МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Глава 1.Исходный рубеж коммуниста
В начале октября 1843 г. Маркс вместе с Женни покинул Германию и вскоре прибыл в Париж, избранный местом издания «Немецко-французского ежегодника». Здесь их ждали Руге, Гесс, издатель Фрёбель и другие сотрудники журнала. Дело с его изданием налаживалось: скупой Руге раскошелился на 6 тыс. талеров, обеспечив начало издания, и теперь задачей Маркса стала по возможности быстрая подготовка статей для первых номеров.
Казалось, обстановка благоприятствует новому предприятию. Немецкие радикалы, которых посетил Руге летом, обещали ему поддержку своими статьями и распространением журнала. В Париже жило 85 тыс. немцев, в том числе немало интеллигентов – предполагаемых абонентов издания. Наконец, и сами французы не могли не заинтересоваться журналом, целью которого было сближение двух наций.
Руге, в обиходе щеголявший гуманистическими фразами с коммунистическим оттенком, предложил даже, чтобы основные сотрудники журнала – он, Маркс, Гервег и другие, включая членов их семей, – составили нечто вроде бытовой коммуны: поселились в соседних квартирах одного дома, имели бы общие расходы на продукты и обслуживание, общую кухню, столовую и т.п. (см. 31, с. 315). Но эти разговоры продолжались недолго: различие между радикально-коммунистическими фразами Руге и рождавшейся принципиальной коммунистической убежденностью Маркса обнаружилось уже при выработке программы журнала.
Две программы«Немецко-французского ежегодника»
Первый двойной выпуск журнала вышел в свет в конце февраля 1844 г. Он открывался статьей Руге «План „Немецко-французского ежегодника“». Однако фактическим введением в проблематику журнала была «Переписка 1843 года», состоящая из восьми писем Руге, Маркса, Фейербаха и Бакунина и раскрывающая социально-политические и социально-психологические предпосылки самой идеи создания журнала.
«Переписка…» не представляла собой обычного собрания аутентичных (т.е. полностью принадлежащих перу самих авторов) документов. 19 декабря 1843 г. Руге сообщал Фрёбелю: «Еще я пишу несколько писем по оригиналам Бакун(ина), Фейерб(аха), Маркса и своим» (26, с. 939). Поскольку письма-оригиналы отсутствуют, трудно судить, в какой мере они были переработаны Руге, но нет сомнения, что в некоторые из них он внес существенные коррективы, дабы создать из них целостное литературное произведение, подчиненное единому политическому замыслу. В итоге получилось своеобразное действие в письмах, развертывающееся следующим образом.
Акт первый: действующее лицо – Маркс, путешествующий по Голландии в марте 1843 г. Его письмо к Руге служит как бы увертюрой ко всей «Переписке…»; переплетение двух противоположных мотивов составляет содержание этого письма: стыд за позорное настоящее Германии и уверенность в предстоящей революции.
Акт второй: Германия, Берлин, тот же март месяц; на сцене Руге в роли одного из активных участников радикального движения 1842 г., которые теперь, под впечатлением поражения, разочаровались в своих прежних идеалах и готовы покинуть арену борьбы.
Акт третий: май – июнь, различные пункты Германии; все участники «Переписки…»: Маркс, Бакунин и Фейербах, каждый по-своему, убеждают Руге в необоснованности его отчаяния. Маркс возражает против обвинения в склонности к иллюзиям и заявляет, что берет мир таким, каков он есть: это мир филистеров, мир политических животных. Но именно потому, что этот мир опустился до самого низкого уровня, более глубокая реакция уже невозможна, и всякое дальнейшее движение может быть только осуществлением перехода к человеческому миру демократии. Бакунин убежден, что в Германии XIX в. философии еще предстоит сыграть ту роль, которую она так славно выполнила во Франции в XVIII в.; нужно только, подобно французам, не вести обособленной жизни в небесах ученой теории, а привлечь на свою сторону народ. Наконец, Фейербах с эпическим спокойствием мудреца полагает, что успех будет достигнут в Германии не скоро и для этого потребуется очистить головы людей от старых взглядов и внедрить в них новый принцип; поэтому, если можно создать новый орган для нового принципа, то нельзя с этим медлить. Под влиянием этих аргументов Руге постепенно склоняется к мысли о необходимости действовать.
