Отплакались, вытерли досуха глаза. Бледность проступила на лицах.
– Вы, наверно, голодны, девчата?
Молчат.
– Ну что же я за болван такой! Можно ли спрашивать?.. – Я покликал к себе ширяевских мальчишек. – Ребята, у вас дома найдется что-нибудь поесть?
– Тильки молоко. Корову от хфашистив сховалы.
– Это уже немало! – воскликнул Юрка. – Ну а в твоей хате? – обратился он к другому.
– Тильки мамалыги трохи.
– Пойдет и мамалыга! От нее уже Румынией пахнет!.. Ну а у тебя? – повернулся Кузес к третьему, самому юному на вид.
– Ничего нема, – грустно обронил малец.
– А ты вспомни-ка, вспомни, хлопец... Может, что-то найдется.
– Мабудь, яиц с пяток.
– Так это же целая яичница! – восторженно взревел Юрка. После того, как ширяевские запасы были выяснены, я попросил:
– Вот что, ребята, связистки наши давно ничего не ели. Ведите их к себе и покормите. Им ведь еще далеко идти. До самой аж Румынии. Ну, как, покормите?
– Покормимо! – ответил за всех старший.
Вера быстро сориентировалась, взяла под руку паренька, у которого в доме было молоко. Рита быстренько подошла к мальчишке, в Доме которого ждал их пяток яиц; ну а молчаливая в угрюмоватая Галя пошла в самую отдаленную хату вслед за мальчиком, чтобы угоститься мамалыгой. Мы распрощались с ними при входе в село и, не задерживаясь в Ширяеве, отправились дальше на юго-запад к Днестру.
До самого конца войны, да и первые месяцы после, войны нигде эти военные люди больше не встречались...
А потом случилось вот что.
Я работал уже в армейской газете «За Родину». Редакция ее располагалась в курортном городке Венгрии – Балатон-Фюрете. Однажды начальник издательства капитан Колыхалов привез из-за Балатона, от станции, с которой отправлялись первые партии демобилизованных, трех девушек, уже успевших сменить военную форму на гражданские платья. Перед тем, как отправиться на Родину, каждая из них вспомнила, что ехать ей, собственно, не к кому: у одной отец с матерью померли, у другой – погибли в оккупации, у третьей осталась одна сестра, и та живет где-то далеко в Сибири. Колыхалов быстро оценил ситуацию и принялся уговаривать девчат, чтобы они остались на год-другой в армии в качестве вольнонаемных. Научим, мол, вас, будете в редакции наборщицами, а Галя-связистка будет принимать сводки Совинформбюро (они продолжали выходить). Подзаработаете, мол, деньжат, приоденетесь как следует, и тогда уж можно и домой. Подмигнув, пообещал и женишка подыскать: в редакции-де немало холостяков...
Сразу замечу, что ни я Галю, ни Галя меня поначалу не узнали. Что значит – поначалу? Встреча на Ширяевской горе была так коротка, к тому же девушка держалась почему-то подальше от нас с Юркой, так что я и не смог запомнить ее. А вот тут, в редакции, я почувствовал, что все чаще и все тревожнее стал поглядывать на эту молчаливую гордую девушку. И прошло немало времени, прежде чем мы потянулись друг к другу. И настал момент, когда я, отправляясь в очередную командировку в полки, сказал ей:
– Вот что, Галя. Я уезжаю на неделю. А ты забирай свой чемоданчик и переселяйся в мою комнату, ясно?
Она вспыхнула и ничего не сказала.
Через неделю я вернулся и не узнал своей холостяцкой комнаты. Прямо перед входом на противоположной стене распростерла крылья какая-то огромная птица, ниже – зеркало, окаймленное нарядным полотенцем, а чуть сбоку столик с белоснежной скатертью. И кровать совершенно преображенная, с куполом пестрых разнокалиберных подушек: откуда только она их взяла?!
Кончилась моя холостяцкая жизнь. Прошло три года. Дочери уже исполнилось два. В какой-то тихий час захотелось вспомнить фронтовые пути-дороги. Чаще всего, как это и бывает, звучало слово: «А помнишь?» Оно будет звучать, тревожа сердце и будоража память до тех пор, покуда не покинет этот мир последний ветеран. «А помнишь?» – спрашивали друг друга и мы с женой. Она вдруг попросила:
– Расскажи, что тебе запомнилось больше всего из фронтовых встреч. Или про какой-нибудь эпизод...
И надо же было случиться такому?! Почему-то из всего виденного и пережитого на войне мне вдруг вспомнилась гора перед Ширяевом, три девушки-связистки, похоронная команда из двенадцати – четырнадцатилетних мальчишек. Я начал было рассказывать, как вдруг увидел, что слушательница моя, моя женушка, вспыхнула, покраснела так, что из глаз брызнули слезы. И только тут, в эту минуту, в этот миг мы узнали друг друга. «Так это же был он, синеглазый, в полушубке белом!» – подумала она. «Так это же та Галя, которая сидела в сторонке и не подходила к нам!» – подумал я с заколотившимся сердцем.
Потом я спросил:
– Почему же ты так покраснела?
– А я подумала: хороша же я была в том заляпанном грязью ватнике...
– Ты была в нем красавицей. Лучшего наряда на свете и не сыскать... Лучшей одежды, то есть! – сказал я совершенно искренно.
Тогда, кажется, она впервые рассказала о том, как ушла на фронт – защищать родной свой город Сталинград.
