Ханс (Ганс) Урс фон БальтазарПуть Дюрера, пройденный с Иеронимом. Лекция к 500-летию Дюрера. Нюрнберг, 1971
Для обложки использованы фотографии Нюрнберга 1860-х годов из Фотоархива Библиотеки Конгресса США: дом Альбрехта Дюрера и его статуя (на клапане), церковь Св. Лаврентия
Hans Urs von Balthasar
DIE STILLE DES WORTES
Diirers Weg mit Hieronymus
Vortrag zum Diirerjahr 1971 in Nurnberg
1979
JOHANNES VERLAG EINSIEDELN
FREIBURG
Перевод с немецкого: Александр Ярин
ООО «Издательство Грюндриссе»
e-mail: info@grundrisse.ru
Молчание слова:
Путь Дюрера, пройденный с Иеронимом
Приступая к этой медитации
Приступая к этой медитации, мы надеемся сопоследовать мастеру, долгое время медитировавшему над своим предметом, Альбрехту Дюреру, на извилистом пути, приведшем его к абсолютному шедевру, гравюре «Иероним в келье»*. Дюрер, четырнадцать раз менявший трактовку фигуры этого учителя Церкви, внезапно, после многих попыток конвенциональных толкований, испытал прозрение о сущности изображаемой личности и через несколько лет достиг адекватной формы. Всё анекдотическое, стаффажное, эффектное было оставлено позади, неизбежные привнесения нашли своё место в рамках целого; в глубоком безмолвии пронизанной солнцем кельи совершается нечто колоссальное, что, в сущности, присутствовало всегда: и у реального отца Церкви, и в его воскрешённой гуманистами личности, как они её поняли, и, наконец, в мировоззрении самого Дюрера.
С. 12. Петрус Кристус (мастерская Яна ван Эйка).
Святой Иероним в келье. 1432. Доска дуба, масло. 19x12 см
Чтобы проникнуть в эту сердцевину, необходимо будет пробиться сквозь скорлупу – уяснить себе сам феномен Иеронима, разобрать легенду, которая его овевает, понять смысл по сути культового значения, придаваемого его личности гуманистами
См. с. 56. Все постраничные примечания принадлежат редакции наст, издания; концевые примечания – авторские.
XIV – начала XVI века, и в завершение проследить путь, пройденный самим Дюрером, который, исходя из этих сложившихся предпосылок, посредством всё более углубляющейся медитации пробирался к сердцевине, явленной одновременно и как глубоко личное его творение, и как очищенно-просветлённое представление того лучшего, что было в Иерониме, и в итоге стало основой для его воскрешения.
Леонардо да Винчи. Святой Иероним. 1480–1482. Дерево, масло. 103x75 см
Учитель Церкви
Иероним (347–419), «священноимённый», родился в Стридоне, недалеко от Триеста, у христианских родителей, двенадцатый год жизни провел в Риме, с упоением читал Вергилия, Цицерона, Плавта, владел элегантной латынью, письменной и разговорной; восемнадцати лет принял крещение, посещал катакомбы, где приобщился духу раннего христианства. Находясь при дворе императора Валентиниана I в Трире, открыл для себя потенциал строгого аскетизма, уже никогда им не покидаемого. Здесь же впервые со всей серьёзностью предаётся чтению Библии. В кружке епископа Аквилеи он ведёт приятный образ жизни, противоречиво сочетая эстетизм с аскезой. Вслед за тем он переезжает в Антиохию к другу, чья роскошная вилла имеет великолепную библиотеку. Он погружается в греческую словесность. Его неотступно сверлит вопрос: стать ритором или монахом? Совмещение казалось невозможным. Известно его видение, будто он предстал перед Божественным престолом и, отвечая на вопрос «Кто ты?», назвал себя христианином. «Ты цицеронианин», – сказал Бог и повелел его бичевать. Иероним поклялся отложить классику, что не помешало ему впоследствии благополучно перечитывать и цитировать Вергилия и Цицерона, ставших неотъемлемой частью его жизни, что же до упомянутого сновидения, он как-то назвал его всего лишь безобидной галлюцинацией.
Всё же потом он безоглядно погрузился в монашество, присоединившись к пещерным отшельникам Халцидской пустыни (невдалеке от Алеппо).
Присмотримся к двум цитатам: «О пустынь, где растут камни, из коих по свершении Апокалипсиса будет воздвигнут град великого Царя! О одиночество, дарующее человеку радость приобщения к Богу!»[1]1 Но и: «Я сидел в полном уединении, погружённый в горькие раздумья… Щёки мои были бледны от поста, но в окоченевшем теле пылал дух ревности… Помню, как часто дни и ночи предавался слезам, то и дело бия себя в грудь…»2 Риторическое начало здесь явно различимо, однако художники воспримут эти слова буквально. Леонардо да Винчи воссоздаст эту сцену, исполнив её высоким пафосом, переходящим от развёрнутого жеста кающегося отшельника к рыкающему льву с его великолепным хвостом. Иероним пишет, как бы лишь для препровождения времени, фантастические жития монахов, однако Библия неотступно его преследует, мы должны разглядеть подспудное её присутствие. Он находит среди монахов обращённого еврея, который обучает его ивриту, и развивает внезапно озарившую его «лукавую и вместе гениальную мысль: представить обучение ивриту как некое умерщвление»3. Разгоревшиеся распри между монахами заставляют его вернуться в Антиохию, где он принимает сан священника – но с условием необязательного служения (кардиналом он, естественно, не был). Аполлинарий, епископ Лаодикийский, крупная величина, умный человек, ересиарх, переводивший Пиндара, Еврипида и Менандра, переложивший Евангелия в форму платоновских бесед, знаток иврита, глубже ввёл его в искусство экзегезы.