Акт четвертый: август, действие переносится за границу, в Париж; на сцене Руге, обращающийся к Марксу: «Новый Анахарсис (Бакунин. – Н.Л.) и новый философ (Фейербах. – Н.Л.) меня убедили… Германский союз справедливо запретил возобновление „Немецких ежегодников“, он кричит нам: не надо никакой реставрации! Как это разумно!.. Мы должны предпринять нечто новое, если желаем вообще что-нибудь делать. Я хлопочу о коммерческой стороне дела. Мы рассчитываем на вас. Пишите, что вы думаете о программе нового журнала, которую я прилагаю при этом письме» (20, с. 349).
Таким образом, замысел «Переписки…» состоял в том, чтобы сначала пробудить в немецком читателе чувство стыда за положение дел в Германии, затем в отчаянии и сомнениях, запечатленных в первом письме Руге, дать этому читателю узнать свое собственное отчаяние и свои собственные сомнения, после чего постепенно, от письма к письму, разбивать эти сомнения и утверждать решимость к новой борьбе и к принятию нового революционного принципа – программы «Немецко-французского ежегодника».
Реализуя этот замысел, Руге, по-видимому, внес изменение в оригиналы своих собственных писем; он использовал эти письма, чтобы выразить эволюцию отчаявшегося было радикала, а не свою личную позицию, которая была, несомненно, иной: если бы в марте – мае он действительно пребывал в состоянии отчаяния и полной утраты веры в будущее немецкого народа, то не смог бы в то же самое время налаживать работу по подготовке «Немецко-французского ежегодника», а фактически Руге уже в мае заключил вполне конкретный договор с Марксом об издании журнала.
Есть основания предполагать, что и в письмо Фейербаха, датированное июнем 1843 г., Руге привнес значительный элемент собственного творчества. Имеется подлинное письмо Фейербаха к Руге от 20 июня 1843 г., в котором в ответ на предложение открыть своей статьей «Немецко-французский ежегодник», как в свое время Штраус открыл «Галлеский ежегодник», Фейербах заявил: «Я совершенно ничего не имею против идеи самой по себе – напротив, сближение с французским духом представляется мне заманчивым даже более того; но с практической точки зрения ему именно сейчас не судьба и не место… Мы еще не можем переходить от теории к практике, так как у нас все еще нет теории, по крайней мере во всесторонне разработанной форме. Доктрина все еще является главным делом» (128, с. 358). Вряд ли можно предположить, что в том же июне Фейербах написал Руге еще одно письмо по тому же самому вопросу и с существенно иным содержанием. Известно, что месяц спустя, 22 июля, Руге посетил Фейербаха и имел с ним беседу относительно сотрудничества в журнале; возможно, именно результаты этой беседы Руге и изложил в виде письма Фейербаха к нему, но и в этом случае нельзя быть уверенным, что мысли Фейербаха переданы совершенно точно. Энгельс позднее прямо указывал на неоднократные заявления Маркса, что при редактировании «Переписки…» Руге «внес туда много чепухи» (14, с. 444).
Наряду с изложенным выше политическим замыслом Руге преследовал при работе над «Перепиской…» и некоторые личные цели, честолюбиво поставив себя в центр ее: пишет либо он сам (три письма), либо ему (пять писем); остальные же корреспонденты не имеют контактов друг с другом. Кроме того, «Переписка…» должна была служить, по замыслу Руге, подкреплением его же собственной программы «Немецко-французского ежегодника», о которой он сообщает в конце последнего письма Марксу.
В оригинале это письмо Руге оканчивалось не скупым сообщением о написанной им программе журнала, а припиской, в которой говорилось о ее «французском и немецком проспектах». Эта приписка, не опубликованная в «Немецко-французском ежегоднике», была восстановлена Руге при переиздании «Переписки 1843 года» в составе собрания его сочинений (см. 155, с. 141 – 142).
