– Ах, вы побывали на американской выставке? – спросила она.
– Не совсем. Сегодня утром я видел только работу м-ра Хоскинса.
– А! – снова сказала она и замолчала.
Я порывисто взглянул на неё. Она занималась раненой лапкой Миту: усадила его на подушку и осторожно перевязывала ему лапу с почти хирургической ловкостью. Я отметил, насколько изящную форму имели её руки с тонкими узкими пальцами, что часто свидетельствует о натуре художника. Затем я стал рассматривать саму женщину. Молодая и стройная, как тростинка, с густыми прекрасными волосами, частично собранными наверху в толстые локоны, которые ниспадали на широкий умный лоб, в ней не было ничего общего с тем типом, который принято называть «обычной женщиной». Она явно представляла собой нечто незаурядное. Постепенно я начал замечать некую схожесть между нею и удивительной «Дафной» Хоскинса и, считая, что сделал открытие, я сказал:
– Несомненно, это вы позировали м-ру Хоскинсу для образа Дафны?
Улыбнувшись, она отрицательно покачала головой.
Я почувствовал себя слегка смущённым. Я принял её за модель, в то время как она могла, вероятно, и сама оказаться одарённой художницей. Я пробормотал нечто вроде извинения, а она рассмеялась ясным, звонким смехом, выражавшим чистосердечное добродушие.
– О, вам не за что извиняться, – сказала она. – Знаю, вам, должно быть, показалось удивительным обнаружить здесь первый эскиз «Дафны», а законченную картину – на студии м-ра Хоскинса. И это и впрямь столь странное совпадение, что по вине Миту вы оказались у меня немедленно после посещения м-ра Хоскинса, что я чувствую, что должна дать некоторое объяснение этого дела. Но сначала, могу я просить вас осмотреться в моей студии? Вы обнаружите и ещё кое-что, помимо наброска «Дафны».
Я огляделся вокруг со всё возрастающим удивлением и восхищением. Здесь было «ещё кое-что», как она сказала, – кое-что столь удивительно прекрасное и гениальное, что нечасто встречалось на студиях современных художников. С каким-то недоверием и удивлением я порывисто спросил:
– Это всё ваши работы? Вы всё это сделали сами?
Её прямые брови слегка изогнулись, затем она улыбнулась.
– Будь я мужчиной, я могла бы ожидать подобного вопроса. Но, коль скоро я женщина, я удивлена вашей проницательности! Да, я делаю всё это сама, каждый элемент! Я люблю своё дело! И я весьма ревнива, пока мои работы остаются со мной. У меня нет учителя – я всему научилась сама, и всё, что вы видите здесь, создано моими руками! Я же не м-р Хоскинс!
И она вдруг разразилась смехом.
– Вы написали «Дафну»! – вскричал я.
Она прямо поглядела на меня с долей печали в глубине ясных глаз.
– Да, я написала «Дафну».
– Так почему же… – начал было я в недоумении.
– Почему я позволила м-ру Хоскинсу поставить на ней своё имя? – спросила она. – Ну, он платит мне две тысячи франков за такое позволение, а две тысячи франков – это маленькое счастье для меня и моей матери.
– Но вы же сами могли бы продавать свои картины! – вскричал я. – Вы могли бы заработать кучу денег и заслужить славу!
– Вы так думаете? – и она печально улыбнулась. – Что ж, я раньше тоже так считала, когда-то. Но эта мечта в прошлом. Мне хватает и малых денег, и вся моя натура восстаёт против славы. Ибо женщина в наши дни добивается лишь ложных обвинений и зависти! Я расскажу вам свою историю.
И стремительным движением руки она сорвала завесу, которая скрывала ещё одну картину огромных размеров и великолепно выполненную, на которой изображалась группа диких коней, неистово скачущих вперёд вместе, без всяких сёдел и узды, под названием «Барбери».
– Я написала её, – сказала она, пока я стоял, растерявшись от восхищения, перед смелым и мощным выражением столь сложных объектов, – когда мне было восемнадцать. Сейчас мне двадцать семь. В восемнадцать я верила в идеалы; и, конечно же, в любовь, как часть их. Меня предал один австриец, который изучал искусство здесь, в Риме. Он видел, как я рисовала эту картину, он наблюдал, как я прописывала каждую черту и накладывала каждый мазок. Короче говоря, он её скопировал. Он принёс свои эскизы сюда, на эту студию, и работал вместе со мной – как он сказал, от большой любви, – ибо он желал заполучить точную копию этой работы, которая, как он говорил, меня прославит. Я поверила ему, потому что полюбила! А когда он уже почти закончил свою копию, то забрал её с собой и через пару дней пришёл попрощаться. Он должен был ехать в Вену, как он говорил, но собирался вернуться в Рим через один месяц. Мы расстались как любящие – исполненные взаимной нежности, а когда он уехал, я села за работу, чтобы наложить последние штрихи на свою картину. И когда я всё завершила, то написала одному знаменитому торговцу в этом городе и просила его прийти и вынести суждение по поводу стоимости моей работы. Войдя в комнату, он отпрянул и с упрёком поглядел на меня:
– Я не имею дел с копиями, – сказал он, – я только что приобрёл оригинал этой картины у Макса Виланда.
Я вскричал от возмущения и негодования.
