Выслушав Андрея, он долго молчал.
— Что ж, выходит, ошибся я в вас, Андрей Николаевич, — с трудом сказал он, не в силах скрыть горькой растерянности.
Он хотел еще что-то сказать, но вдруг слабо, как-то устало махнул рукой и отвернулся. Для Андрея этот жест знакомой до каждой морщинки руки, был тяжелее пощечины.
Андрей не приводил никаких доводов, объясняя свое намерение. Профессор не хуже его знал, что лаборатория энергосистемы была единственным местом, где имелась база для самых широких исследований в естественных условиях: линии передач на десятки и сотни километров, кабели любых напряжений и марок. Андрей мог бы ответить на любое его возражение. Он мог легко доказать свою правоту, но за растерянным молчанием Григория Афанасьевича скрывалось что-то невыразимое никакими словами и в то же время самое тяжелое. Ведь он был тоже прав в своем горестном разочаровании, переживая невозместимую уже в эти годы потерю…
Хватит ли у него сил да и желания снова искать и готовить себе преемника? Андрей понимал, что старый профессор чувствует себя жестоко обманутым. Покидая родные стены института, Андрей уносил с собою безмолвный, невысказанный упрек человека, которому с юношеских лет он поклонялся с любовью и восхищением. Это был разрыв, и это было, пожалуй, первое серьезное жизненное противоречие…
Андрея не смущало резкое внешнее отличие нового места работы от привычного вида институтских лабораторий. Неказистое помещение, теснота, неудобная конторская мебель, — все это в конце концов была только одежка, по которой встречают. Главное — люди. Браться в одиночку за создание прибора — бессмысленно. Успех зависел прежде всего от коллектива лаборатории, от того, насколько глубоко и всесторонне знали теорию инженеры, от квалификации техников, от опытности лаборантов. До прихода в лабораторию представление о ней сливалось у Андрея с обычным типом институтской лаборатории. Налаженный, натренированный годами в серьезных научных исследованиях организм, способный справиться с любым заданием. С таким коллективом никакие трудности не страшны, лишь бы самому оказаться достойным руководителем. Но встреча с Леней Морозовым и его товарищами, их беспомощный, наивный подход к ремонту осциллографа заставили его насторожиться. Могла ли косная самоуверенность Лени Морозова объясняться свойствами его характера? Не уходила ли она корнями в общие порядки лаборатории? Случай это или система? Если таковы солдаты его будущей армии, то каковы их офицеры?
Он вызывал к себе одного за другим инженеров лаборатории, откровенно и без стеснения проверял их теоретический багаж. Багаж!.. К сожалению, это было довольно точное определение. Многие давно уже сдали его, как ненужный в походе груз. Он покоился на самых задних полках их памяти, ветшая и портясь от бездействия. Все они прекрасно обходились скромным набором практических рецептов, нажитым за последние годы работы в лаборатории.
Знания, которые не употребляешь, неизменно утрачиваешь. В грустной справедливости этой старой истины Андрей убеждался, беседуя со своими инженерами. Кое-кто из них уже не мог решить простейших дифференциальных уравнений, рассчитать реле. Путаясь, неуверенно вспоминали они основные формулы и почти все они не знали характеристик новых типов приборов, радиоламп, изоляционных материалов. От драгоценного, некогда грозного оружия остались запыленные временем обломки. Но странное дело: почти никого из инженеров не смущала эта грустная картина разрушения. Большинство из них недоумевало — зачем это Лобанову понадобилось ворошить полуистлевший каталог их знаний.
Пожилой инженер Кривицкий не удержался, сказал Лобанову:
— От того, что я позабыл тензорное исчисление, Андрей Николаевич, ремонт пирометров не задерживался и не задержится ни на один день.
— Возможно, — уклончиво сказал Андрей. Пока что он предпочитал спрашивать и слушать.
— Один мудрый человек так сказал: заблуждаются люди не потому, что не знают, а потому, что воображают себя знающими. Это, конечно, относится к нашему брату, производственнику. А вам… — Кривицкий внимательно осмотрел свой длинный желтый ноготь на мизинце, пощелкал им, зацепив за большой палец. — Да-с, так вот, напрасно вы надеетесь что-нибудь изменить от того, что ткнете нас носом в нашу теоретическую серость. Позвольте на правах старшего по возрасту предупредить вас, — со стороны ваш розовенький энтузиазм покажется смешным.
Андрей заставил себя спокойно улыбнуться:
— Другой мудрый человек сказал, что привычка находить во всем только смешную сторону есть самый верный признак мелкой души, ибо смешное лежит всегда на поверхности.
Откровенный цинизм Кривицкого раздражал, зато после разговора с Борисовым перед Андреем со всей серьезностью встала опасность положения.
Поначалу разговор долго не вязался. Борисов, и без того молчаливый, насупив сросшиеся черные брови, сидел, не поворачивая головы, попыхивая трубкой, и цедил сквозь зубы скупые односложные слова. И вот, как это бывает иногда, каким-то с виду малозначащим вопросом Андрей словно коснулся самого заветного, скрытого и болезненно саднящего. Лицо Борисова как будто окаменело, скулы побелели. Он вынул трубку, стиснул ее в сцепленных руках.