В Константинополе сложилась его великолепная дружба со знаменитым теологом, выросшим на классической античности, Григорием Назианзином, который познакомил Иеронима с трудами Оригена, крупнейшего его предшественника как церковного толкователя Писания. Иероним принялся за переводы сочинений Оригена, ставшего впоследствии средоточием внутренней и внешней драмы всей его жизни: тот был, в рамках достижений своей эпохи, изощрённым мастером филологической критики библейского текста, однако для него историческое содержание Библии было лишь материалом для духовного (аллегорического) толкования. Поистине жгучая проблема, затеняемая чёрным полемическим дымом, заключалась для Иеронима в следующем: содержится ли дух Библии целиком в её букве или он поднимается над нею?
Альбрехт Дюрер. Портрет Эразма. 1520. Этюд.
Бумага, чёрный мел. 37,3 × 26,8 см
Ещё три года протекли в Риме, где он – секретарь римского папы Дамасия, его советник по библейским вопросам; здесь же он заново прорабатывает латинские Евангелия и вносит в их текст 3500 поправок. Он также ведёт библейские занятия в кружках римских матрон и девиц, при этом бичует изнеженный и паразитически настроенный римский клир оружием Ювенала с помощью карикатурных гипербол, напоминающих позднейшие сатиры Эразма, и даже более острых. Скажем сразу: в полемике Иероним не знал меры, был чрезмерно угрюм и сварлив. Стоило кому-то его задеть (такое довелось испытать Августину), как он затевал перепалку и порой оставался непримиримым вплоть до смерти своих противников (вспомним Руфина Аквилейского, друга юности, а затем заклятого врага Иеронима). Недоразумение, благодаря которому его эмблемой считается рыкающий лев, приобретает более глубокий смысл.
Возбудив против себя преследование со стороны клира, он вынужден был покинуть любезный его сердцу Рим, который отныне он будет называть «Вавилоном» и «шлюхой в пурпурном одеянии». Он направляется в Вифлеем, где его неудовольствие вызывает роскошная базилика; «под предлогом почитания Христа сегодня мы заменили глиняные ясли золотыми», сокрушается он в одной из проповедей. Он начинает диктовать (порой весьма стремительно, и сохранит эту привычку до конца дней) комментарии к Библии, совмещая глубокую сосредоточенность и спешку, стилистический блеск и теологическую поверхностность, на которую позднее укажет Эразм. Иероним не был теологом, ещё в меньшей степени философом, но не кем иным, как филологом, причём страстным. Он полагал, что исправить греческий текст Ветхого Завета, Септуагинту, сверяясь с еврейским первоисточником, подобно тому как он усовершенствовал латинский вариант Нового Завета по греческому первоисточнику, было бы недостаточно: он должен и хочет воссоздать “hebraica veritas”[2]. Он делает решительный шаг от исправления текста к новому его переводу. И это станет подвигом всей его жизни. Неслучайно два лучших у нас мастера слова столь высоко вознесли его над историей: Поль Клодель в искромётном стихотворении о «святом заступнике писателей»:
Мы любим Иеронима: он и мастер пера, и пророк —
когда Бог его посещает.
Вы слыхали его, когда он – а было то сильнее его —
глупых, наглых хулителей проклинает?
Иль, затерян в своей пустыне, вдруг прознает, что
Руфин чуть над ним надсмеётся,
Так такой поднимет рёв, что Великое море трясётся…
– и Валери Ларбо, который в своём сочинении “Sous l’nvocation de Saint Jérôme” (1930–1933) оставил массу весьма проницательных суждений об искусстве перевода.
Вергилий, Цицерон, искусство античности – тонкое поэтическое сознание может поставить их на службу Божьему слову. И всё это – на твёрдой почве выверенных текстов, исторически определённых смыслов, а не отвлечённых аллегорий. Сама плоть слова сочетает в себе дух классики и дух Библии. Здесь, в вифлеемской келье, тяжким трудом вечно болезненного человека закладывалось основание того, что, пройдя Средневековье, в Новое время оформилось как аутентичное наследие Запада. Иероним вполне сознавал меру дерзости своих идей: «Есть немногие, кто признаёт, что я дерзнул пуститься в дело, на которое до меня не отважился ни один учёный латинист. Когда бледная смерть похитит писавших вместе с обращённой на них критикой, когда листья опадут и поднимется свежая зелень, то имя и слава уж поблекнут, останется единый дух»