В последнее время весь Петроград буквально помешался на порочной, пропитанной ядом поэзии Бессонова. Дамы с охапками цветов стерегли красавца Алексея Константиновича после выступлений, мужчины поджидали с вином, сажали в экипаж и увозили кутить. Поэт с утомленным равнодушием принимал поклонение толпы, с пресыщенностью гурмана выбирая среди юных глупышек подругу на ночь, безжалостно прогоняя наутро, но все новые и новые бабочки летели на огонь его буйного таланта, чтобы сгореть в смертоносных искрах сочащихся пороком строф.
— Вот и отлично! — вскинула девушка заплаканное лицо. — Я отдамся Бессонову! Только он и достоин!
Она подскочила со стула, пошатнулась, с трудом сохранив равновесие, и нетвердой походкой направилась в свою комнату, придерживаясь за стену коридора.
— Дайте мне полчаса времени! — прокричала она из глубины квартиры.
Влас курил на кухне, когда отворилась дверь и вошла Симанюк. Нельзя сказать, чтобы прическа с забранными кверху волосами и красное, слишком обтягивающее платье сделали ее красавицей, но не заметить Раису Киевну было положительно нельзя.
— Ну как товар? Хоть сейчас на продажу? — вульгарно хохотнула она, пытаясь скрыть за показным цинизмом стоящие в глазах слезы. Коренастая и полнотелая, с большими, в цыпках, руками, она походила на прачку, наряженную барыней.
«А и некрасива же, голубушка», — с болезненной жалостью подумал Влас.
— Лот номер раз! — кривлялась Раиса, выпячивая декольтированную грудь и хлопая себя по бочкообразным бедрам. — Продается дочь геройски погибшего генерала Симанюка!
Генерала было жалко, как и осиротевшую некрасивую его дочь. Война, начинавшаяся на манер легкой патриотической прогулки, тянулась четвертый год. Она вымотала людей и обескровила страну. Вращаясь в военно-медицинских кругах, Ригель называл ужасные цифры. Страшно подумать, за неделю — двести пятьдесят — триста тысяч раненых. И убитых — от пяти до десяти процентов от этого количества. И ради чего? Чтобы сплотить нацию перед лицом общей опасности и избежать назревшего, словно нарыв, государственного переворота? Не слишком ли велика цена? Власа нет-нет да и посещала крамольная мысль — а может, императору не нужно было ссориться с немецким родственником?
На вокзале было неспокойно — военные патрули поголовно проверяли паспорта и недобро косились на дожидающихся поезда мужчин, подозревая в них дезертиров. Влас не был дезертиром. Он страдал припадками и к военной службе был не пригоден. Чувствуя себя неловко, фотограф пытался устроиться в штаб, но дядя Пшенек отговорил — в фотографической лаборатории помощь племянника была гораздо нужнее. Подошедший состав на Петроград быстро заполнился людьми. Двери захлопнулись, и поезд тронулся. Чувствуя себя кавалером, Влас усадил свою даму у окна, устроившись рядом. Симанюк откинулась на спинку мягкого дивана, опустила на глаза густую вуаль и, кусая губы, обронила:
— Этот Бессонов, он какой-то особенный.
— В каком смысле? — не понял Влас.
Раиса Киевна глухо заговорила в нос, не отрывая взгляда от окна и странно обрывая фразы:
— Все в нем не так. Как не у всех. Он словно не из этого мира. Должно быть, он ангел. Мой ангел-хранитель. Его стихи — это мои молитвы. Он словно бы смотрит мне в душу и видит меня насквозь. Он мыслит, как я. И говорит, как я бы могла сказать, если б умела. Он бог. Мой бог.
Глядя в окно, Раиса замолчала, а Влас задумался о Бессонове. Он, конечно, поэт. Талантливый. Дерзкий. Что уж скрывать, имеет право быть дерзким. Ибо талантлив. Говорят, много пьет. Ходят слухи, нюхает кокаин. Опять же талант нужно чем-то подпитывать. Интересно, отчего он не на фронте? Болен? Или откупился? Если откупился — тогда подлец. Хотя какая разница? За талант можно простить все. Даже подлость. Хотя нет. Подлость нельзя. И предательство нельзя. Даже поэту.
Влас обожал как поэзию, так и прозу, и авторы романов и стихов были для него сродни небожителям. С самого раннего детства каждый год он с нетерпением ждал новогодней елки, того особенного мига, когда распахнутся двери гостиной и под рождественскую мелодию, исполняемую матушкой на рояле, позволят заглянуть под пахучую лесную красавицу, разукрашенную стеклянными колокольчиками и ангелами из папье-маше. Под елкой для всех лежали подарки — кому что потребно. Влас знал, что для него обязательно приготовлены книги. И какие! Из «Золотой библиотеки» — шикарного издания для детского и юношеского возраста в красном, с золотом, переплете и с золотым же обрезом.
Если книга была об Индии, то на обложке непременно оттиснута золотая карта Индии, а ниже — слон. Если о Французской революции — то картина Делакруа «Свобода на баррикадах», взятая в тисненую золотую раму. А как Влас зачитывался детективными книгами Артура Конан-Дойла и приключенческими романами Стивенсона и Дюма! Там было все — романтика, тайна, любовь и дружба. И бесконечное благородство, рядом с которым подлости места быть не могло. После четырнадцатого года как-то само собой исчезло все — рождественские елки, пасхальные воскресенья и даже дни рождения.
