывавшееся в это представление, было дурным. Мне было обидно презрительное отношение к армии, и меня глубоко потрясала бедность честных рабочих. Меня миновали беды предыдущего десятилетия, и, может быть несколько неловко, я хотел помочь своей стране, но не мог найти применения своим силам.
Маттиас Эрцбергер (1875–1921) – немецкий писатель и политик. Член партии Центра. Руководитель комиссии по перемирию и рейхсминистр финансов Веймарской республики
Чтобы привести свои мысли в порядок и понять, что делать, я решил изучать немецкую историю. Мы снимали квартиру, которая принадлежала приемной дочери живописца Франца фон Штука, на Генцштрассе, 1, в Швабинге, мюнхенском Монпарнасе, и я обратился к своим книгам в надежде, что прошлые события могут дать ключ к решению проблем времени настоящего. Я открыл для себя, что идеальным персонажем, вокруг которого стоило сосредоточить свои исследования, был американский лоялист Бенджамин Томпсон, граф Рамфордский. В последнем десятилетии XVIII века он провел реформы управления и общественной жизни в Баварии для курфюрста Карла Теодора. Я обнаружил так много удивительных параллелей в его работах по социальным преобразованиям с современной мне ситуацией, что решил написать книгу о нем.
Одним из людей, с которыми я обсуждал свои планы, был Рудольф Коммер, блестящий австрийский писатель, с которым я познакомился еще в Нью-Йорке. В моем начинании он сразу увидел прекрасную идею для фильма, и в течение большей части лета 1922 года мы работали с ним над сценарием на вилле в Гармиш-Партенкирхен. Наконец мы закончили, и результат наших трудов имел объем «Войны и мира» Толстого, так что неудивительно, что фильм этот никогда не был снят. Незавершенность проекта с лихвой компенсировалась хорошей компанией умных людей, включая многих еврейских друзей Рудольфа, например Макса Палленберга, известного актера, и его еще более известную жену Фрици Массари. Их циничное и пренебрежительное отношение к старому режиму было абсолютно противоположно моим политическим убеждениям, однако мы стали верными друзьями.
Одно из пророчеств Коммера навсегда впечаталось в мою память. Я встретил его, прогуливаясь по Партнахкламме в день, когда все газеты пестрели новостями об очередном политическом убийстве, жертвой которого стал Вальтер Ратенау, еврей, министр иностранных дел. Как раз в то время антисемитские настроения в Германии приобретали серьезный размах, и с недавних пор повсюду в глаза бросались красные свастики и оскорбительные антиеврейские надписи, намалеванные на городских стенах и скалах вокруг Гармиша.
Коммер сказал: «Грязные дела затеяли эти ваши друзья-монархисты. (Он сказал „монархисты“, так как термин „национал-социалист“ был еще практически неизвестен.) Этот их расовый романтизм приведет в никуда. Есть лишь одна опасность. Если появится какая-нибудь политическая партия с антисемитской программой во главе с фанатиком евреем или полукровным евреем, нам придется быть начеку. Потому что только такой человек сможет довести это дело до конца». Время показало, насколько он был прав.
Между годами в Гарварде и встречей с Гитлером прошло много времени, но в моем случае связь была самой прямой. В 1908 году я участвовал в шоу под названием «Факиры судьбы» в клубе «Пудинг по-быстрому», где я был одет в студенческое облачение прошлых веков, изображая голландскую девочку Гретхен Спутсфайфер. Другим участником представления был Уоррен Робинс. К 1922 году он занял высокую должность в американском посольстве в Берлине, а я в то время уже около года жил в Мюнхене. Я уже встречался с ним не так давно, а во вторую неделю ноября он мне позвонил по телефону.
«Слушай, Ханфи, – сказал он, – что у вас там в Баварии происходит?» Мне пришлось рассказать ему, что, честно говоря, я не знаю. Вся страна в те неспокойные послевоенные годы представляла собой арену политической агитации, и мне не слишком хотелось пытаться держать руку на пульсе событий. «Ну, мы посылаем туда нашего молодого военного атташе, капитана Трумэна-Смита, чтобы он у вас осмотрелся, – продолжил он. – Позаботься о нем и представь его некоторым людям, хорошо?»
Трумэн-Смит оказался очень приятным молодым офицером лет тридцати, выпускником Йеля, но, несмотря на это, я был с ним приветлив[16]. Я дал ему письмо к Паулю Николаусу Косману, редактору Münchner Neueste Nachrichten, и пригласил его к себе на ланч, когда ему будет удобно. Должен сказать, он работал как муравей. За несколько дней он встретился с наследным принцем Руппрехтом, Людендорфом[17], фон Каром[18], графом Лерхенфельдом и другими людьми, которые входили в высшие государственные круги. Вскоре он уже знал о политической ситуации в Баварии больше, чем я.
Мы обедали в последний день его визита 22 ноября, когда он сообщил, что более или менее завершил свои дела. В посольстве ждали его возвращения, и он уезжал ночным поездом.
– Должен сообщить вам одну вещь, – сказал он мне. – Этим утром я встретил самого удивительного человека, которого когда-либо видел.
– Правда? – ответил я – И как его зовут?
– Адольф Гитлер.
– Вы, должно быть, ошиблись именем, – сказал я. – Не путаете ли вы его с Гильпертом, германским националистом, хотя, честно говоря, я не вижу ничего примечательного в нем.
– Нет, нет, – повторил Трумэн-Смит. – Гитлер. В округе развешаны плакаты о митинге, который должен состояться сегодня вечером. Говорят, он выступает с лозунгами «Нет евреям!», но вместе с тем у него самая убедительная позиция в отношении немецкого самосознания и прав рабочих и нового общества… У меня сложилось впечатление, что он сыграет значительную роль в политике, и, нравится он вам или нет, он точно знает, к чему стремится. Он говорит, что люди в Берлине никогда не смогут объединить нацию, если они будут продолжать действовать как сейчас. Первым делом нужно удалить красную толпу с улиц и молодежь из подворотен, надо привить некоторое представление о порядке и дисциплине и восстановить уважение к армии и людям, сражавшимся на войне. У него точно есть представление о направлении развития, которого нет ни у кого из нас. Мне дали удостоверение прессы на сегодняшний митинг, а я не могу пойти. Может, вы заглянете туда вместо меня и поведаете о своих впечатлениях?
Вот так я встретил Гитлера.
Я проводил Трумэна-Смита на станцию, где мы встретились с одним очень неприятным типом, который ждал нас на платформе, – неопрятный мужчина с землистого цвета лицом, выглядевший как полуеврей, в негативном смысле этого слова. Трумэн-Смит познакомил нас: «Это герр Розенберг. Он пресс-секретарь Гитлера и дал мне билет на сегодняшний вечер». Я не был в восторге от всего этого, но мы проводили поезд, и затем мой новый знакомый предложил мне составить компанию на этой встрече. И вот мы отправились на трамвае до пивной «Киндлкеллер», где и происходило все это действо. Мне немногое удалось вытянуть из него, только то, что родом он из Прибалтики и не имеет никакого представления о мире за пределами Центральной Европы.