Иван Федорович все-таки не выдержал и высказал свои соображения:
– Мы на селе у себя вот как думаем: ему у нас на Украине промышленность развивать нет никакого расчета, промышленность у него вся в Германии, а от нас ему нужен хлеб и уголь. Украина ему вроде как колония, а мы ему – негры… – Ивану Федоровичу показалось, что «нелюдим» смотрит на него с удивлением, он усмехнулся и сказал: – В том, что наши мужики так рассуждают, ничего удивительного нет, народ сильно вырос, – на крайний случай можем с нашего одного села набрать министров для какой-нибудь там Швейцарии… – И лукавая искорка так и пошла скакать у Ивана Федоровича из одного глаза в другой.
– Так-то оно так… – сказал «нелюдим», нисколько не удивившись на рассуждения Ивана Федоровича. – Ну хорошо – колония. Выходит, они хозяйство на селе двинули вперед, что ли?
Иван Федорович тихо засмеялся:
– Озимые сеем по пропашным да по стерне озимого и ярового, а землю обрабатываем тяпками. Сам понимаешь, сколько насеем!
– То-то и оно! – сказал «нелюдим», не удивившись и этому. – Не умеют они хозяйничать… Привыкли сорвать с чужих, как жулики, с того и живут, и думают с такой, прости господи, культурой покорить весь свет, – глупые звери, – беззлобно сказал он.
«Эге, диду, да ты такому хлеборобу, як я, сто очков вперед дашь!» – с удовольствием подумал Иван Федорович.
– Вы когда к своей племяннице проходили, вас не видел кто-нибудь? – не меняя тона, спросил «нелюдим».
– Видать – не видал, да чего мне бояться? Я при всем документе.
– Это я понимаю, – уклончиво сказал «нелюдим», – да ведь здесь порядок, что я должен заявить о вас в полицию, а ежели вы не надолго, так лучше так обойтись. Потому я скажу вам прямо, Иван Федорович, что я вас сразу узнал, ведь вы у нас сколько на заводе бывали, не ровен час узнает вас и недобрый человек…
Нет, жинка правильно говорила Ивану Федоровичу всегда, что он родился в сорочке.
Рано утром другого дня Маша, сходившая по явке, привела к Ивану Федоровичу незнакомого человека, который, к великому изумлению Ивана Федоровича и Маши, приветствовал «нелюдима» так, как будто они только вчера расстались. От этого человека Иван Федорович узнал, что «нелюдим» был из своих людей, оставленных в подполье.
От этого же человека Иван Федорович впервые узнал, как далеко залез немец вглубь страны: это были дни, когда завязывалась великая Сталинградская битва.
Все ближайшие дни Иван Федорович был занят восстановлением порванных связей – по городу и по всей области. И в разгар этой деятельности тот самый человек, через которого Иван Федорович проник в организацию, привел к нему Любку-артистку.
Любка, как и большинство жителей Краснодона, не знала подлинных обстоятельств гибели заключенных краснодонской тюрьмы. На запросы родных в немецкой жандармерии и в полиции отвечали, что заключенных вывезли в Ворошиловград, но по прежнему опыту все предполагали, что заключенных вывезли куда-нибудь в Верхнедуванную рощу и там расстреляли.
Некоторое время Иван Федорович сидел мрачный, не в силах говорить. Жалко, мучительно жалко было ему Матвея Костиевича. «Такой добрый казак був!» – думал он. Внезапно ему пришла в голову мысль о жене: «Как-то она там, одна…»
– Да… – сказал он. – Тяжкое подполье! Такого тяжкого ще не було на свити… – И он зашагал по комнате и заговорил с Любкой так, как если бы говорил сам с собой. – Сравнивают наше подполье с подпольем при той интервенции, при белых, а какое может быть сравнение? Тогда все лучшие силы народа были при своем месте – на шахте, на заводе, на селе, а у нас все наиболее сознательные, деятельные, организованные – на фронте, в эвакуации, – остались разрозненные, самые неискушенные люди. Они б готовы все сделать, чтобы прогнать немца, да не знают как, а нас, людей, кто знает, нас тут маловато. А сила террора у этих катов такая, что беляки – дети перед ними, – эти губят людей миллионами… Но есть у них одно слабое место, такое, как ни у кого: они – глупые, тупые, все делают по указке, по расписанию, живут и действуют среди народа нашего в полной темноте, ничего не понимая… Вот что надо использовать! – сказал он, остановившись против Любки, и снова зашагал из угла в угол. – Надо это народу объяснить, чтобы он научился их обманывать и не боялся их. Народ надо подбодрить, организовать, – он сам даст из себя силы. Наши люди должны не в лес прятаться, – мы, черт побери, живем в Донбассе! – а идти на шахты, на села, даже в немецкие учреждения – на биржу, в управу, в дирекционы, сельские комендатуры, в полицию, даже в гестапо. Разложить все и вся диверсией, саботажем, беспощадным террором изнутри!.. Маленькие группки из местных жителей – рабочих, селян, молодежи, человек по пять, но повсюду, во всех порах… Неправда! Заляскает у нас немец зубами от страха! – сказал он с таким мстительным чувством, что оно передалось и Любке, и ей стало трудно дышать. – Тебя как звать? – спросил он, снова остановившись против нее. – Вон оно как, – то ж не дило: така гарна дивчина не может быть Любка, а Люба! – И веселая искорка скакнула у него в глазу. – Ну, кажи, що тоби треба?