Там же мы находим и упомянутый «французский проспект», текст которого также отсутствовал в самом журнале. Это короткая статья на французском языке под громким названием – «Программа „Немецко-французского ежегодника“». Обращенная к французскому читателю, «Программа…» обещала давать «философское и политическое решение различных проблем, которые волнуют сегодня в Европе любое общество… По своему философскому характеру он (журнал. – Н.Л.) будет ориентирован главным образом на Германию. По своим социальным тенденциям и практическим устремлениям он будет ближе к Франции» (155, с. 143 – 144). Подчеркнув затем значение союза Франции и Германии в борьбе за подлинную свободу наций, Руге заканчивал «Программу…» указанием на следующие три направления деятельности журнала: 1) обсуждение политических, религиозных и социальных систем, оказывающих полезное или вредное влияние на будущее общество; 2) обзор газет и журналов, их целей и тенденций, их воздействия на общественное сознание; 3) критический анализ книг, публикуемых по обе стороны Рейна (см. 155, с. 143 – 144).
За «Программой…» следует довольно пространная статья на немецком языке под названием «План „Немецко-французского ежегодника“» (эта статья была сохранена в журнале и даже, как мы упомянули, открывала его). Она начиналась с того, чем «французский проспект» кончался: с изложения с небольшими изменениями трех направлений работы журнала. Далее обосновывалась необходимость объединения передовых сил Франции и Германии. Равнодушие большинства к запрету в Германии свободной философской мысли «свидетельствует о том, сколь далека еще в Германии философия от того, чтобы стать делом нации. Но она должна им стать… Народ не может быть свободным, пока не сделает философию принципом своего развития; и задача философии состоит в том, чтобы поднять народ до этого образования» (126, с. 4). Руге подчеркивает, что речь идет здесь о действительно человеческой, т.е. политической, свободе.
В этом отношении Франция составляет образец для Германии: со времени Великой революции 1789 г. Франция работает над реализацией философии и потому является, можно сказать, сплошь философской страной. Впрочем, и труд немцев в сфере чистых принципов также не был затрачен напрасно: сформулированные ими принципы предстоит воплотить в жизнь во Франции, и когда это произойдет, то будет навсегда обеспечено великое преобразование, начатое революцией XVIII в. «Действительное соединение немецкого и французского духа есть соединение в принципе гуманизма» (126, с. 7).
Эти абстрактно-гуманистические теоретические положения в духе Фейербаха были совершенно недостаточны для программы журнала. Между тем они не получили в статье Руге дальнейшей конкретизации в теоретическом плане и очень мало – в плане практическом. Практическое выражение связи немецкого и французского духа в недавнем прошлом Руге усматривал главным образом в фактах культурного обмена: взаимный перевод и распространение лучших теоретических и беллетристических произведений и т.п. Теперь же, по мнению Руге, решающий практический шаг должен состоять в том, чтобы создать наглядный образец подлинно свободной прессы – такой, которая сама себе является господином и сама себе полагает законы. Эта функция и возлагается на «Немецко-французский ежегодник».
Таким образом, точка зрения Руге на конкретные задачи революционной борьбы в конце 1843 г. мало чем отличалась от той, которую он занимал в 1842 и даже в 1841 гг. Тот же принцип – воплотить философию в жизнь, и то же средство – свободная печать. Только вместо гегелевской философии фигурирует фейербаховский гуманизм, а вместо немецкой печати – немецко-французский орган.
Понятно, что подобная программа уже не могла удовлетворить К. Маркса.
В связи с болезнью Руге непосредственно готовить журнал к печати пришлось одному Марксу. Среди прочих материалов он вынужден был редактировать и «Переписку…», и программные статьи Руге. Не считая возможным радикально перерабатывать статьи своего коллеги, Маркс все же внес в них некоторые изменения.
Сохранилась страничка, запечатлевшая попытку Маркса видоизменить заключительную часть «французского проспекта», т.е. формулировку трех основных направлений журнала. Используя два варианта этой формулировки (французский и немецкий), Маркс дополняет французский текст некоторыми положениями из немецкого текста и одновременно придает обоим более конкретный и политически определенный смысл. Так, приведенная выше во французском варианте формулировка второго направления журнала после редакции Маркса приняла следующий вид: «…мы дадим обзор газет, который будет своего рода карой за раболепие и низость одних и привлечет внимание к достойным усилиям других, направленным на благо человечества и свободы…» (16, с. 313). Политическую заостренность придал Маркс и третьему направлению, подчеркнув неизбежность разложения и гибели устаревших немецких порядков.