— Вы думаете, я не понимаю? Ведь я институт кончил всего два года тому назад. Работал до этого дежурным монтером на станции. Работал, а по вечерам учился. Дома смеялись надо мною: четвертый десяток пошел — студентом сделался. Но я понимал, что без образования нет у меня никакого интереса к жизни. Когда попал я в лабораторию, мне казалось, что вот тут-то и начинается самое главное, ради чего стоило ночи не спать, ломать привычное. Сколько замыслов у меня было… Что же получилось? Да ничего. Завертело, закрутило среди этой окрошки из мелких делишек, и не успел оглянуться — прошел год, другой… Я входил сюда как в святилище, храм науки, а оказалось, что это просто мастерская «Метбытремонт» — «чиню-паяю». Незачем было институт кончать. Хватило бы и техникума. Я до сих пор еще барахтаюсь. Читаю журналы, задачки решаю, лишь бы не забыть. Перетряхиваю свое имущество, нафталином пересыпаю. Да что толку? Этим не спасешься. А многие плывут по течению. И все-таки если ковырнете поглубже, то почти каждый из них переживает. Даже такой, как Кривицкий. Ведь его цинизм — это маска. На самом деле он не меньше меня страдает за лабораторию. Повсюду начинается борьба за новую технику, люди решают интересные проблемы, ищут, создают, а мы как будто приплыли в заплесневелую заводь. Пробовали мы не раз вместе с Маей Константиновной повернуть дело как надо. Да, видать, не сумели. То ли сил нехватило, то ли умения. Одно могу сказать вам, Андрей Николаевич, — начинать надо не с нас, а сверху, с управления, с техотдела, с главного инженера. За нами остановки не будет. Мы истосковались по настоящей работе. Я головой хочу работать, думать хочу!
Ничего не ответил ему Андрей. Обещать он не любил, а в утешениях Борисов не нуждался. Борисов ни на кого не жаловался, он взваливал на себя всю ношу вины. Так мог поступать только сильный человек. Рано или поздно, он добился бы своего. С этой минуты Андрей почувствовал, что нашел верного товарища. По-братски поделились они суровой заботой о судьбе их лаборатории, и Андрей сам не заметил, как горькое разочарование, что капля за каплей наполняло его эти дни, сменилось злой решительностью — драться, драться и победить.
Добросовестно просмотрел отчеты, оставленные Маей. Наладка старых регуляторов, разработка нескольких простеньких схем из учебников, безучастная регистрация аварийных случаев, ремонт, подгонка стандартных реле под новые условия, снова ремонт. Он видел воочию, как избалованные отсутствием препятствий, развращенные легкостью текущих поручений постепенно зарастали чертополохом мнимого благополучия самые ценные качества людей.
Мелочная тематика повела за собой скудость оборудования. Лаборатория свободно обходилась простейшими приборами школьного кабинета физики. Куда-то расходовались средства, запланированные на приобретение новых приборов. Где-то в других отделах работали люди, числившиеся в штате лаборатории.
Все переплелось, перепуталось, на все находились свои причины, все выглядело правильным, и никак нельзя было понять, с чего же начинать, где же тут главное.
Никогда раньше ему не приходилось сталкиваться с вопросами экономики. Фонды зарплаты, лимиты, статьи расходов, себестоимость, сдельщина, нормы, все это навалилось на него, связывало по рукам и ногам, и Андрей чувствовал, что, не изучив всех этих тонкостей, он будет беспомощен.
С каждым днем он все дальше и дальше отдалялся от своей цели. Жизнь воздвигала, все новые препятствия между ним и прибором. Теперь он уже не представлял себе, когда он сможет им заняться.
«Вернуться скорее назад, в институт, — думал он, — пока не засосало с головой в эту трясину».
Он ложился на кровать, зарывался головой в подушку, стараясь убежать от своих малодушных мыслей. Никто не мог помочь ему. Он должен был сам справиться со своими слабостями. Впрочем справиться с ними было нетрудно. Приходил сон, а за ним ясное утро нового дня, полное новых надежд, новых забот, и они без остатка смывали мутный осадок вчерашних сомнений.
Прямота, заложенная в характере Андрея, подсказала ему самый простой и короткий путь. Он пришел в бухгалтерию и сказал:
— Помогите мне разобраться. Научите меня. Я абсолютная невежда в вашей науке, и без нее мне не обойтись.
Главный бухгалтер, проработавший на своем месте уже свыше двадцати лет и слывший человеком жестким, суровым, встретил его сухо и подозрительно. В течение двух дней он наблюдал, как Лобанов с утра и до вечера, отложив в сторону все свои лабораторные дела, постигал тайны авансовых отчетов, банковских операций, контокоррентных счетов. Ожесточенное в непрерывных боях сердце главного бухгалтера постепенно смягчалось. Ему нравилось, что новый начальник лаборатории, не кичась своим ученым званием, запросто учится у счетоводов, внимательно выслушивает их объяснения, записывает.