Но бухгалтерия не только наука, она — искусство. И главный бухгалтер, взяв в свои руки дальнейшее образование Лобанова, показал ему это. Подобно искусному анатому он вскрыл перед Андреем трепещущие живые ткани организма предприятия. Он показал, как упорно, последовательно идет борьба за экономию каждой копейки. И дело было вовсе не в хищениях или растратах, как наивно представлял себе раньше эту борьбу Андрей. Речь шла об огромных омертвленных ценностях, залежавшихся на складах у «запасливых» хозяйственников, о начатых и законсервированных стройках. Андрей с изумлением убедился, что этот пожилой человек, словно вросший в свой письменный стол, где в каждой мелочи сквозил годами установленный порядок, этот человек с аккуратными нарукавниками, с каллиграфическим почерком, словом со всеми классическими признаками канцеляриста, — оказывается превосходно знает производство, особенности каждой станции, турбины, генератора.
В шумных, заставленных столами, комнатах бухгалтерии, с картотеками, грудами папок, среди щелканья костяшек счетов, треска арифмометров, шла самая настоящая исследовательская работа: как ускорить оборачиваемость средств? как повысить рентабельность работы? По неуловимым признакам выявлялись слабые места отдельных предприятий, и сразу же заботливая в своей неумолимости рука главного бухгалтера останавливала, предостерегала, указывала.
И Андрей начинал понимать, что люди, упрекающие главного бухгалтера в «бесчеловечности», на самом деле близорукие эгоисты, не желающие видеть, что они наносят жестокие и болезненные раны самому дорогому и любимому для каждого из них — своему государству.
После ухода Андрея главный бухгалтер задумчиво сказал:
— В человеке важен не чин, а начин…
Вскоре Андрей ознакомился с отделом труда и зарплаты, с плановым отделом. Таинственные кабинеты, где чем-то занимались десятки людей, оказывались такой же неотъемлемой частью системы, как турбины, генераторы, котлы. Он по-иному начинал видеть мир, окружавший его. Здесь были не только лаборанты, не просто приборы и технические задачи: все это составляло частицу плана работы всей страны, все это надо было обеспечить материалами, средствами, предусмотреть, учесть.
В кабинете Андрея висел написанный им от руки плакатик: «Не курить!», под ним он прибил новый: «Техника = физика + экономика».
Новый начальник лаборатории работал уже вторую неделю. Он не терял даром ни одного часа и вгрызался в дело с такой яростью, что даже самые старые, задубелые временем порядки колебались и давали трещины. Первый его шаг вызвал ожесточенные споры и пересуды. К моменту прихода Лобанова лаборатория помещалась в четырех больших комнатах. Инженеры располагались каждый в своем углу вместе со своими лаборантами, техниками, монтерами. Их письменные столы ютились тут же, стиснутые со всех сторон пультами, верстаками, стендами. Лаборатория превратилась в маленькие норки-вотчины, отгороженные друг от друга особыми традициями, ничтожными тайнами, перевитые сложными взаимоотношениями, в которых Лобанов и не собирался разбираться. И над всем этим, усугубляя их разобщенность, стоял плотный шум моторов, гудение трансформатора, сухой треск электрических разрядов. Приходилось напрягать голос, чтобы быть услышанным даже в своем углу.
До прихода Лобанова обязанности начальника лаборатории исполняла молодой инженер Мая Устинова. Ее рабочее место находилось в той комнате, куда Лобанов впервые вошел несколько дней, тому назад. Мая Устинова добросовестно приготовилась к сдаче дел. Она выложила перед Лобановым две стопы пухлых папок с бумагами и на шести страницах акт с приложением инвентарной описи, списка личного состава. Акт Лобанов подписал, почти не читая, папки засунул обратно в ящик стола и сказал Мае:
— Спасибо. Можете идти работать.
Часа два он ходил из одной комнаты в другую, ни с кем не разговаривая, насупленный, что-то вымеривая и прикидывая.
В крайней комнате, выходившей окнами на юг, он задержался особенно долго.
Заметив в стене небольшую дверь, запертую на висячий замок, он попросил открыть ее. Это была комната с заделанным решеткой окном, где хранились приборы. Согнувшись, он вошел, прикрыл за собой дверь и прислушался. По сравнению с большой комнатой здесь был островок тишины.
В этот же день Лобанов распорядился переселить инженеров в крайнюю комнату; лаборантов и техников — «коренных жителей» этой комнаты — разместить в остальных трех. Приборную устроить в другом месте. Каморка стала его кабинетом. В ней было холодновато и темно, так что приходилось всегда держать лампу включенной, но все неудобства искупала тишина.
Большинство встретило эту «реорганизацию» в штыки. Она не нравилась ни инженерам, ни лаборантам, резко ломала отстоявшийся годами стиль их работы. Некоторые видели в приказе Лобанова стремление подчеркнуть разницу между инженерами и остальными работниками лаборатории. Кое-кого это обижало. Кое-кто иронически-снисходительно посмеивался — «новая метла», и с любопытством ждал, что будет дальше. Очутившись все вместе в просторной, солнечной комнате, где стояла непривычная тишина, тикали большие стенные часы и столы белели свежей бумагой, инженеры почувствовали себя словно выставленными в витрину на виду у всех.
