Герои Каменского говорили о чаемом людьми провозвестнике нового: «Все ждут пророка. Ждут, что придет кто-то новый и смелый, и разрушит преграды, и скажет, что нет чужих людей, чужих квартир, нет знакомых и незнакомых, а есть только ничем не преграждаемая свобода влечения одного к другому. И вспыхнет великая бескровная революция отношений между чужими...»[26]
Но их собственные попытки стать такими пророками оказались несостоятельными.
После «Четырех» и «Леды» Каменский утвердился в мысли о том, что решение проблемы одиночества человека в современном обществе может быть найдено в высвобождении сексуального подсознания личности, что уничтожит многие комплексы, возникшие в результате подавления ее истинных желаний. Тогда же писатель уверился в своей миссии писателя-пророка. «Истина», которой Каменский хотел поразить мир, состояла из эклектично перемешанных идей из области философии (Ф. Ницше) и психоанализа. А для ее изложения он избрал форму тенденциозного романа, нарративно убеждавшего читателя в верности авторских идей.
В «Людях» главный герой — студент Виноградов — вселяется в чужие квартиры и проводит своеобразные «психологические эксперименты» над их обитателями, пробуждая в их душах подсознательные желания и инстинкты. Они-то, по его мнению, и составляют сущность человеческой натуры. Повсюду герой и стоящий за ним писатель обнаруживают под «налетом» социального биологическую основу.
Художественное пространство романа ограничено в основном квартирой Тонов, названной автором «приютом расползающихся поколений»[27]. В трех членах этой семьи: старике генерале, его сыне — либеральном профессоре и полной неопределенных ожиданий курсистке Надежде (ее имя было явно значимым) Каменский дал как бы художественное обобщение своего представления об уходящих, распространенных в настоящем и грядущих нравственных ценностях русского общества.
В основу художественной структуры произведения положено традиционное для русского идеологического романа испытание героя любовью, осмысляемое как проверка состоятельности его убеждений. Во имя их Виноградов дважды «уступает» любимую девушку соперникам. И в то же время «Люди» — роман воспитания. В ходе испытаний чувственностью (Наранович), затем разумом (писатель Береза) героиня постепенно превращается в новую женщину, преступившую ценностный барьер современного общества.
Название романа восходит к образам идеальных людей из страны-утопии «Сна смешного человека» и к «сверхчеловеку» Ницше. Это — новые люди, которых еще мало в настоящем.
В романе нарочито обнажена условность повествования. В финале Надежда и Виноградов обсуждают все случившееся с ними. При этом Надежда считает, что «опыты, которые проделывали мы оба, наше неодинаковое бесстрашие, неодинаковая любовь к людям, наше с Вами идейное несходство и наша дружба представляются мне теперь страницами какого-то эксцентрического романа, с сочиненной фабулой, искусственным построением, но — не скрою от Вас — страницами, которые перелистываешь в памяти с острым, почти рискованным любопытством»[28]. Подобное восприятие героиней жизни как литературного «текста» сближало ее с героями модернистской литературы. Это было одновременно выражением нового эстетического кредо Каменского, уже отошедшего далеко от принципов реалистического бытописательства.
Создавая роман о «комнатном Заратустре» Виноградове, Каменский ощущал самого себя пророком, «учителем жизни» своих читателей. Посылая оттиск романа А. А. Измайлову, он писал: «Жажду узнать твое мнение об этой моей первой большой вещи, которую я писал в горении и тоске и во всяком случае в надежде дать нашему алчущему читателю нечто похожее на хлеб, а не на камень. Знаю, что ты беспощаден ко всему, что представляет этот “камень” в нашей литературе, тем не менее надеюсь, что ты многое простишь моему Виноградову за его любовь»[29]. Но подобная роль оказалась не по силам Каменскому. Занимательность сюжета, парадоксальность ситуаций романа привлекали читателей, но претензии автора представить некую «книгу жизни», «учебник» были несостоятельными.
Попытки Каменского «сыграть в Заратустру» настолько раздражили критиков, что большинство из них начисто отвергли какие-либо достоинства произведения. «Роман слаб, — писал С. Фелицын, — хотя <...> он читается легко, с интересом, сюжет его не избитый, в нем есть оригинальные страницы, написан он красиво. Слабым же вышел роман отчасти по вине... читателя. <...> который требует теперь от писателя-беллетоиста великих истин, проповеди новых взглядов, оригинальных идей»[30]. Ему вторил критик Гудаш: «...г. Каменский сделал шаг вперед — непосредственного наивного завсегдатая лупонаров вывел в люди, сделал героем, проповедником, идеалистом XX века»[31]. Писатель, отмечал В. Кранихфельд, не разглядел, что его неожиданный успех — это «успех скандала, созданного некоторыми его рассказами, — временный, быстро протекающий успех. <...> Он подумал, что брошенные им случайно в рассказах мысли на самом деле заинтересовали читающую публику. И <...> решил сделаться “учителем жизни”. Таково, мне кажется, происхождение романа “Люди”»[32].
