Попугай
По клетке, шкафами задвинутой,
Где книги в пыли вековой,
Взъерошенный, всеми покинутый,
Он бегает вниз головой.
Чудак с потускневшими перьями!
Чудит, а под веками – грусть.
Язык истреблённого племени
Он знает почти наизусть.
Язык, за которым учёные
Спускаются в недра веков,
Где спят города, занесённые
Золой раскалённых песков…
Язык, что плетьми виноградными
Петляет по плитам гробниц
И хвостиками непонятными
Виляет с разбитых таблиц.
Прекрасный язык – но забылся он,
Забылся, навеки уснув.
Огромный – но весь поместился он,
Как семечко, в маленький клюв.
Привык попугай разбазаривать
Бесценную ношу в тоске,
С собою самим разговаривать
На умершем языке,
В кольце кувыркаться стремительно,
Вниманья не видя ни в ком,
И сверху глядеть
Снисходительно,
Когда назовут дураком.
Что есть грех
Перед неграмотным блеск знаний обнаружить –
Вот грех! Божиться грех. Но грех божбу и слушать.
Грех клясться клятвою! (Особенно тогда,
Когда заранее решил её нарушить!)
Совершенство
Боюсь совершенства, боюсь мастерства,
Своей же вершины боюсь безотчётно;
Там снег, там уже замерзают слова
И снова в долины сошли бы охотно.
Гнетёт меня ровный томительный свет
Того поэтического Арарата,
Откуда и кверху пути уже нет,
И вниз уже больше не будет возврата.
Но мне в утешенье сказали вчера,
Что нет на земле совершенства. И что же?
Мне надо бы радостно крикнуть: «Ура!» –
А я сокрушенно подумала: «Боже!»
«Набрела на правильную строчку…»
Набрела на правильную строчку
(Как бывало иногда),
Но дала ей – в записи – отсрочку
И – опять забыла! Не беда:
Может статься, в странах неоткрытых
Всё равно найдётся место ей
Где-то там – среди людей забытых,
Дел забытых и забытых дней.
Старинное слово
Поэт и слава – нет опасней сплава.
Не в пользу лбам название чела.
И часто, часто – чуть приходит слава –
Уходит то, за что она пришла.
Жужжит и жалит слава, как пчела:
С ней сладкий мёд, с ней – горькая отрава,
Но яд целебный лучше выпить, право,
Чем сахарного вылепить осла!
И слово-то какое! Аллилуйя,
Осанна… И кому? Себе самим?
Как будто пятку идола целую!
(Не чьим-то ртом, а собственным своим!)
Не славлю даже славного. А то ведь –
Устану славить – стану славословить.
Шекспир и Шакспер
Шекспир и Шакспер. Это ж два лица!
Два тезки! Два почти-однофамильца!
А кто-то, между ними всунув рыльце,
Перемешал их судьбы до конца.
Покуда Шакспер в стратфордских судах
Судился из-за солода в галлонах, –
Шекспир блистал в театрах и салонах,
Быть может, Лондона не покидав.
Уходит Шакспер, завещая детям
Дом. А жене – «вторую койку». Но
Шекспир здоров. (Ведь только в двадцать третьем
Друзьям – его оплакать суждено!)
– А что так странен бюст и стих надгробный?
– Злых пращуров спроси, потомок злобный!
(1990‑е годы)
Бен Джонсон (помните?) лишь только
в двадцать третьем
С великим Лебедем простился. Сбился в счете?
Неужто Лебедя отлет чудак заметил…
Лишь через девять лет – по Лебедя отлёте?!
О! Современникам видней – когда азарта
Стихов божественных раскат остановился;
Ведь в двадцать третьем-то и фолио явился,
(Быть может, странный еще при жизни барда).
Кто ж так перемешал и так запутал строки?
Не тот ли, – благостный, но к Мастеру
жестокий
Отряд колбасников (которому едино –
Существовал ли он на свете – вообще-то)?
Не тот ли, кто саму бессмертие Поэта
Задуть надеялся, как лампу Аладдина?
«Пойду ль, выйду ль я…»
От многоведа я узнала вдруг,
Что в мире всё так и должно быть: мелко!
И что Шекспир – подделка, ловкий трюк!
А почему не ты, а он – подделка?
Не отсылай к «источникам», отнюдь
Не самым чистым! Можешь не стараться:
Пойду ль я, выйду ль я в далёкий путь,
Чтобы вранья старинного набраться?
К чему искать мне этот вид добра
В глуши веков? За милей милю мерять?
Когда я лжи, придуманной вчера,
Имею все возможности поверить?
Слыхав, как люди прямо с места врут,
За ложью вдаль пускаться – лишний труд!
Елизавета и Шекспир
Когда почиют, грешный мир отринув,
Монархи, вознесённые судьбой,
Нам остаются кости властелинов:
Бездушный прах, такой же, как любой.
Покуда мир становится товаром
Других купцов, какие понаглей,
Благодаря – фактически! – фиглярам
Мы (если помним) – помним королей.
По милости бродячего актёра
О давнем веке столько разговора,
Что в тьме времён теперь светло, как днём!
Клянусь Шекспиром и Елизаветой:
Не он писал при королеве этой,
А королева правила – при нём.
Тот век…
Тот век, по нашему сужденью,
Красно-зелёной был морковью:
Ботва взлетала к Возрожденью,
А корень пёр к Средневековью,
Страшась расстаться с ним; оставить
В нём то, что многим кайф сулило…
Средневековье никогда ведь
И никуда не уходило!
Покуда Подвиг, Труд, Веселье
Земной поверхностью владели,
Оно сползало в подземелья,
На срок (примерно в полнедели).
И, зацепив петлёй за шпору,
Прохожих втаскивало в нору…
Но… так ли мала эта роль?
Человек, подлец, ко всему привыкает…
«Я потерял в один и тот же час
И жизнь, и королеву, и венец!»
Сказать одну такую фразу враз
Уже огромно! Изнутри колец
Космических восходит эта Роль,
Могущественней делаясь втройне,
Когда прошепчет призрачный Король:
«Прощай, прощай и помни обо мне!»
Кто ж помнит голос чести? Дружит с ним?
Кто совести гражданской слышит зов?
Как видно, слух наш – не для голосов,
Раз мы считаем страшное – смешным!
Раз мы согласны, чтобы мир забыл
О призраках, встающих из могил!
Хаос
Злом чаша преисполнилась. Полно
Обманутых и требующих мщенья.
Не казнено, однако ж, казино.
И Дом Веселья вновь обрёл прощенье.
И слабое, как шелест, козье «но!»
Расправам над козлами отпущенья –
Под грохот лжи, под рёв обогащенья
Общественность не слышит всё равно.
Звон чистогана густ и неусыпен.
Весь путь во ад банкнотами усыпан
И, может быть, уже необратим.
И лыбится, и радуется часто
Сбывающимся снам Екклезиаста –
Друг пламени и серы побратим.
Этапы глупости
Ум – домосед. А дурь живёт на воле.
Свирепствующий в глупой голове
Известный ветер – ищет ветра в поле;
Два ветра сшиблись; дури стало две.
Три, тридцать, сто… Дурь молится молве,
Резва, приспособляема; ни боли,
Ни крови в ней. (Так, от укуса моли
Ведь не проступит кровь на рукаве!)
Но только тот вполне вкусил блаженства,
Причудливой фортуною храним,
Кто дурь свою довёл до совершенства,
Большим образованием своим:
Болван, чья ограниченность гранилась,
Как бриллиант, как тонкость и ранимость!
Гаданье по почеркам
Судить по почерку чужую сущность либо