Вот и сейчас в океане через четыре-пять дней, самое большое через неделю прилетит ветер, потемнеет вода, всхолмится и закачает корабли, и просыплются снегом невесть откуда нагрянувшие тучи. И опять пойдут палить снежными зарядами, как из пушки, и все по цели, по цели. И от мороза начнет дымиться океан, и закроется высь.
Но сейчас, на границе зимы и весны, солнце принесло тепло и праздник.
Океан был тем же. Палуба и кубрик не изменились. Но что-то произошло вокруг, как будто «Чукотка» выплыла из тягостной ночи в светлое утро. И сам я стал другим. В детстве не замечаешь, как взрослеешь. Удивляешься: еще недавно не доходил умом до сути того-то и того-то, не знал вещей, известных теперь. Примерно то же самое произошло со мной после зимнего плавания.
Пришли неотвязные думы о земле. Дома я слыл бродягой. Старшие сестра и трое братьев жили дома. Уезжали, — кто служить в армии, кто учиться, и вернулись, так же, как, отвоевав, пришел домой мой отец. Только я оторвался от дома и, по всему видать, навсегда. В последний мой приезд, год назад, мать обронила:
«Ты у нас как чужой, ровно подкидыш. Все под крылышком, рядом, а ты оперился — и ходу…»
Отец в сердцах махнул рукой:
«Напрасно ты, мать, себя растравляешь. Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит».
Так оно и было. Морячок из детства, что сгинул где-то на Дальнем Востоке, был мне ближе, чем полдеревни Якимовых, с которыми я в родстве.
Земля… Что знают о ней никогда ее не покидавшие! Ведают ли домоседы, как порой тянет под отчий кров самого распоследнего бродягу…
Синяя прозрачная ночь висела над океаном и уносила душу к далеким берегам и еще дальше, в самую глубь земли, в заснеженные пространства моей степной родины.
«Чукотка» стояла на якоре. Под бортами громыхали траулеры. Доносились команды «майна», «вира», всплывали сетки с окунем. Но я ничего не слышал. Все было так далеко от меня, что и не мешало. Я глядел на огоньки, ожидающие рассвета. И они казались мне огоньками моей деревни среди черных снегов далекой оренбургской степи.
Год назад поезд уносил меня из дому. Деревня скрылась. И плыли, плыли великие немые поля в синей ночи. Я глядел в окно и вровень со мной летели огоньки, точно такие же, как и в окнах моей деревни.
Тогда, прошлым февралем, корабль, где проходила практику моя группа, раньше других вернулся в Одессу. Почти весь курс был еще в морях-океанах, и нам, счастливчикам, пока не вернутся остальные, разрешили наведаться на недельку домой.
У нас в деревне на середине площади стоит колодец. Напротив него старый клуб с высоким крыльцом. Лучшего места для колодца нельзя было найти. Из поколения в поколение парни, разгоряченные любовью и танцами, летом и зимой припадали к его студеной воде. Неумолчно гремела в темноте цепь ворота. Глухо отзывались стены колодца, когда поднималось, раскачивалось и ударялось о стенки сруба торопливое ведро.
Колодец! Сколько разбитых носов и губ отмывала его целебная вода, когда влюбленные соперники сшибались возле клуба. Сколько горячих голов остужала она…
В каждой семье, наверное, было что-то, связанное с колодцем. Сколько раз, посмеиваясь, вспоминала его и моя мать. Уносясь в давние дни, она молодела, исчезали морщинки возле глаз, и сами глаза наливались светом молодости…
Конечно, разве забыть такое? Лет за пять до войны мой отец вернулся с военной службы. Гимнастерка с иголочки. Усы в струночку. Сапоги гармошкой. Чуб лихой так и ломится из-под фуражки. Какая девчонка устоит? На улице декабрь. А конник-рубака все не менял фуражку на шапку: приучила служба дрожать, а форс держать.
Едва вернувшись домой, кавалерист оставил родню за праздничным столом и наведался в клуб с твердым намерением покорить самую раскрасивую дивчину. Заломив фуражку, встал в дверях, небрежно оперся о косяк и медленно обвел взглядом зал.
Моя мать, тогда еще молоденькая Мария, черноволосая и длиннобровая, с глазами, как угли, смерила парня взглядом от фуражки до командирских сапог и равнодушно отвернулась. Он пытался вспомнить, чья она, и не мог: без него поднялась.
Лихой рубака рванул ворот гимнастерки, потому что стало вдруг душно, и, унимая расходившееся сердце, пошел звать чернявую на танец. Других девчат он уже не видел. Подошел, но перед ним встал какой то парень, сказал угрожающе:
— Она занята.
Кавалерист, не слушая, легонько отодвинул его.
После танцев он повел Марию, легонько поддерживая под локоток, чтобы не оступилась на обледенелом крыльце. И вдруг вьюном пошел через все ступеньки. Сам — в одну сторону, фуражка — в другую, а в голове зазвенело так, точно грянули над ухом огромные медные тарелки полкового оркестра. Кавалерист не упал, лишь коснулся руками земли. С лошади учили падать на скаку, а здесь, подумаешь, пересчитал ступени.
Под окнами, на снегу, образовался круг. Трое против одного. Задумано серьезно. Кавалерист нашел фуражку, тщательно отряхнул ее и подал Марии: «Подержи-ка!»
Черноокая Мария поглядела и, поняв, кто победит, сторонкой отправилась домой. А четверо парней, чуть пошатываясь, двинулись к близкому колодцу. Кавалерист шел первым. Ополоснув горевшее, саднящее лицо, передал ведро соперникам и сказал:
— Ну, бывайте.