– Да, – продолжала Джульетта Марчини, – Макс Виланд был моим возлюбленным. Он украл мой сюжет и всю мою славу. Не могу описать, что сталось со мною, когда я об этом узнала. Думаю, я на время полностью утратила разум; моя мама говорит, что я несколько месяцев проболела. Но сама я ничего не помню, кроме бесконечного отчаяния и безнадёжности. Конечно, я никогда больше не видела Макса. Я писала ему, а он не отвечал. Я рассказала торговцу свою историю, но он в неё не поверил. «Замысел картины, – говорил он, – явно принадлежит мужчине. Если Макс Виланд ваш жених, то вы оказываете ему весьма дурную услугу, пытаясь выдать свою точную копию за его оригинал. Это не пройдёт, моя маленькая обманщица, не пройдёт! Я слишком стар и опытен, чтобы судить об этом. Ни одна девчонка вашего возраста никогда не создаст подобной работы – взгляните, как прорисованы тела, на цветовую гамму! Это рука мужчины – здесь нет ничего женского». – И тогда, – продолжала Джульетта, – всю эту историю повернули так, будто это я пыталась украсть картину Макса Виланда, а он оказался брошенным женихом с разбитым сердцем. Моя мать, уже старая и больная, чуть не сошла с ума от ярости, ибо она видела, как он копировал мою работу, но и ей никто не поверил. Все лишь говорили, что это вполне естественно, когда мать пытается защитить свою дочь. Тогда мы были бедны и не имели возможности подать в суд. Ни один покупатель не желал брать картин с моим именем – как художницу меня похоронили.
Тут собачка Миту, почувствовав печаль в голосе хозяйки, запрыгала вокруг неё на трёх лапах, поджимая раненую. Она улыбнулась и взяла его на руки.
– Да, с нами всё было кончено, Миту! – сказала она, положив свой прелестный круглый подбородок на шелковистую голову собачки. – Кончено, пока этот мир держится за свои предрассудки. Но невозможно убить идеи – они будут расти, как цветы, пока есть земля, хранящая их корни. И хоть я и знала, что не продам своих картин, я продолжала рисовать для собственного удовольствия; и чтобы содержать мою мать и себя, я давала уроки живописи детям. Но мы были бедны – невыносимо, нищенски бедны, – пока однажды не появился м-р Хоскинс.
– И тогда? – спросил я с чувством.
– Тогда, что ж! – и прекрасная Марчини слегка усмехнулась. – Он сделал мне любопытное предложение. Он назвался американским художником, который желал заявить о себе в Риме. Он умел писать только ландшафты, как он говорил, но знал, что его могли попросить написать и образы. И он сказал, что будет мне хорошо платить за создание таких вот образных картин, если я продам их ему вместе с правами, дам позволение поставить на них своё имя и больше ничего о них не стану спрашивать. Вначале я колебалась, но моя мать была очень больна в то время, а у меня не было денег. Я очень нуждалась и наконец согласилась. И м-р Хоскинс сдержал своё слово по поводу оплаты – он очень щедр – теперь мы с матерью живём очень хорошо.
– Но он требует пятнадцать тысяч долларов за «Дафну»! – вскричал я. – А вам платит только две тысячи франков! И вы называете это щедростью?
Джульетта Марчини, казалось, задумалась.
– Ну, я не знаю! – сказала она мягко, слегка приподняв брови. – Видите ли, ему дорого обходится проживание в Риме; он встречается с массой людей и обязан держать карету. А мы сейчас живём очень скромно, и у нас вообще нет друзей. Две тысячи франков для меня значительно бо́льшая сумма, чем для него – пятнадцать тысяч долларов.
– И что же, вы больше не сделаете попытки возвратить себе славу, кою вы заслуживаете? – спросил я с удивлением.
Она пожала плечами.
– Думаю, что нет! Какая от неё польза для женщины? Слава для моего пола, как я уже говорила, означает лишь зависть! Мужчина может снискать славу самыми нечестными путями, он может красть чужие идеи, чтобы сделать собственную карьеру, он может подкупать критиков, он может делать всё, что в его власти – честное и бесчестное, – учитывая, что ему удастся избежать обвинений. Но если женщина легко прославится посредством своего ума и рук, то она вечно будет находится под подозрением в том, что кто-то ей «помог». Нет, я не забочусь о славе. Я написала свою картину, или точнее картину м-ра Хоскинса, находясь под сильным впечатлением от легенды. Бог спускается на землю, и женщина превращается из радостного, мечтательного создания в лавровое дерево – дерево с горькими листьями и цветами без запаха! Я счастливее как есть – неизвестная миру, в то время как Хоскинс – всеми уважаемый человек! – она замолчала и набросила покрывало на свою картину, ставшую причиной стольких печалей в её жизни.
После этого приключения я часто навещал Джульетту Марчини и пытался спорить с ней по поводу её смехотворного положения. Я указывал ей на то, что Неемия П. Хоскинс из её гения создавал себе обманным путём репутацию. Но она заверяла меня, что в Риме полно погибающих художников, которые живут подобным образом, а именно, рисуя картины для американских «художников», которые сами вообще не умеют рисовать. Я обсуждал это дело даже с её матерью, высохшей как щепка старухой с чёрными глазами, которые сверкали как бриллианты, и обнаружил, что она столь же неисправимо придерживается того же мнения, что и её дочь.