Эти коррективы Маркса нашли некоторое отражение в опубликованном немецком варианте «Плана…» (16, с. 686 – 687). Французский же вариант не был опубликован в журнале. Видимо, в этой связи была снята и «приписка» к последнему письму Руге, поскольку в ней как раз и шла речь о наличии двух проспектов: французского и немецкого. Наряду с этим Маркс нашел удачную (тактичную по отношению к Руге) форму выдвижения собственной программы: изложил ее в виде своего письма к Руге, заключающего «Переписку 1843 года» и датированного сентябрем[40].
В этом письме Маркс прежде всего возражает против принятия какой-либо из имеющихся философских концепций в качестве готовой доктрины, которую остается лишь осуществить, как это полагал Руге. Среди нынешних теоретиков, пишет Маркс, существует большая путаница относительно того, каким должно быть будущее общество и, следовательно, в каком направлении должна вестись борьба. Было бы неверно усугублять эту путаницу, поддерживая какую-нибудь из существующих доктрин. «…Преимущество нового направления как раз в том и заключается, что мы не стремимся догматически предвосхитить будущее, а желаем только посредством критики старого мира найти новый мир» (1, с. 379).
Существовавшие в то время утопические теории социализма (Фурье, Прудон) и коммунизма (Кабе, Дезами, Вейтлинг) не удовлетворяют Маркса именно потому, что они лишь противопоставляют новые принципы старому миру, а не выводят их из него. Найти новый мир посредством критики старого мира – вот основная методологическая позиция, выдвигаемая Марксом в противовес этим теориям, которые он справедливо характеризует как догматические. Дело в том, что ни одна из этих теорий не разрабатывает весь комплекс новых принципов, а берет лишь один из них, в результате чего каждая догматически противопоставляет себя не только старому миру, но и остальным, не освоенным ею, новым принципам.
Так, упомянутые теории коммунизма все свое внимание сосредоточивают лишь на проблеме уничтожения частной собственности и противополагают частному бытию людей различные проекты жизни в условиях общественной собственности. Принимая необходимость уничтожения частной собственности как нечто само собой разумеющееся, Маркс, однако, замечает, что эти теории фактически сами еще не освободились от влияния своей противоположности – частного бытия. Такой коммунизм есть не всестороннее, а лишь особое, одностороннее осуществление социалистического принципа. «Поэтому уничтожение частной собственности и этот коммунизм отнюдь не тождественны, и не случайно, а совершенно неизбежно рядом с коммунизмом появились другие социалистические учения» (1, с. 379), которые обращают внимание не на одну лишь собственность, а и на прочие стороны бытия социализированного человека – на его способности, талант и пр. «Да и социалистический принцип в целом представляет собой опять-таки только одну сторону, касающуюся реального бытия истинной человеческой сущности. Мы же должны обратить такое же внимание и на другую сторону, на теоретическое существование человека, следовательно, сделать предметом своей критики религию, науку и пр.» (1, с. 379 – 380).
Требование всесторонней разработки бытия истинной человеческой сущности вовсе не означает отказ от определенности и конкретности. Конкретность подхода к этим проблемам диктуется особенностями обстановки, исторически сложившимися в каждой стране. Поскольку в теперешней Германии преимущественный интерес вызывают религия и политика, именно они и должны быть взяты за исходную точку при рассмотрении любых сторон борьбы немцев за подлинно человеческое бытие.
Иллюстрируя этот тезис, Маркс использует результаты своих занятий в Крейцнахе. Современное государство, пишет он, есть государство политическое, т.е. имеющее своей сущностью общественного человека; однако реальные его предпосылки составляет частная собственность. Это противоречие обнаруживается во всех, даже самых специальных политических вопросах. Следовательно, из анализа политики всегда можно вывести социальную истину. Так, различие между сословной и представительной системами есть лишь политическое выражение различия между господством частной собственности и господством общественного человека. Подлинное содержание представительной системы составляет общественный характер всех сторон жизни человека, а не только политической его жизни, как это полагают сами защитники данной системы. Выявляя это истинное ее значение, критик побуждает ее сторонников выйти за чисто политические рамки борьбы, так как в противном случае ее победа окажется и ее концом.