Теперь ее уже нет. А когда была живой, очень талантливая поэтесса Людмила Шикина посвятила ей стихотворение:
Что ж ты, Гали,
Шаль посадскую
Опустила на глаза?
Где шинель твоя солдатская —
Злому ворогу гроза?
Где пилотка – ломтик месяца
В окровавленном дыму?
То ли тополь в окнах мечется,
То ли память – не пойму.
За окошком ночь осенняя.
Ты глядишь в квадраты рам.
Небо звездами усеяно.
Подсчитать бы,
Сколько ран —
Сколько ран тобой врачевано,
Милосердная сестра,
Сколько раз в снегу ночевано...
Так и будешь до утра
Все глядеть куда-то в прошлое,
На сиреневую ночь?..
Все, что жизнью было спрошено,
Что по силам и невмочь,
Отдала ты
С верой чистою
И печалиться постой.
Веря в Жизнь,
Солдат от выстрела
Заслонит тебя собой.
До ухода на фронт была Галя и сестрой милосердия, десятиклассница, хрупкая и тонкая, как тростинка, носила раненых в своей школе, ставшей госпиталем. Много лет спустя, по просьбе внучки, она часто вынимала свою красноармейскую книжку, где был отмечен весь ее боевой путь: это самый дорогой для нее документ. Давайте и мы бережно потрогаем его своими руками...
Прошу прощения у моих читателей за то, что позволил вторгнуться в мое повествование таким, сугубо уж личным мотивам. Но ведь и название-то книги сугубо личное: «Мой Сталинград».
Случайно разве, что вспомнилась мне эта история, когда я навестил свою яблоньку? Я уходил от нее спокойный и умиротворенный. В таком расположении духа и остался бы. Но мне вздумалось, возвращаясь, пойти не верхней дорогой, а балкой Купоросная, той самой, по которой мы поднимались от сада Лапшина к Елхам в ночь с 31 августа на 1 сентября 1942 года. И почти у самой ее вершины, на дне, увидел много человеческих костей, в том числе и белых, вымытых дождями черепов. Видно, с окончанием боев никто в нее, эту балку, не заглядывал, никто по ней не проходил. Полая вода, по всей вероятности, вымыла эти кости из неглубоких, наспех выкопанных ям или из воронок от бомб и снарядов, ставших для павших братскими могилами, – бурными потоками по бывшим траншеям и ходам сообщения черепа и другие кости были вынесены сюда.
Тридцать лет спустя
Осенью 1972 года в мой гостиничный номер шумной ватагой не вошли, а прямо-таки ворвались пионеры – знаменитые (да, да, именно знаменитые!) сталинградские следопыты. Видимо, прознав, что я собираю материалы для нового своего военного романа, они с помощью какого-то незнакомого мне дяди притащили необычную посылку: деревянный, точнее – фанерный ящик был битком набит ржавыми и оттого еще более зловещими, с острыми краями осколками от бомб, снарядов и мин; были там и смятые, деформированные патроны, и сплюснутые гильзы, и исковерканные стабилизаторы, и прочие атрибуты давно уже отгремевшей войны.
Спрашиваю с удивлением:
– Где вы их набрали, ребята? Спустя тридцать-то лет? Не из музея же?
Ребята улыбнулись.
– Скажете тоже! Мы сами пополняем тот музей.
– Ну а все-таки – где?
– А засуха-то в нынешнем году была страшеннейшая. И пыльные бури – страсть. Содрали верхний слой земли – вот эти железки сызнова в появились.
Этому я уж не удивился, поскольку доподлинно знал, каким густым и многослойным был тут страшный посев войны: уже десятки лет паломники со всего белого света находят тут эти «сувениры» и увозят на память к себе домой, а их, тех «железяк», не убывает. Как же нужно было нашпиговать землю ими!
После некоторого замешательства, не зная, спрашивать ли об этом ребятишек и девчат, я все-таки решился:
– Ну, это так. А где вы находите останки убитых? Я слышал, что вы и сейчас производите раскопки.
– Как где! – отозвался все тот же малыш, видимо, главный следопыт. – В поле, за городом, где трава растет погуще.
Дыхание у меня перехватило. «Вон оно что! – подумалось. – Хоронили-то мы павших не с оркестрами, не с почестями. Упадет солдатик на бегу, а иногда и много их упадет, а времени-то нет. Наспех выберешь ямку – воронку ли от бомбы или тяжелого снаряда, обвалившийся ли окоп, блиндаж, там и предашь земле убиенных...»
Сообщив это, ребята и сами делаются строгими, сосредоточенными. А мне еще подумалось: «Нас, ветеранов, становится все меньше и меньше, а участников войны не убывает. Ведь эти тысячи, десятки тысяч юных следопытов, которые совершают свои поиски, они сами становятся как бы участниками сражений, мужают, становятся и граждански более зрелыми. Какою же мерою измерить их ежедневный, десятилетиями продолжающийся подвиг!»
Сорок лет спустя
Я уже говорил, что в каждом солдате живет властное и нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах, по которым провела его когда-то война. На этот раз, в конце мая 1982 года, я дал себе железную установку: не просто побывать в городке, где завершилась Сталинградская битва, а пройти или хотя бы проехать от Дона до Волги по тем дорогам, по которым сорок лет назад прошла наша 29-я стрелковая дивизия, ставшая затем 72-й гвардейской. Ее ни разу не сменяли, не отводили на отдых даже на самый м