В то же утро, как только улучил момент застать миссис Фэрли одну, я рассказал ей о своём приключении, начав с самой первой встречи в музее. Не стоит и говорить, что она выслушала меня с крайним недоверием.
– Я хорошо знаю вас, дорогой мой! – сказала она, качая головой. – У вас богатое воображение, и вы вечно думаете об иных мирах, как будто этот для вас не достаточно хорош. Это всё ваше воображение.
– Но, – настаивал я, – вы же знаете, что студия была заперта на ключ, а затем открылась; как же так?
– Она и сейчас заперта! – заявила миссис Фэрли. – Хоть я и очень хотела бы вам поверить!
– Идёмте и посмотрим! – страстно вскричал я. – Я привёл её наверх, хотя она и не слишком хотела идти со мной. Как я и говорил, студия оставалась открытой. Я провёл её внутрь, показал мольберт и шкафчик с его содержимым. Когда столь убедительные доказательства правдивости моей истории предстали её взору, она слегка задрожала и побледнела.
– Пойдёмте отсюда! – нервно проговорила она. – Вы меня пугаете! Я такого не выношу! Ради Бога, придержите свои истории о призраках при себе!
Я видел, что она разозлилась и перепугалась, и с готовностью вывел её наружу. Едва мы оказались за дверью, как она захлопнулась с резким щелчком. Я подёргал её – заперто! Это уже было слишком для миссис Фэрли. Она рванулась вниз по лестнице в неописуемом ужасе, и, когда я нашёл её в столовой, она заявила, что в этом доме не останется больше ни на один день. Я попытался успокоить её страхи, однако она настаивала на том, чтобы я остался с ними на тот случай, если что-нибудь ещё случится в этом, как теперь она говорит, доме с призраками, несмотря на все свои практические убеждения. Так что я остался. И когда мы уезжали из Бретани, то уезжали все вместе, ничуть не тревожимые более никакими сверхъестественными силами.
Лишь одна мелочь несколько беспокоила меня тогда – мне следовало бы стереть слова «сердце предательницы» с этого камня и написать «верное сердце» вместо них. Больше я не встречал дамы с гвоздиками, но я знал, что умершая нуждается в молитвах за неё, хоть и не мог объяснить причины этого факта. И мне было известно также, что картина в Лувре не принадлежит Грезе: хоть там и стоит его подпись, но это портрет верной женщины, в которой глубоко ошиблись; и её имя теперь здесь – высеченное так, как она и просила: «Мэйнон, верное сердце!»
Мадемуазель Зефира
Видение чистой красоты? Мечта о совершенной прелести? Да, её можно было так назвать и даже более того. Она была само воплощение летящей грации и изящества. Когда я впервые её увидел, она предстала королевой фей. В её руках был такой яркий светлый скипетр, что он казался букетом из лунных лучей; её стройную талию подчёркивала гирлянда из моховых роз, искрившаяся росой, и корона из звёзд окружала её прекрасное белое чело. Невинной и чистой, как снежинка, она казалась с этим её нежным серьёзным взглядом и ниспадающими золотистыми локонами; и при этом она была мадемуазель Зефира – простая танцовщица на сцене большого и успешного театра – актриса, чья мимика была проста и невыразительна, и поэтому совершенно очаровательна, и чья доверчивая улыбка перед огромной аудиторией, которая еженощно аплодировала ей, вызывала внезапные слёзы на глазах многих матерей и нередко заставляла сердца серьёзных отцов сжиматься от запретного сочувствия. Ибо мадемуазель Зефире было всего шесть лет! Всего шесть лет жизни довлели над великолепным золотом маленькой головки, которую теперь украшал венок из искусственных звёзд; и едва ли маленькие ножки и ручки уже осознали своё назначение, пока испытывали болезненные муки отработки танцевальных позиций, которые столь хорошо знакомы ученикам балетных школ.
– Весьма многообещающее дитя, – сказал богатый директор театра, заметив её на одной из тренировок и с удовольствием отметив грацию, с которой «мадемуазель» поднимала свои кругленькие руки над головой, и обратил внимание на её миниатюрные ножки, в то время как она улыбалась, глядя в его большое, толстое лицо со всем бесстрашным доверием шестилетнего ребёнка.
И так «многообещающее дитя» шаг за шагом осваивала свою профессию, пока о ней не возвестили публике огромные плакаты на стенах театра, как о «мадемуазель Зефире», удивительной девочке-танцовщице! И что было дороже всего для её простой детской души, это небольшая роль в «Королеве фей» – великолепной рождественской постановке этого года – роль, в которой она с радостью и удовольствием вызывала эльфов, гномов, ведьм и спрайтов одним мановением волшебной палочки. И она прекрасно с этим справлялась; никогда ещё волшебный скипетр не взмывал в воздух с таким изящным достоинством и серьёзностью; никогда ещё волшебные заклинания не звучали из уст могущественного монарха столь эффектно, как это выходило у мадемуазель Зефиры:
– Вы, негодные эльфы! Отправляйтесь в свой тёмный лес! Иначе, вы все будете наказаны! – звенел её устрашающий голосок.