«Ничто не мешает нам, следовательно, связать нашу критику с критикой политики, с определенной партийной позицией в политике, а стало быть, связать и отождествить нашу критику с действительной борьбой. В таком случае, мы выступим перед миром не как доктринеры с готовым новым принципом: тут истина, на колени перед ней! – Мы развиваем миру новые принципы из его же собственных принципов. Мы не говорим миру: „перестань бороться; вся твоя борьба – пустяки“, мы даем ему истинный лозунг борьбы. Мы только показываем миру, за чтó собственно он борется… Итак, мы можем выразить направление нашего журнала одним словом: работа современности над уяснением самой себе (критическая философия) смысла собственной борьбы и собственных желаний. Это – работа для мира и для нас» (1, с. 381).
Таково было содержание заключительного акта «Переписки…», появившегося вопреки замыслу Руге. Именно оно и стало действительной программой «Немецко-французского ежегодника», все материалы которого (за исключением «программной» статьи Руге) были посвящены не общей разработке идеи единства французского и немецкого духа, а практически значимой работе над уяснением смысла различных форм действительной борьбы, происходящей в современном мире. Наиболее плодотворной оказалась работа, проделанная самим Марксом (статьи «К еврейскому вопросу» и «К критике гегелевской философии права. Введение») и его будущим соратником Энгельсом (статьи «Наброски к критике политической экономии» и «Положение Англии»)[41].
Эмансипацияполитическая и человеческая
Поскольку, как отмечал Маркс в своем программном письме, преимущественный интерес в теперешней Германии вызывают религия и политика, обе его статьи в «Немецко-французском ежегоднике» были посвящены именно этим предметам[42]. Они продемонстрировали плодотворность конкретного анализа для обоснования общих выводов о необходимости новых, подлинно человеческих общественных отношений и для раскрытия того, что борьба за такие отношения фактически уже ведется, хотя сами ее участники и не сознают этого.
В статье «К еврейскому вопросу», написанной осенью 1843 г., за исходную точку Маркс берет конкретный факт: верующие евреи, т.е. сторонники иудейской религии, борются в Германии за равные политические права с остальными немцами. Каков подлинный смысл этой борьбы?
Поскольку иудейская религия объявляет евреев богоизбранным народом, все христианские религии видят в иудаизме своего смертельного врага и стараются всячески ущемлять сторонников иудаизма. Особенно это ощутимо там, где христианство является государственной религией. Например, в Германии евреи, исповедующие иудаизм, существенно ограничивались в политических правах: указом от 4 мая 1816 г. они были лишены права занимать государственные должности. Борясь за ликвидацию этого положения, евреи объективно оказались в русле общей борьбы против устаревших политических порядков в Германии, хотя их позиции в этой борьбе были ограниченны.
Как же относиться к борьбе евреев за свои политические права? Либералы обычно поддерживают ее, усматривая в ней один из элементов борьбы за отделение государства от церкви – борьбы, начатой просветителями еще на заре нового времени. Стремясь быть более радикальным, Бауэр в работе «Еврейский вопрос», опубликованной в ноябре 1842 г. в виде статьи в «Немецком ежегоднике», а затем переизданной в качестве брошюры, наоборот, пришел фактически к отрицанию смысла борьбы евреев как таковой.
Пока государство остается христианским, рассуждал он, оно не может предоставить равные права евреям, как сторонникам религии, враждебной христианству. Следовательно, политическая эмансипация евреев предполагает уничтожение христианского государства. Но для того, чтобы с полным правом добиваться этого уничтожения, евреи должны отказаться и от своей собственной религии. Атеизм – вот предпосылка политической эмансипации.
Иначе говоря, евреям, борющимся за свою политическую эмансипацию, Бауэр заявляет: вся ваша борьба ни к чему не ведет; на самом деле вы должны бороться с собственной религиозностью и т.д. При всем радикализме, критика Бауэра являет пример догматической критики, которая не исходит из предмета, развивая его принципы, а противопоставляет себя предмету, пытается навязать ему свои принципы и потому неизбежно терпит крах.