Единственным рецензентом, проследившим генеалогию романа и его главного героя, был М. Волошин. Он возвел произведение Каменского к типу романа о «естественном человеке» — социокультурном мифе, отразившемся и в «Общественном договоре» Руссо, и в недавней проповеди опрощения Льва Толстого. «Тип нового “естественного человека”, нового апостола борьбы с “условностями” в области пола привился и размножился. <...> А. Каменский <...> весь пламенеет пафосом проповедника “новых отношений”. <...> Роман <...> с редкой наглядностью выявляет известные слабые стороны русского идейного романа»[33].
Хула романа со стороны критики не помешала его успеху у читателей, жаждавших продолжения темы знаменитых рассказов. На общем фоне критических отзывов выделяется благодарный отклик феминистки и тоже проповедницы новых отношений между полами, жены писателя Ф. Сологуба — А. Чеботаревской: «Спасибо за “Людей” — некоторые из них оказались очень интересны, и я побыла в их обществе с большим удовольствием. Факт “преодоления” всяческих норм, включая и брак, — сам по себе мне близок и понятен и вследствие этого мил»[34]. Такой отзыв свидетельствовал, что роман Каменского, пусть в упрощенной форме, но затронул некоторые проблемы нового века, упорно игнорировавшиеся ориентированной на классику критикой.
После выхода романа Каменский так и не смог отрешиться от роли «комнатного Заратустры». Он продолжал настаивать на своей пророческой миссии. Об этом, в частности, свидетельствовали его выступления 1910 года в Москве и Киеве с лекцией «О свободном человеке», почти сплошь составленной из цитат из его произведений.
В творчестве Каменского 1910-х годов еще более усилились условность повествования, тяготение к остросюжетности и характеру-маске. Так, когда Каменский в 1913 году в последний раз вернулся к теме Петербурга, то главный герой его рассказа «Петербургский человек» представлял собой абстрактный образ-символ бюрократической столицы. В рассказах «Случайность», «Хороший знакомый», «Микроб легкомыслия», «Мистер Вильям, пора!» и др. сюжет был сведен к анекдотическому сцеплению обстоятельств, приводящему к трагической или счастливой развязке. Основой человеческой жизни стал фатум, или случай. Только вера в невозможное рождала потенцию ее свершения. На этом был, например, построен сюжет рассказа «Княжна Дуду». Беллетрист Крюковский дважды терял любимую, дважды не поверив в возможность чуда.
С 1913 года началась успешная кинематографическая карьера Каменского, ставшего сценаристом и заведующим литературной частью в кинофирмах. Пробовал он свои силы и в драматургии.
После революции 1917 года Каменский эмигрировал в Берлин, где выпустил сборник рассказов «Мой гарем» (1923), объединивший в единый цикл его произведения о любви. В 1924 году он вернулся в СССР, затем снова эмигрировал и вновь возвратился на родину в сентябре 1935 года. Последней опубликованной при жизни писателя книгой стал сборник рассказов «Петербургский человек» (1936), являвшийся, по сути, антологией его дореволюционной прозы, скорректированной с учетом морального пуританства нового времени, когда уже была невозможна публикация ни «Четырех», ни «Леды», ни романа «Люди».
Литературная судьба Анатолия Каменского завершилась задолго до его ареста в 1937 году и последовавшей вскоре смерти. Его небольшой, но приметный талант оказался погребенным под грузом непомерных амбиций, стремления продолжить миссию «великих стариков» русской классики — быть «учителем жизни». Гибельность ложных установок писателя проницательные современники отметили еще в период расцвета его писательской славы: «Анатолий Каменский барахтается в серьезных вопросах, выдвинутых — ему так кажется — его произведениями. <...> Он в самом деле считает себя проповедником, провозвестником новой правды жизни, создателем образа “грядущего, нового, свободного человека”. Мы ведь все думали, что это так себе, что он просто милый молодой человек, немного эротик, немножко реалист, немножко литературный франтик <...> А он это серьезно. <...> Какое трагикомическое происшествие»[35].
«Трагикомическое» обернулось в судьбе Каменского трагедией, так как в 30-е годы даже давние «игры в Заратустру» припоминались и становились причиной гибели их участников. А сейчас, когда воскресают забытые имена, Анатолий Каменский будет интересен как беллетрист, умеющий увлечь читателя хитроумными поворотами сюжета, запоминающимися характерами героев, щегольски отточенной фразой и, конечно, своими легкомысленными рассказами о причудливых обличьях любви.