С мгновенной яркостью Любка представила себе, как они стояли, семеро, в комнате, построившись в шеренгу, и низкие темные тучи бежали за окном, и каждый, кто выходил перед строем, бледнел, и голос, произносивший клятву, подымался до высокой звенящей ноты, чтобы скрыть благоговейное дрожание, и текст клятвы, написанный Олегом и Ваней Земнуховым и утвержденный ими всеми, в этот момент вдруг отделился от них и встал над ними, более суровый и непоколебимый, чем закон. Любка вспомнила это, и от волнения, вновь ее охватившего, ее лицо стало белым, и на нем с необыкновенной силой выразительности выступили голубые детские глаза с жестоким стальным отливом.
– Нам нужны совет и помощь, – сказала она.
– Кому вам?
– «Молодой гвардии»… У нас командиром Иван Туркенич, он лейтенант Красной армии, попал в окружение из-за ранения. Комиссар – Олег Кошевой, из учеников школы имени Горького. Сейчас нас человек тридцать, принявших клятву на верность… Организованы по пятеркам, как раз как вы говорили, – Олег так предложил…
– Молодец ваш Олег!..
Иван Федорович с необычайным оживлением присел к столу, посадил Любку против себя и попросил, чтобы она назвала всех членов штаба и охарактеризовала каждого из них.
Когда Любка дошла до Стаховича, Иван Федорович опустил уголки бровей.
– Обожди, – сказал он и тронул ее за руку. – Як его зовут?
– Евгений.
– Он был с вами все время или пришел откуда?
Любка рассказала, как Стахович появился в Краснодоне и что он говорит о себе.
– Вы к этому парубку относитесь с осторожностью, проверьте его. – И Иван Федорович рассказал Любке о странных обстоятельствах исчезновения Стаховича из отряда. – Когда б он в немецких руках не побывал, – сказал он раздумывая.
На лице Любки отразилось беспокойство, тем более сильное, что она недолюбливала Стаховича. Некоторое время она молча смотрела на Ивана Федоровича, потом черты ее лица разгладились, глаза посветлели, и она спокойно сказала:
– Нет, этого не может быть. Наверно, он просто струсил и ушел.
– Почему ты так думаешь?
– Ребята его давно знают как комсомольца, он парень с фанаберией, а на такое не пойдет. У него семья очень хорошая, отец старый шахтер, братья-коммунисты в армии… Нет, не может того быть!
Необыкновенная чистота ее мышления поразила Ивана Федоровича.
– Умнесенька дивчина! – сказал он с непонятной ей грустью в глазах. – Было время когда-то, и мы так думали. Да видишь ли, дело какое, – сказал он ей так просто, как можно было бы сказать ребенку, – на свете еще немало людей растленных, для коих идея, как одежка, на время, а то и маска, – враги народа немало дали тому примеров, фашисты воспитывают таких людей миллионами по всему свету, – а есть люди просто слабые, коих можно сломать…
– Нет, не может быть, – сказала Любка, имея в виду Стаховича.
– Дай бог! А если струсил, может струсить и еще раз.
– Я скажу Олегу, – коротко сказала Любка.
– А ты все поняла, что я говорил?
Любка кивнула головой.
– Вот так и действуйте… Ты связана с тем человеком, что привел тебя? Его и держись. А коли уж очень приспичит по вашим делам, найдешь меня, – я того человека предупрежу.
– Спасибо, – сказала Любка, глядя на него повеселевшими глазами.
Они оба встали.
– Передавай наш боевой большевистский привет товарищам молодогвардейцам. – Он своими небольшими, точными в движениях руками осторожно взял ее за голову и поцеловал в один глаз и в другой и слегка оттолкнул от себя. – Иди, – сказал он.
Глава 34
«Земляки! Краснодонцы! Шахтеры! Колхозники!
Всё брешут немцы! Сталин в Москве. Гитлер врет о конце войны. Война только разгорается. Красная армия еще вернется в Донбасс.
Гитлер гонит нас в Германию, чтобы мы на его заводах стали убийцами своих отцов, мужей, сыновей, дочерей.
Не ездите в Германию, если хотите в скором времени на своей родной земле, у себя дома обнять мужа, сына, брата!
Немцы мучают нас, терзают, убивают лучших людей, чтобы запугать нас, поставить на колени.
Бейте проклятых оккупантов! Лучше смерть в борьбе, чем жизнь в неволе!
Родина в опасности. Но у нее хватит сил, чтобы разгромить врага. „Молодая гвардия“ будет рассказывать в своих листовках всю правду, какой бы она горькой ни была для России. Правда победит!
Читайте, прячьте наши листовки, передавайте их содержание из дома в дом, из поселка в поселок.
Смерть немецким захватчикам!
Молодая гвардия».
Откуда возник он, этот маленький листок, вырванный из школьной тетради, на краю кишащей людьми базарной площади, на щите, где в былые времена вывешивалась с обеих сторон районная газета «Социалистическая родина», а теперь висят немецкие плакаты в две краски, желтую и черную?