Еще в марте 1843 г. Маркс писал: «Как мне ни противна израильская вера, но взгляд Бауэра кажется мне все же слишком абстрактным. Надо пробить в христианском государстве столько брешей, сколько возможно…» (11, с. 375). И следуя логике такого подхода, Маркс в статье «К еврейскому вопросу» стремится постичь специфическую природу предмета и из нее развить всеобщую истину, каковой является для него необходимость утверждения общественного человека во всех сферах жизни. Поэтому борьбу немецких евреев за политическую эмансипацию он принимает как реальный исходный факт, который, однако, надлежит правильно осмыслить, т.е. понять его глубинную связь с общим историческим процессом и тем самым раскрыть его историческую перспективу.
Это осмысление предполагает изучение еврейского вопроса в различных исторических условиях. В Германии не существует политического государства как носителя общественной сущности человека. Поэтому здесь еврейский вопрос и в самом деле оказывается чисто религиозным: еврей находится в религиозной противоположности к государству, признающему своей основой христианство. Иначе обстоит дело в государстве с республиканским строем, в США, где религия низведена до уровня частного дела гражданина и где поэтому еврейский вопрос теряет свое теологическое значение и превращается в мирской вопрос. Но если даже в стране с «завершенной политической эмансипацией» религия существует и проявляет жизнеспособность, то не означает ли это, что сама политическая эмансипация есть не доведенная до конца, противоречивая эмансипация человека?
Отвечая на этот вопрос, Маркс излагает материалистическое существо своих методологических установок с такой отчетливостью, на какую способен лишь сознательный материалист: «Мы не утверждаем, что граждане государства должны покончить со своей религиозной ограниченностью, чтобы уничтожить свои мирские путы. Мы утверждаем, что они покончат со своей религиозной ограниченностью только тогда, когда уничтожат свои мирские путы. Мы не превращаем мирские вопросы в теологические. Мы превращаем теологические вопросы в мирские. После того как историю достаточно долго объясняли суевериями, мы суеверия объясняем историей. Вопрос об отношении политической эмансипации к религии становится для нас вопросом об отношении политической эмансипации к человеческой эмансипации» (1, с. 388).
Отношение государства к религии есть не философско-теологическая абстракция, а конкретное отношение к религии тех людей, которые образуют государство. Если даже в условиях республики люди продолжают оставаться религиозными, то это значит, что в основе государства лежит такой тип отношений между людьми, который необходимо порождает и религиозные отношения. Этой основой Маркс считает то, что существующее государство, как и религия, признает человеческое в человеке лишь окольным путем, лишь с помощью посредствующего звена. «Как Христос есть посредник, на которого человек перекладывает всю свою божественность, всю свою религиозную ограниченность, так и государство есть посредник, в которого он вкладывает всю свою небожественность, всю свою человеческую свободу» (1, с. 389).
В силу каких причин государство оказывается не средством реализации человеком своей свободы, а посредником между человеком и его свободой, фактически отчуждающим свободу от человека? Коренную причину этого Маркс усматривает в противоположности между государством как политической общностью, в которой человек признает себя общественным существом, и гражданским обществом, где человек действует как частное лицо. Практическая жизнь человека протекает в сфере гражданского общества, где господствует частная собственность; поэтому практическое применение права человека на свободу есть прежде всего право на частную собственность. В такой ситуации всякий человек вынужден рассматривать другого человека как предел своей свободы, т.е. в повседневной жизни он свободен не объединяться с другим человеком, а обособляться от него. Следовательно, человек не обладает подлинно человеческой свободой. От этой последней остается лишь иллюзия, воплощением которой и являются «небеса политической жизни», где якобы осуществляется универсальная связь человека с человеком.
Так сама жизнь людей оказывается разорванной на реальную и иллюзорную, земную и небесную. Этот мирской раскол, эта двойная жизнь служит благоприятной почвой и для раскола в мыслях, как раз и выражаемого религией. «Члены политического государства религиозны вследствие дуализма между индивидуальной и родовой жизнью, между жизнью гражданского общества и политической жизнью; они религиозны, потому что человек относится к государственной жизни, находящейся по ту сторону его действительной индивидуальности, как к своей истинной жизни; они религиозны, поскольку здесь религия есть дух гражданского общества, выражение отрыва и отдаления человека от человека» (1, с. 397). Политическая эмансипация, следовательно, не только не уничтожает религиозность человека, но и не стремится к этому.
