Женщина в искусстве
– Я, – сказал м-р Хоскинс, – прихожу к выводу, что моя «Дафна» станет картиной года, это именно то, что нужно туристам Рима. Я не выставляюсь ни во Французском салоне, ни в Английской академии. Я нахожу, – и м-р Хоскинс провёл рукой по волосам и самодовольно улыбнулся, – что Рима с меня будет достаточно. Моим картинам не подходит никакой иной фон, кроме Рима. Памятники Цезарям станут прекрасными декорациями! Рим и Неемия Хоскинс – давние друзья. Верно?
Это «верно» было одним из любимых выражений м-ра Хоскинса. Оно завершало все его фразы с вопросительной интонацией. Оно тонко намекало, что человек, к которому он обращался, должен был что-то сказать в ответ, и вежливо выражало личное мнение м-ра Хоскинса о том, что никто в мире не мог продемонстрировать большей грубости, чем выслушать его самохвальные речи без немедленного их одобрения и прибавления собственных похвал. Так что, когда в данном случае м-р Хоскинс произнёс своё «Верно?», было очевидно, что он ожидал от меня ответа и непременного согласия. К сожалению, у меня не оказалось заготовленной лести; лесть вообще мне тяжело даётся, зато я смог улыбнуться. На самом деле, я как раз счёл улыбку весьма подобающей случаю: дружественное соседство двух слов – «Рим» и «Хоскинс» – подтолкнуло меня к этому удовольствию. Тогда, не говоря ни слова, я занял удобное положение в студии и посмотрел на «Дафну».
Не было никаких сомнений в том, что картина великолепна. Исполнение, замысел, цвета – всё отвечало высокому совершенству человеческого разума и творчества. Сцена изображала легендарное преследование Дафны Аполлоном. Вечерний пейзаж; молодая луна горела в небе, и в воздухе над целым полем склонившихся лилий явился бог любви с развивающимися волосами, сдуваемыми ветром назад; его румяное, вдохновенное лицо горело нетерпением и обидой за отверженную страсть. Бледная Дафна, в страхе обернувшись, воздела руки в отчаянной мольбе и уже почти превратилась в лавровое дерево; половина из её струящихся золотистых прядей обернулась густой листвой, и из её изогнутых и стройных ног кривые ветви дерева Славы стремительно вырастали вверх. Картина была огромна и по совершенству задумки, смелости исполнения и гармоничности композиции могла бы быть объявлена выдающимся произведением искусства даже самыми строгими судьями (только без предрассудков). Однако главное её чудо заключалось для меня в том, что написал её Неемия П. Хоскинс. «Дафна» была шедевром, а Хоскинс выглядел посредственностью, и контраст этот представлялся исключительным. Хоскинс, с его намасленными и надушенными волосами, бархатной курточкой, голубым галстуком и агрессивными, самовлюблёнными, современными американскими манерами поведения художника совершенно не соответствовал своей работе.
– Я полагаю, – сказал он, самоуверенно накручивая ус, – что картина стоит своей цены. Верно?
– Она и в самом деле очень хороша, м-р Хоскинс! – пробормотал я. – Сколько вы за неё хотите?
– Пятнадцать тысяч долларов – моя цена, – небрежно бросил он. – И это немного. Мои друзья говорят мне, что это даже слишком дёшево. Но какая разница? Я никогда не был в плену меркантильных соображений. Я работаю ради искусства. Искусство – мой бог! Рим – мой алтарь поклонения! Я не стану опошлять себя или свою профессию вульгарной торговлей. Когда я впервые поставил эту картину на выставочный мольберт, я сказал, что пятнадцать тысяч долларов меня устроят. С тех пор мои бесчисленные поклонники не перестают упрекать меня, говоря: «Вы требуете слишком мало, Хоскинс. Вы слишком скромны и не осознаёте своего величия. Вам следует просить сотню тысяч долларов!» Но нет! Назвав цену в пятнадцать тысяч, я стою на своём. Знаю, что это дёшево, до смешного дёшево, но неважно! Ещё свежи в моей голове те идеалы, которые позволили этой картине появиться на свет. Верно?
– Действительно, надеюсь, что это так, – искренне отвечал я, стараясь преодолеть свою неприязнь к личности этого человека. – Это замечательная картина, м-р Хоскинс, и я хотел бы позволить себе купить её. Но коль скоро это невозможно, позвольте мне, по крайней мере, высказать мои горячие похвалы по поводу наличия у вас истинно великого гения.
М-р Хоскинс самодовольно кивнул.
– Слова одобрения всегда приятны, – высокопарно заметил он. – Признание, в конце концов, есть лучшая награда для вдохновенного художника. А что такое деньги? Прах! Когда друг понимает величие моей работы и подтверждает совершенство её композиции, душа моя спокойна. Деньги способны лишь удовлетворить пошлые жизненные потребности, но признание насыщает разум и вновь раздувает божественное пламя! Верно?