Из задумчивости Власа вывел резкий толчок, ознаменовавший полную остановку поезда. Мимо них к выходу пробирались люди, задевая полами шуб и отворотами пальто спящую соседку Власа. Поезд еще раз конвульсивно дернулся, Раиса Киевна всхрапнула под вуалью и проснулась.
До дома де Роберти, что на Сенной, они добрались на извозчике. В квартире графини Широковой-Гонзель оказалось людно. В прихожей были навалены шубы и пальто, калоши стояли везде, где придется. Девица Симанюк на что-то сердилась, не позволяя Власу помочь снять с себя шубку. А может, хотела показать себя эмасипе — в ее кругу это очень даже приветствовалось. Махнув рукой на Раису Киевну, Влас отправился здороваться с хозяйкой и ее гостями. Лобызая ручки одной из постоянных клиенток фотографического ателье дяди, Влас не мог не заметить, что у графини собралось немалое количество прехорошеньких барышень. Все они с восторгом взирали на поэта Бессонова.
Запрокинув кудрявую голову и полуприкрыв волоокие глаза, Алексей Константинович нараспев читал свои магические поэзы, словно гамельнский крысолов, увлекая доверчивых дев в адову бездну. На лицах застывших вокруг Бессонова любительниц поэзии было на удивление однообразное выражение — покорной жертвенности и бездумной готовности следовать за своим кумиром на край земли, чтобы там в страшных мучениях отдать за него жизнь.
— То, что госпожа Лукьянова преставится, было ясно с самого начала, — вдруг услышал Влас.
Уловив сквозь гул стихотворного речитатива имя сбитой на Леонтьевской женщины, фотограф весь обратился в слух, боясь упустить хоть единое слово из заинтересовавшего его разговора. Протиснулся сквозь толпу хорошеньких воздыхательниц Бессонова и устремился к замеченному им господину, собравшему вокруг себя небольшую группу.
— Что было ясно? — переспросила не по возрасту разряженная дама со слишком глубоким декольте.
— Что Елизавета Никифоровна должна умереть, — тонко улыбнулся рассказчик. Он был сед и длинноволос, а поверх его бархатной куртки красовался желтый бант.
Присмотревшись, Влас признал в мужчине художника Вересаева, старавшегося не пропускать ни одной светской вечеринки.
— Отчего же вам это было ясно? — не отставала молодящаяся старуха.
— Ну, должно быть, я знаю это потому, что князь Зенин на мадам Лукьянову заговор делал, он сам хвастался и карту показывал, — со значением пояснил художник.
— Да ну! Что за чушь? — усмехнулся высокий господин в военном мундире. — Я прекрасно знаю Лизавету Никифоровну еще с тех времен, когда она звалась «ля петит Лиззи» и распевала прелестные шансонетки в заведении мадам Козенчук. Лиззи всегда была крайне рассеяна и никогда не смотрела по сторонам. Не думаю, что замужество и несколько лет жизни с этим скучным Лукьяновым так уж сильно изменили ее характер. Так что карты, заговоры на смерть — все это чушь, любезный.
— Отчего же чушь? — обиделся художник, забирая с подноса обносившего гостей лакея сразу два бокала шампанского. — Вовсе нет. Извольте выслушать. В прошлом году мне поступил заказ — князь Зенин, тот самый, двоюродный племянник сами понимаете кого, пожелал иметь парадный портрет в полный рост. Я, знаете ли, считаюсь недурственным портретистом и беру недорого, и ко мне часто обращаются знатные господа, а иногда, как в этом случае, даже особы королевской крови. Я предупредил князя, что дело это небыстрое, а то некоторые обижаются, когда полгода приходится ходить ко мне на дом и по часу сидеть в одной позе. Андрей Владимирович не стал упрямиться и согласился.
Рассказчик хлебнул шампанского и продолжил:
— А я, знаете ли, занимаю мансарду на Широкой, квартира Лукьяновых подо мной. Тогда-то с Елизавета Никифоровной князь и познакомился. Как увидел он мадам Лукьянову, тотчас влюбился, голову потерял и стал звать уйти от мужа и сделаться его метресской. Елизавета Никифоровна от мужа не ушла, но содержанкой сделалась. Моей супруге она не раз говорила, что замужняя дама — это все-таки положение в обществе и никакие деньги его не заменят. Вот если бы князь на ней женился — тогда другое дело. Но князь жениться отказывался, ибо император, а особенно императрица — люди строгих нравов и не одобряют подобные мезальянсы.
Князь отступиться тоже не желал и все настаивал на безраздельном обладании возлюбленной, требуя расторгнуть брак с Лукьяновым. Так страдал человек — вспомнить страшно! Приходил скандалить, грозился то Ивана Захаровича в Сибирь сослать, то Лизавету Никифоровну из револьвера застрелить. По совести говоря, мы всерьез его эскапады не принимали — мало ли чего в запале не соврешь? Да и сама Елизавета Никифоровна жестоко с князем поступала. То оттолкнет, то приблизит — играла, как кошка с мышью. Он, бедный, совсем извелся. А с неделю назад пришел ко мне веселый, деньги за портрет принес и говорит — вот, друг Вересаев, как все славно устроилось! Знающие люди подсказали обратиться к магу Тадеушу. Проживает на набережной Мойки, может, знаете? Берет недорого и гарантирует результат. Скоро, говорит, Елизавета Никифоровна перестанет меня мучить, ибо отойдет в лучший из миров.