– Что, нельзя?!
Мать ничего не ответила. Она лишь вздохнула и вновь направилась к двери. И вновь голос дочери остановил её.
– Мама! – тихо сказала Лерка. – Я хочу задать тебе один вопрос. Только один. Но ты… пообещай, что ты на него ответишь! Обещаешь?
Мать ничего не ответила. Она стояла, молчала, сжимая в руке дверную ручку, и даже спиной чувствовала на себе внимательный взгляд дочери.
– Обещаешь? – с какой-то непонятной настойчивостью повторила Лерка.
– Обещаю! – сказав это, мать внезапно ощутила, как что-то оборвалось в груди, какими ватными и непослушными стали вдруг ноги. – Я слушаю!
Какое-то время она напряжённо ждала вопроса… но время шло, а вопрос всё ещё не был задан…
– Я слушаю! – повторила мать, с силой сжав в пальцах дверную ручку и повернув, наконец, голову в сторону дочери. – О чём ты хотела спросить меня?
– Ни о чём, ма! – тихо и как-то устало проговорила Лерка. – Прости!
Она подошла к столу, снова за него уселась, раскрыла учебник химии. Лерка читала учебник, а, может, просто делала вид, что читала… мать же, по-прежнему молча и неподвижно стояла возле двери и смотрела на дочь.
– Я начала заниматься уроками! – быстро проговорила Лерка, не отрывая глаз от учебника. – Как ты и желала.
Мать слегка шевельнулась.
– Я хочу… – проговорила она, потом замолчала на мгновение и добавила: – хочу, чтобы ты знала: я тебя очень люблю!
– Я знаю, ма! – тихо отозвалась Лерка и перевернула страницу. – Я тоже люблю тебя!
Два дня спустя. Бублик
С самого раннего детства ей нравилось имя Анжела, но папа и мама додумались назвать её Любкой. И Любка была уверена, что именно это несуразное и даже допотопное имечко и явилось первоосновой и первопричиной всех её дальнейших бед и несчастий.
Тем более, что Любкой её так никто и не называл. Родители звали её Любчиком и Любимчиком, учителя, в тех редких случаях, когда они к ней обращались – просто Смирновой. Ну, а одноклассники и вообще наградили Любку обидным до слёз прозвищем Бублик. И самое обидное заключалось в том, что в оскорбительном этом прозвище имелась, увы, немалая доля истины.
Любка-Бублик и в самом деле напоминала немного вышеупомянутый мучной продукт. Впрочем, скорее даже не бублик, а какую-то сдобную ватрушку. Всегда, сколько она себя помнила, была Любка излишне полной, даже толстой, без малейшего намёка на само присутствие хоть какой девичьей талии. Толстыми были её короткие ноги, толстыми были руки с багровыми пальцами-сосисками. Плечи, шея, щёки… всё было несуразно толстым, а добавите сюда ещё конопатый нос картошкой, и невыразительные жидкие волосы цвета лежалой ржаной соломы. Их невозможно было причесать, эти проклятые волосы… всегда они торчали соломенными клочьями во все стороны сразу!
В приятной сей компании совсем не лишними выглядели круглые стекляшки очков, по-хозяйски оседлавших конопатую картофелину носа – просто несовременные очки эти придавали карикатурной Любкиной внешности по-настоящему законченный уродливый облик…
Девчонке её возраста, имеющей, к несчастью, подобную внешность, надлежало быть, по крайней мере, круглой отличницей – тогда у неё оставался хоть какой-то шанс добиться уважения окружающих. Но, увы, и тут природа-матушка сыграла с несчастным Бубликом злую шутку: учёба давалась Любке куда как тяжело, посредственные отметки, к сожалению, являлись самыми обычными и самыми многочисленными обитателями её дневника и школьных тетрадей…
И эта ходячая карикатура, школьное это посмешище позволило себя такую глупость, как влюблённость! Любка-Бублик влюбилась в Толика из десятого «Б», влюбилась со всем пылом девичьей первой любви… горячо, мучительно и полностью, увы, безнадёжно.
Безнадёжно ещё и потому, что Толик этот – вот что было самым обидным – по самые уши был влюблён в лучшую (и единственную, кстати) Любкину подругу, Лерку. Да он и не считал нужным скрывать эту свою влюблённость от кого бы то ни было, а уж от Любки-Бублика и подавно.
Более того, этот Толик, как истинный садист, частенько останавливал Любку и, зная её, как лучшую Леркину подругу, начинал задавать ей разные наводящие вопросы. Разумеется, все эти вопросы были лишь о ненаглядной своей Лерочке, и ни о чём более. Или вдруг он, ни с того, ни с сего, принимался жаловаться Любке о том, как вредная эта Лерка его, Толика, полностью игнорирует (что было, конечно же, явной неправдой), а потом ещё и просил у Любки совета, что бы такого ему предпринять, дабы жестокое Леркино сердце сделалось хоть чуточку менее жестоким…
Представляете, каково было несчастному Бублику выслушивать все эти дурацкие жалобы и давать на них ещё более дурацкие советы и рекомендации!
Впрочем, не в оправданье Толика, а для полной, так сказать, объективности, следует отметить, что о горячей и безнадёжной Любкиной влюблённости этот писанный красавчик даже и не подозревал.