Я действительно не мог найти подходящих слов, годившихся для ответа на его вопросительное «Верно?», на этот раз. Мне казалось, что он сказал уже всё, что можно было сказать, и даже больше того. Я распрощался и покинул студию несколько раздражённый и недовольный. «Дафна» меня преследовала, и я чувствовал беспричинное раздражение при мысли о том, что настолько пошлый и эгоистичный человек, каковым, несомненно, был Неемия П. Хоскинс, смог написать её. Каким образом человек добился этого всемогущественного талисмана Гения? Теперь я понимал, отчего американская община в Риме развела такой ажиотаж вокруг Хоскинса; неудивительно, что они гордились им, если он сумел создать такой шедевр, как «Дафна». Всё ещё в замешательстве раздумывая над этим делом, я снова сел в карету, которая ожидала меня снаружи и должна была бы отвезти домой, если бы не произошёл один из этих непредвиденных инцидентов, которые порой дают ключ к разгадке всей тайны. Маленькая собачка неожиданно выскочила на улицу прямо перед моей каретой – передняя лапа у неё была сильно поранена и обильно кровила, но в остальном она была здорова. Водитель транспорта, который стал причиной несчастного случая, подошёл ко мне и выразил свои сожаления, думая, что собака принадлежала мне, поскольку та неслась прямо на меня, жалобно скуля, словно моля о помощи. Я подхватил маленького пострадавшего на руки и, заметив его красивый ошейник с надписью «Миту, улица Тритон, дом 8», я показал своему кучеру этот адрес, решив возвратить бедное домашнее животное хозяину. Это была миленькая собачка, белая и пушистая, как клубок шерсти, с добрыми коричневыми глазами и с до смешного маленьким чёрным носиком. Она была очень чистая и ухоженная, так что её внешний вид ясно свидетельствовал о большой любви со стороны её хозяина или хозяйки. Собака воспринимала меня добродушно и лежала очень спокойно у меня на коленях, позволив перевязать раненую лапу своим носовым платком и то и дело с благодарностью облизывая мне руку.
– Миту, – сказал я, – если, конечно, это твоё имя. Ты больше перепугался, чем пострадал, как мне кажется. Кто-то тебя портит, Миту, и ты поддаёшься! Твоя драгоценная лапка и вполовину не столь плоха, как ты изображаешь!
Миту вздохнул и взмахнул хвостиком; он явно привык к тому, что с ним разговаривают, и ему это нравилось. Когда мы подъехали к улице Тритон, он оживился, навострил ушки и начал оглядываться вокруг, явно радуясь и узнавая окрестности; и когда мы остановились у дома номер восемь, его возбуждение стало настолько сильным, что он, несомненно, спрыгнул бы с моих коленей, полностью позабыв о раненой лапе, если бы я его не удержал. Дверь нам открыла дородная, добродушного вида леди, одетая в утренний туалет в поистине итальянском стиле, которая, несмотря на чрезмерную тучность и медлительность, обладала настолько солнечной улыбкой, что она сгладила бы и худшие недостатки.
– О Миту! Миту! – запричитала она, протягивая руки навстречу маленькой собачке. – Какой ты негодник! Неудивительно, что ты заслужил такое несчастье! Сбежать и бросить твою милую хозяйку!
Миту выглядел искренне пристыжённым и пытался спрятать свою смущённую мордочку в моём плаще. Заинтересовавшись необычным описанием синьоры, я попросил разрешения лично возвратить питомца хозяйке.
– Конечно! – отвечала улыбчивая матрона сладкозвучным голосом, исполненным тоном чисто римской почтительности. – Если вы потрудитесь подняться по лестнице на самый-самый верхний этаж этого дома, то попадёте как раз в студию синьоры! Её имя, Джульетта Марчини, написано на двери. Удачи! Ещё минуту назад она была там, вся в слезах по сбежавшему Миту!
Миту явно понял это замечание, поскольку слегка заскулил, выражая свои смятённые чувства. И, чтобы избавить его от этих угрызений совести и вновь осчастливить, я прямиком начал «утруждать себя подъёмом» во владения хозяйки. Преодолев немало крутых ступеней, я наконец, задыхаясь, добрался до верхнего этажа высокого дома и осторожно постучал в дверь, которая предстала прямо перед мои лицом и на которой аккуратными чёрными буквами было выведено имя Джульетты Марчини. Миту уже весь дрожал от нетерпения и, как только дверь распахнулась и красивая женщина выглянула наружу, воскликнув радостным голосом: «О Миту! Дорогой Миту!», он больше уже не мог сдерживаться. Рванувшись из моих рук, он соскочил на пол и зашёлся криком от смешанной боли и восторга, пока я кратко поведал его хозяйке о его злосчастии. Она выслушала с добродушным выражением заинтересованности в тёмных глазах, и улыбка осветила одно из самых вдохновенных лиц, какое мне когда-либо встречалось.
– Вы были очень добры, – сказала она, – и я даже не знаю, как вас отблагодарить. Миту – такой дорогой маленький друг для меня, что я была бы очень несчастна, если бы потеряла его. Но у него такой взбалмошный нрав, что боюсь, он вечно попадает в неприятности. Зайдите в мою студию и отдохните немного, подъём по этим ступеням так утомителен.
Я с радостью принял приглашение, но едва я перешагнул порог, как невольно отпрянул назад, воскликнув от удивления. Оттуда, со стены, на меня смотрел чёрно-белый набросок «Дафны», такой же, как был выставлен у Неемии П. Хоскинса.
– Что это? – вскричал я. – Это же эскиз картины, которую я только что видел.
Джульетта Марчини улыбнулась и с интересом поглядела на меня.