Это слово «иначе», произносимое с почти трагической интонацией чистым детским голоском стало, быть может, величайшим «хитом» в небольшом репертуаре мадемуазель; хотя, думаю, что коротенькая песенка, которую она пела в третьем акте была, в конце концов, кульминацией выразительности. Сцена называлась «Лес фей под луной», и здесь мадемуазель Зефира танцевала одна вокруг огромного гриба, с искусственными лучами луны, освещавшими её длинные локоны в весьма живописной манере. Когда приходил черёд этой песни, оркестр переходил на самую тихую игру, чтобы не заглушать нежные нотки голоска маленькой исполнительницы, которые звучали прерывисто, но чётко:
Я вижу, как свет наступившего дня
Сияет в вершинах холмов вдалеке
И блеск речной ряби! О феи,
Идите за мной! Скорее идите
Обратно в дворец мой, что сзади луны,
Где буду царить я во веки веков!
И строчки эти всегда вызывали взрыв самых искренних аплодисментов, вознаграждавших вокальные усилия маленькой мадемуазель, которая отвечала на них воздушными поцелуями. И тогда она подходила с должной серьёзностью к самому важному моменту своей работы, порученной ей на вечер. Это был её большой танец – танец, который она репетировала и разучивала с энергичным французским балетмейстером, кто, конечно, имел все причины для гордости за свою маленькую ученицу. Мадемуазель Зефира скользила по доскам с лебединой лёгкостью – она приседала и перепрыгивала с места на место, как яркий бутон розы, раскачивающийся на ветру; она выполняла самые сложные пассажи всегда с исключительной грациозностью и усердием; и финальный выпад, когда она становилась в заключительную позу, был таким эффектным, живым и очаровательным, что положительный рёв восхищения и удивления приветствовал её, когда падал занавес. Бедная малютка! Сердце моё исполнилось жалости в театре в ту ночь, ибо одаривать ребёнка её возраста капризными аплодисментами публики вместо нежного воспитания и участливой заботы материнских рук представлялось мне одновременно жестоким и трагичным.
Прошло несколько недель, и порхающая фигурка с задумчивым личиком мадемуазель Зефиры не переставала преследовать меня, пока наконец с обычной порывистостью, характерной для мужчин, я не написал директору театра, честно раскрыв своё имя и попросив его рассказать мне немного об истории и родителях Зефиры. Ответ пришёл через несколько дней, но я получил весьма учтивое послание от хитрого директора, который уверял меня, что я был не одинок, проявляя интерес к талантливому ребёнку, но что у него есть причины бояться, что потенциал, который она демонстрирует в столь раннем возрасте, погибнет из-за чрезвычайной хрупкости её телосложения. Он добавил между прочим, что совсем уже разорился из-за капризного здоровья Зефиры; что сейчас она не выступает уже почти неделю; что, наведя справки, он узнал только, что девочка болеет и лежит в постели, не вставая, и что он волей-неволей вынужден был прекратить выплату ей заработка из-за того, что пришлось её подменять девочкой старшего возраста, но с меньшим талантом, которая доставляла ему немало беспокойства и нервов. Он заметил в поскриптуме, что настоящее имя Зефиры было Винфред М., что она была дочерью разорившегося свободного писателя и что её мать умерла, а единственная оставшаяся в живых старшая сестра пользовалась дурной славой. Он дал мне адрес Зефиры – скверная улица со скверным окружением – и окончил своё письмо заверением в том, что лучше бы мне вообще об этом деле не беспокоиться. Совет его не был лишён смысла, и всё же я почему-то не мог ему последовать. Несомненно, весьма распространённая привычка никогда не вмешиваться в судьбы твоих неудачливых попутчиков на переправе через бушующее море житейских страстей; это избавляет от неприятностей, хранит ваши личные чувства от треволнений и, вместе с тем, весьма удобная доктрина. Но нежный, жалобный голос Зефиры не умолкал в моих ушах; серьёзное детское личико в обрамлении золотистых локонов преследовало меня в ночных снах, и наконец я принял решение отправиться в компании моего друга на эту сомнительную улочку с ещё более сомнительным окружением и порасспросить о здоровье Зефиры. Немного заплутав, я отыскал грязный дом, куда меня направили, и, поднявшись по очень тёмной лестнице, постучал в дверь и попросил мисс М. Дверь внезапно распахнулась, и симпатичная девушка лет семнадцати, с копной прекрасных волос в беспорядке, голубыми огромными глазами, которые выглядели набрякшими от слёз, спросила несколько грубо:
– Ну, чего вам нужно?
Мой товарищ ответил:
– Джентльмен пришёл узнать, как себя чувствует ваша младшая сестра – та, что играет на сцене.
Тогда я выступил вперёд и добавил как можно вежливее:
– Я слышал от господина директора, что девочка больна – ей уже лучше?
Девушка пристально посмотрела на меня, не ответив. Затем вдруг, словно через силу, она сказала:
– Входите.
Мы прошли в тёмную и грязную комнату, дурно пахнувшую, непроветренную и едва обставленную мебелью; и пока я пытался различить внутри неё предметы, то услышал слабый звук пения. Не голос ли это Зефиры издалека, столь слабый и трогательный? Я прислушался, и глаза мои наполнились невольными слезами. Я узнал голос и стихи: