— Да-а… — сочувственно говорил Захар Афанасьевич. — Многие погибли. Эта чаша и наш дом не миновала…
— Нарушили мое гнездо. Начну в районе заново жизнь устраивать. А сила где? Нет ее!
На это Захар Афанасьевич опять сказал: «Да-а...» Он незаметно поглядывал на собеседника и размышлял: «Лицо белое, чистое… В достатке жил человек. По лицу смотреть — какая-нибудь интеллигенция этот старый...»
— И тебе найдется место. Специальность-то какая?
Степан Лаврентьевич осторожно опростал блюдечко, осторожно поставил его на стол и только тогда ответил:
— При моей специальности головой надо работать. Вот какая у меня специальность! Работа меня везде караулит, да руки износились. — Он поглядел на свои увитые жилистыми узлами руки и сердито спросил Захара Афанасьевича: — смогу я в семьдесят лет кувалдой орудовать?
Выцветшие глаза Захара Афанасьевича засветились. Чему он обрадовался, — Степан Лаврентьевич не понял. Захар засуетился, стал звать внучку:
— Таня! Где ты? Куда ты запропастилась?
— Да тут я. Чего стряслось-то?
— Подымись-ка на лавку. Да не сюда. Вон, к божнице. Посмотри там получше, — за богородицей «жулик» стоит.
«Жуликом» оказалась запыленная бутылка водки. Степан Лаврентьевич ворчливо проговорил:
— После чаю — и такое дело… Эх, голова ты садовая! Кто же после чаю водку пьет?
Поворчал, поворчал, но… придвинул к себе налитую стопку.
Захар Афанасьевич начал оправдываться:
— Ну совсем забыл про нее. Господи, пыли-то сколько! Один и наперстка не выпью. Обязательно компания нужна. А тут все бабы. Когда дождешься мужскую компанию!
Выпили, блаженно крякнули, и дед Захар сказал:
— Ишь, злая! Так и согревает душу!
И у них начался задушевный разговор.
Тем временем в кузнице шли свои дела. Кузнецов из МТС ждать долго, и женщины решили сами учиться кузнечному делу.
В помощь Семушкиной председатель колхоза назначила доярку Фросю, такую же крепкую, такую же ладную, как Анастасия.
Но кузнечное дело бывшей доярке было не по душе. От дыма покраснели глаза, а от стука и грохота в ушах стоял непрерывный звон. И потом, очень уж крутой характер у Анастасии Семушкиной. Ни за что выругает, столько шуму подымет, будто нивесть что натворила Фрося.
Они поссорились. Фрося отвернулась к потухающим углям и уныло тянула:
— Каторга и каторга, а не работа!
— Ну, ладно, ладно. Перестань сердиться-то, глупая! — утешала ее Анастасия басовитым голосом.
— И не перестану, и отстань ты от меня. Уйду, вот и все! То тебе, не так ударила, то тебе не так дунула. Уйду!
— Успокойся, Фросенька, ведь не со зла. Скоро весна, а нам пахать и боронить не на чем, а у меня ничего не получается. Леший его знает, как его этот самый лемех выделывать? Ты уж не обижайся. Когда я буду ругаться, так ты думай: это она сама себя ругает, а не меня.
— Да-а… Как тут подумаешь, если ты за рукав дергаешь?
— Эх, бабы, бабы! — раздался в дверях мужской голос.
Женщины даже вздрогнули от неожиданности: в дверях стоял Захар Афанасьевич и еще какой-то старик. Оба улыбались. Видимо, стояли тут давно и все видели и слышали.
Анастасия недовольно спросила:
— Чего смеетесь? Бабьих слез не видели? Давай, Фрося, берись за дело, нам на них не глядеть!
Фрося размахнулась кувалдой.
Захар Афанасьевич хотел прислониться к столбу, но просчитался, непослушные ноги понесли его к наковальне, и он чуть не угодил под увесистый удар молота.
— Будто столбик тут был, и нету…
— Столбик! Был бы тебе столбик, кабы попал под кувалду. Вон где столбик!
— Ишь ты, под кувалду! Что я, пьяный что ли? — дед отошел от наковальни на почтительное расстояние и уже издали осведомился: — Куете?
— Пляшем! — сердито ответила Анастасия. — Фроська, чего ты засмотрелась? Сроду пьяных не видывала? Качай!
— Эт-то к-кто пьяный? Я или Степан Лаврентьевич? — заплетающимся языком спросил Захар Афанасьевич.
— Оба хороши.
— Ну, п-пойдем, к-коли так, — упавшим голосом произнес Захар Афанасьевич, обращаясь к своему спутнику.
Степан Лаврентьевич упрямо выставил вперед бородку и уверенно пошел к наковальне.
— Не пойду! Я еще посмотрю, что тут такое творится.
Анастасия угрюмо пробасила:
— Картинок нету. Чего тут смотреть? Если бы смыслил что…
— Смыслил?.. Ишь какая прыткая на слова-то! А ну, бери кувалду. Чего смотришь? Бери! А ты, Захар Афанасьевич, в сторону подайся, еще качнешься — под кувалду угодишь.
Степан Лаврентьевич сразу нашел передник, как будто вчера только повесил его на это место. Он в одну минуту помолодел, цепко и уверенно держался на ногах.
И уже по тому, как взял щипцы, как небрежным с виду, но точным движением мастера перекинул их в своих больших руках, было понятно, что он умеет не только командовать.
— Становись сюда, — указал он щипцами на противоположную от горна сторону наковальни. — Язык кузнечный понимаешь?
— Какой язык? — уже робко спросила Анастасия.