И вот сейчас, в воскресный майский день, они как раз и шли втроём по узенькой зелёной тропинке старого весеннего парка. Толик шёл точнёхонько посреди обеих своих спутниц, и был, разумеется, одинаково вежлив, любезен и предупредителен с ними обеими, и даже более любезен с Любкой, нежели с Леркой, которую он всё время подкалывал, вернее, пытался это сделать, но без всякого видимого результата. Но Любка-то знала, измученным сердечком своим чувствовала, что всё это так, понарошку, что это всего лишь игра, и ей, Любке, в жестокой этой игре, уже отведена извечная печальная роль «третьей лишней»…
Бедный, некрасивый и неуклюжий, влюблённый Бублик!
– А здесь здорово! – сказала вдруг Лерка, останавливаясь возле, потемневшей от времени и непогод, деревянной парковой скамейки. – Вы только посмотрите, какая красотища вокруг!
Место и в самом деле было красивым: с высокими густыми липами и клёнами, с первобытно-дремучими зарослями сирени и боярышника чуть поодаль, на верхушке холма. Боярышник цвёл, сирень тоже вот-вот должна была одеться в накидки из белых или фиолетовых соцветий, кое-где они начинали уже распускаться… и это было действительно весьма живописно. Но Любке сейчас было совсем не до красот природы, вернее, они почему-то действовали на неё угнетающе.
Впрочем, ясно почему…
– Место как место! – как можно более безразлично попыталась отозваться она, но безразличности не получилось, голос Любки, против её воли, прозвучал раздражённо и даже как-то по-старушечьи сварливо. – Не понимаю, что тут такого особенного! – добавила она всё тем же сварливым тоном и замолчала.
– А мне нравится!
Лерка тут же опустилась на скамейку и, повернувшись в сторону Толика, спросила его:
– А тебе?
– Мне нравится всё то, что нравится Валерии Прекрасной! – не задумываясь ни на мгновение, отбарабанил Толик. – В том числе и вышеупомянутое замечательное место!
Лерка засмеялась, а Любка просто сделала вид, что слова эти её никоем образом не задели и, вообще, касаются лишь этих двоих. Она двинулась, было, дальше, но, пройдя всего несколько шагов, вынуждена была остановиться и оглянуться назад.
Ну, правильно! Этого и следовало ожидать!
Примостившись рядом с Леркой, Толик уже вовсю нашёптывал ей на ушко что-то чрезвычайно нежное. А ещё это «что-то» было, кажется, и очень смешным в придачу, потому как Лерка вдруг не засмеялась даже, весело расхохоталась. А что, скажите, может быть смешнее в данной конкретной ситуации, чем обиженно-оторопелый вид толстого, неуклюжего Бублика?
«Иди отсюда! – мысленно крикнула сама себе Любка. – Иди и не оглядывайся даже! Им хорошо вдвоём, ты тут совершенно лишняя, да ты и сама прекрасно это знаешь! Уйди, уйди сама, пока тебе вежливо об этом не намекнули… уйди – это будет самым наилучшим для тебя выходом!»
Да, это и в самом деле было бы для Любки наилучшим вариантом, учитывая всю несбыточность, всю безнадёжность тайных её грёз и упований на чудо… на чудо, которое, увы, так никогда и не произойдёт. Но уйти Любка не могла, это было свыше её слабых сил. А по сему, проклиная и даже ненавидя себя за эту свою нерешительность и бесхребетность, Любка так никуда и не пошла. Вместо этого она вернулась назад и, подойдя к скамейке, уселась на ней, по другую сторону от Толика, который, таким образом, вновь оказался в самом центре их небольшой компании.
День тот же. Лерка
– Ну что, мы так и будем молчать? – сказала Лерка, не обращаясь конкретно ни к Любке, надуто-неподвижно восседавшей слева от неё, ни к Толику.
Он уже, кстати, успел полностью сменить дислокацию и находился теперь справа от Лерки, причём, произошло это его перемещение так внезапно, что оторопевшая Любка и глазом моргнуть не успела.
– Давайте поразговариваем! – предложила далее Лерка, поворачиваясь уже конкретно к Толику. – Ты как насчёт поболтать?
– Я – за! – сразу же согласился Толик. – А о чём мы будем болтать?
– О чём?
Лерка задумалась, потом неопределённо пожала плечами.
– Да о чём угодно!
– Ладно! – Толик вдруг хитро заулыбался во весь рот. – Тогда ты первая начинай! Расскажи нам более подробно об этом своём… Бульбарашке, кажется…
– Барабашке! – сердито отозвалась Лерка. – Память дырявая!
– Какая есть!
Толик зевнул, скучающе посмотрел куда-то мимо своей обожаемой Лерки и, встретившись неожиданно с тоскующим Любкиным взглядом, подмигнул ей одним глазом.
– Как считаешь, Бублик, Бульбарашка лучше звучит?
Любка ничего не ответила. Да и что отвечать? Это была игра, просто такая игра, и она не желала в ней участвовать. Впрочем, сообразуясь с неписаными правилами жестокой этой игры, Любка безразлично пожала плечами. Она неумело и старательно пыталась сделать вид, что красавчик Толик ей, в сущности, так же безразличен, как и она ему.
Но Толик и сам уже позабыл совершенно и о своём вопросе, да и, вообще, о самом существовании несчастного Бублика. Он смотрел на Лерку и только на Лерку, и никто, кроме Лерки не интересовал его сейчас на всём белом свете…