Прежде всего у них оказалось много свободного времени, раньше они его не замечали: с утра их затягивал водоворот непосредственных указаний, вопросов, беготни, разговоров. У них на глазах ремонтировали, разбирали, налаживали схемы, опробовали узлы, собирали, мерили, и все это заставляло инженеров поминутно вмешиваться, отвлекаться, давать указания. Теперь все выглядело иначе. Дав задание и повертевшись, скорей по привычке, среди своих лаборантов, они поневоле возвращались в «инженерную». Да и техникам неудобно было поминутно вызывать их, обращаясь со всякими пустяками, как прежде. Инженеры могли спокойно заниматься своими расчетами, им никто не мешал.. Лобанов пока что не вмешивался в их работу. Произведя «переселение народов», он уединился в своем кабинете и раз в день вызывал к себе кого-нибудь из инженеров. Они входили к нему настороженные, готовые ко всяким неожиданностям и покидали его успокоенные и слегка разочарованные. Он интересовался только их знаниями. Причем главным образом общетеоретической подготовкой. Им было известно, что Лобанов кандидат технических наук, что, окончив институт, он остался в аспирантуре, что война прервала его учебу и, демобилизовавшись, он вернулся в институт и недавно защитил диссертацию. Передавали, что он категорически отказался от преподавательской работы на кафедре и попросился на производство. Все эти сведения породили много толков и сводились в общем к суждению, высказанному желчным Кривицким:
— Теоретик. Фигура не столько для пользы, сколько для украшения.
Борисов, парторг лаборатории, вопросительно поглядел на него.
— Ну как же, — пояснил Кривицкий, — работой нашей не интересуется и умно делает, потому что понимает, что ничего подсказать нам не сумеет. Практического опыта у него нет. Посему, для создания авторитета, беседует на отвлеченные темы, в которых он чувствует себя уверенно. Понятно?
— В самом деле, Борисов, согласитесь, что Лобанов образец, в буквальном смысле, кабинетного ученого, — вмешался конструктор Усольцев. Он был недоволен Лобановым. Начальник лаборатории в ответ на его просьбу дать указания по текущей работе, мельком взглянув на чертежи, равнодушно сказал:
— Ну, тут вы сами разберетесь.
Усольцев действительно мог сам разобраться, он умел работать и любил свое дело, но при этом он не меньше любил систематически сверять свой компас по компасу руководителя.
Борисов не торопился высказывать свое мнение. В действиях Лобанова чувствовалась определенная система. Но его тоже несколько смущало то, что Лобанов начал с кабинета и «инженерной». Впрочем, через несколько дней он на самом себе стал ощущать отрадные последствия переезда. Новая обстановка, высвобожденное время показали ему, как непроизводительно он работал до сих пор. Невольно возник вопрос, чем же заниматься остальное время, как использовать свободные полтора-два часа. Он признался себе, что отвык сидеть в тихой комнате и думать. Думать над схемами, над расчетами, над формулами. Борисов с любопытством замечал, что его товарищи переживают такое же, не осознанное еще чувство неуютности, неудобства от избытка свободного времени, от отсутствия настоящей большой работы.
Но не только Борисов одобряюще присматривался к новому начальнику лаборатории. Саша Заславский — секретарь комсомольской организации, — узнав в Лобанове незнакомца, который помог им отремонтировать осциллограф, убежденно заявил Борисову:
— Я в него верю.
Сашу поддерживал Костя Земцов и, что было уже совсем непонятно, — техник Леня Морозов.
Лишь один человек в лаборатории оставался внешне равнодушным ко всему происходящему. Это была Мая Устинова Она твердо решила уволиться из лаборатории и ждала только, чтобы Лобанов окончательно вошел в курс дел. Ее положение казалось ей настолько двусмысленным, что увольнение было единственным выходом. Чрезвычайно щепетильная и мнительная по натуре, она чувствовала себя связанной по рукам и ногам. Любое ее слово против новых порядков в лаборатории могло быть истолковано дурно. Она боялась, что Лобанов будет инстинктивно не доверять ей, что она будет стеснять его. До сих пор он ни разу не упрекнул ее ни в чем.
Лобанов вызвал Устинову в начале второй недели.
Он выложил ей начистоту все, что думал о лаборатории и о ней, как о бывшем руководителе. Горькое тяжелое спокойствие сдавливало его голос. Он заваливал ее глыбами фактов. Он разворотил самые спокойные укрытия. Он разбил вдребезги все то, что казалось ей самым ценным и нужным.
— Что вы, собственно, думали? — словно тряс ее за плечи голос Лобанова. — Почему мучились? Людей разбазаривали! Тематику забросили! Превратили центральную лабораторию в мастерскую Метбытремонта!
— Я писала… — с трудом произнесла Мая. Губы ее дрожали. — Вот, пожалуйста, копии докладных записок. Главный инженер знал об этом.