И пошел к дому Марии. С того времени и пустила побег еще одна ветвь Якимовых.
В клубе на танцах я бывал редко, по праздникам. В восьмом и девятом классе танцевать не хотелось, в десятом было некогда. А вернее всего потому, что в школе обошла меня любовь. Не бежал я к колодцу, помирая от жажды. Не довелось и омывать раны, полученные в борьбе с соперниками, и потому в общем-то спокойно я проходил мимо позеленевшего от старости навеса, из-под которого посверкивало ведро.
Но когда год назад, постукивая ботиночками по льдистой дороге, шел я синеющим вечером со станции домой и увидел колодец, меня точно толкнуло к нему. Я зачерпнул водицы. И оттого ли, что она была студена, или оттого, что я на родине, меня кинуло в дрожь, и внутри напряглось что-то.
Проходя мимо клуба, я увидел афишу: какой-то фильм, и внизу, крупно: танцы. Только теперь для других завсегдатаев клуба. Мне стало немного грустно, что мое время прошло, а ничего примечательного не случилось. Колодец — свидетель.
Вечером, оставив за столом захмелевшую родню и гостей, как когда-то мой отец, я собрался на танцы. Мать пробовала отговорить. Но отец, кивнув горделиво на карточку, где он и мама были сняты перед свадьбой, перекрыл шум застолицы:
«Ты что, не помнишь свое время?»
Мать, идя за мной следом, приговаривала:
«Гляди, не связывайся. Там такие жигуны…»
Я погладил ее по плечу и засмеялся. Эх, мама, мама… Но чтоб не расстраивать ее, пообещал:
«Потанцую немного, погляжу, кто там теперь».
На крыльце клуба тлели огоньки папирос. В сумраке я не узнал никого из ребят. В полутемных сенях курили какие-то юнцы. Остановившись на пороге зала, где когда-то стоял мой отец, я подумал, не повернуть ли мне лучше домой. И вдруг заметил на себе пристальный взгляд. Ба, да это Женька, одноклассница! Для нее танцы — главное в жизни: с восьмого класса она напрочно обосновалась в клубе… Широко улыбнувшись, Женька кинулась ко мне и с разлету чмокнула в щеку.
«Якимыч! С каких морей-океанов?»
Мы взялись за руки. Для меня это был спасательный круг. Теперь продержусь…
«А ты почему здесь? Тебе давно замужем надо быть, ребятишек нянчить!»
«Тебя дожидаюсь», — брови ее весело взлетели, глаза обдали такой теплотой, точно она впрямь все эти годы помнила обо мне и ждала встречи, и для нее нет большей радости, чем увидеть меня.
В школе она повзрослела рано. Наши девчонки еще бегали с косичками вразлет, еще голенища валенок хлопали по худым, как палки, ногам, а у Женьки округлилась грудь, потвердел голос, и она без всякого «переходного» периода превратилась в девушку. Ее ровесницы тянулись с высокой завалинки к окнам клуба, потому что туда их еще не пускали, и с завистью глядели, как Женька кружилась напропалую.
И вот мы стояли с ней у двери и держались за руки. Сколько оживления было в ее черных смеющихся глазах; такой родной показалась мне Женька, что меня охватило какое-то бесшабашно-радостное настроение.
Мы танцевали. Я не отводил Женьку к стульям в перерывах между танцами, мы так и оставались в круге и говорили, говорили, не помню о чем. Я не отрывал глаз от ее смеющегося рта. И, наклонившись к Женьке, шепнул:
«Вот возьму и поцелую при всех».
Она приложила палец к пухлым, зовущим губам.
«Т-с-с… После танцев…»
Сердце у меня тревожно оборвалось и зачастило, зачастило… Женька беззаботно рассказывала о трех своих провалах в институт, о том, что работает в библиотеке, а там скука — хоть вешайся, и она подумывает куда-нибудь податься, потому что в нашей деревне даже замуж выйти толком не за кого. Я слушал ее краем уха. Мне хотелось сейчас же уйти из клуба и прямо на крыльце впиться в Женькины губы. Я потянул ее к двери. Но выйти мы не успели. Мне загородил дорогу светловолосый парнишка, удивительно похожий на меня. Я узнал в нем Серегу, сына отцовской двоюродной сестры. Родня, седьмая вода на киселе.
«А ну, марш спать!» — пошутил я и легонько отстранил его с дороги.
«Не выйдет. Я десятиклассник!» — сказал Сергей гордо. А у нас в деревне десятиклассники пользовались всеми правами взрослых.
Вот летит время! Когда я уезжал учиться, он был совсем маленьким, и на тебе — на равных теперь со всеми.
«Осторожней», — шепнул Серега и незаметно кивнул в ту сторону, где обычно толпились у печки нетанцующке ребята. Я поглядел туда и натолкнулся на пристальный взгляд широкоскулого, с челкой до бровей парняги. Из-под расстегнутого ворота белой рубахи выглядывала флотская тельняшка.
«Свой брат, матрос», — определил я.
«Это он для форсу. Ну, в случае чего на меня надейся», — сказал Серега и отошел.
Да, подмога, конечно, значительная. Против того парняги десяток Серег не устоит.
Парень делал знаки Женьке, но та словно не видела. Однако она вмиг поскучнела, точно в солнечный день небо вдруг заволокли облака, и день сделался сереньким, ненастным.