— Обыкновенный. Кузнечный. Стукну вот этим молоточком по железине — ты туда кувалдой ударяй, стукну по наковальне, ты еще раз по тому же месту. Стукну два раза — бросай кувалду, бери вот этот молот, который полегче. Ну, поняла? И не спи у меня, поворачивайся живее. Поняла?
Дед быстрым, неуловимым движением вырвал из рокочущего пламени светящуюся пластину, по-молодому выкрикнул:
— Ну, начали! Р-раз!
И легонько ударил молоточком по светящейся пластине. Вслед за этим ударом по наковальне тяжело ухнул увесистый молот Анастасии. Но не успел он еще взлететь вверх, уже раздался нетерпеливый мелодичный удар маленького молоточка.
— Быстро! Быстро! — торопливо выкрикивал дед.
А его певучий молоточек так и прыгал, так и прыгал по наковальне, как веселый, неугомонный плясун, азартно отхватывающий задорного камаринского.
— Быстро! Быстро! Железо не ждет, железо стынет!
Анастасия еще не догадывалась, что получится из этой, некогда неприглядной ржавой пластины. Да, по правде сказать, и думать об этом было некогда: дед все время беспокойно поторапливал. Вдруг он ударил по острому концу наковальни. Что это за сигнал? Анастасия задержала молот на взмахе. Степан Лаврентьевич быстро кинул пластину обратно в уголь. На его разгоряченном лице засветилась улыбка.
— Шабаш, Анастасия свет-Ивановна! Ну, как? Это тебе не чай пить и не ругаться! Так-то вот.
Улыбка у него была добрая, светлая, — совсем нельзя подумать, что только минуту назад этот же самый дед сердито и нетерпеливо покрикивал на Анастасию.
— А я люблю так, — сказала Анастасия, утирая рукавом обильный пот со лба.
Фрося, еще недавно плакавшая и проклинавшая кузнечное дело, даже чуть приоткрыла рот, — так удивила ее ловкая работа старого мастера. Ей не терпелось, и она спросила:
— Ну, а что же выкуем?
— Конфетку откуем, черноносая! — усмехнулся дед.
На наковальне снова появилось раскаленное железо, снова заплясал камаринского требовательный, беспокойный маленький молоточек старика.
— Не слышишь? Бери молот полегче!
Маленький молоточек имел великую силу! Он создавал такой ритм, когда легко работать и когда совсем не замечаешь, что кувалда весит полпуда.
После молота в руках Анастасии появился гладильник. Степан Лаврентьевич ловко крутил щипцами, подставляя под удар Анастасии то грань пластины, то ребро. Захар Афанасьевич, не мигая, смотрел на умелые руки мастера, как будто гипнотизировал их. Через несколько минут все увидели настоящую подкову. Когда Степан Лаврентьевич вынул ее из ведра с водой, Анастасия бережно взяла ее в руки.
— Подкова!.. Фрося, смотри — подкова!
Анастасия восхищенно причмокивала губами, Фрося улыбалась.
— Подкова — это к счастью.
Лицо Степана Лаврентьевича подернулось веселыми морщинками. Они бежали во все стороны от его глаз.
— А ты говорила… Вот видишь — немного и смыслю…
— Невзначай сказалось. Уж ты извини меня, дедушка.
— Ладно, ладно…
Захар Афанасьевич весело улыбался:
— Ну, удружил ты мне, Степан Лаврентьевич, удружил. Люблю мастеров! Пойдем-ка в избу…
— Споить хочешь? Все равно не останусь в вашей деревне!
По улице Степан Лаврентьевич шел вяло, опустив обессилевшие вдруг руки. И не верилось, что эти же руки совсем недавно быстро крутили щипцы, так задорно выбивали дробь молотком. Захар Афанасьевич, наоборот, был возбужден и все время забегал вперед, преграждая дорогу Степану Лаврентьевичу.
— И куда ты торопишься, куда ты спешишь? Вот человек, минуты не постоит! Ну, послушай, ведь это такое дело… Ну, послушай!..
— И не буду, и не приставай! Тебе надо на конюшню торопиться, а мне — в район, пенсию хлопотать.
— Кобылы не заплачут без меня! А тебе в район совсем не надо. Какая тебе пенсия нужна? Ты можешь пять таких заработать!
Степан Лаврентьевич остановился.
— Освободи дорогу! Подпоил, вот и согласился на день остаться. А теперь не останусь.
— Выпили-то с куриную слезу… Сейчас мы это дело повторим!
— Я тебе двадцать раз говорю… Опять забежал на дорогу! Ничего не выйдет.
Как ни мешал дед Захар, они все же добрались до дома.
Тани не было. Она оставила на столе крынку молока и записку на газетном клочке: «Пошла на парники. Ешьте и спите».
Вот посоветовала! Как раз только и спать, когда Степан Лаврентьевич уже собрал свою котомку. Он постучал об пол суковатой палкой, как будто пробовал: выдержит ли она длинную дорогу.
А Захар Афанасьевич сидел на лавке напротив него, разглядывал поднятые носки своих разбитых валенок и уныло тянул:
— Лучше бы не показывал.
— А чего таить? Надо, чтобы и ты увидел: есть на свете мастера! А то сидишь тут и ничего, кроме своей бороды да лошадиных хвостов, не видишь.
— Ну на один денек останься! Чего тебе стоит, а? Научи нашу Анастасию, ну самой малости — кузнечному языку. Ведь нам пахать совсем не на чем. Останься, а?
— Останься, останься! Научи, научи!.. Кузнечным-то языком и гвоздя не скуешь. Уметь надо, а этого за день не достигнешь, вот что. Пристал, как банный лист!