Каково же действительное место политической эмансипации в истории? Политическая революция, ниспровергнув феодализм с его деспотической властью, превращает государственные дела в дело всего народа. Однако свержение политического ярма было в то же время уничтожением уз, сковывавших эгоистический дух гражданского общества, разложением его и сведением к своей основе к эгоистическому человеку. Мир потребностей, труда, частных интересов, частного права политическая революция принимает как свою конечную предпосылку, как свой естественный базис.
Итак, практическая потребность, эгоизм – вот принцип гражданского общества. Как только оно освободилось от уз феодализма и породило из своих собственных недр политическое государство, указанный принцип выступил в чистом виде: «Бог практической потребности и своекорыстия – это деньги» (1, с. 410). По идее политическая власть должна возвышаться над денежной властью, но на деле она стала ее рабыней.
Господство эгоистической потребности вынуждает человека подчинять всю свою деятельность власти чуждой сущности – деньгам и придавать деятельности значение этой чуждой сущности, т.е. практически отчуждать самого себя. «Деньги – это отчужденная от человека сущность его труда и его бытия; и эта чуждая сущность повелевает человеком, и человек поклоняется ей» (1, с. 410).
Разбирая вторую работу Бауэра, «Способность современных евреев и христиан стать свободными», опубликованную в сборнике Гервега «Двадцать один лист» (1843), Маркс предпринимает попытку установить связь между религией как продуктом отчужденного состояния земной жизни вообще и деньгами как квинтэссенцией этого отчуждения.
Вопрос об эмансипации евреев, превращенный Бауэром в философско-теологическую проблему, Маркс переводит на земные рельсы: «…какой особый общественный элемент надо преодолеть, чтобы упразднить еврейство?» И отвечает:
«Поищем тайны еврея не в его религии, – поищем тайны религии в действительном еврее.
Какова мирская основа еврейства? Практическая потребность, своекорыстие.
Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги» (1, с. 407, 408).
Следовательно, отчужденная сущность современного человека и мирской бог современного еврея совпадают. Выходит, что еврей воплотил в себе наиболее характерные черты современного человека. Как это случилось?
Будучи мировоззрением практической потребности, иудаизм мог развиваться дальше и получить свое завершение не в теории, а прежде всего в практике. Своей высшей точки иудаизм достигает там, где своекорыстная потребность разрывает все родовые узы человека и превращает человеческий мир в мир враждебно противостоящих друг другу индивидов, т.е. там, где гражданское общество достигает завершения, подминая под себя общество политическое.
Но это происходит в христианском мире. Следовательно, круг замкнулся: «Христианство возникло из еврейства. Оно снова превратилось в еврейство… Только после этого смогло еврейство достигнуть всеобщего господства и превратить отчужденного человека, отчужденную природу в отчуждаемые предметы, в предметы купли-продажи, находящиеся в рабской зависимости от эгоистической потребности, от торгашества. Отчуждение вещей есть практика самоотчуждения человека» (1, с. 412).
Итак, сущность современного еврея есть не только ограниченность еврея, но и «еврейская ограниченность» общества. Следовательно, «общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства» (1, с. 413), сутью которого являются деньги и отношения торгашества.
Как видим, Марксу действительно удалось превратить религиозный вопрос в мирской и при этом не снизить его значение, а впервые раскрыть его подлинно всеобщий смысл. Он показал, что борьба немецких евреев за эмансипацию имеет вполне реальное содержание, ибо служит одним из проявлений борьбы против отчуждения государства от гражданского общества. Поскольку, однако, политическая эмансипация не устраняет отчуждения, а лишь доводит его до конца, то следует раздвинуть рамки этой борьбы и поднять ее до уровня борьбы за человеческую эмансипацию, т.е. за эмансипацию человека не в каком-то одном только отношении – в политическом, религиозном и т.д., – а универсально, как человека вообще.
Такая эмансипация предполагает устранение порожденного отчуждением раздвоения человека на частное лицо и на гражданина государства.
«Лишь тогда, когда действительный индивидуальный человек воспримет в себя абстрактного гражданина государства и, в качестве индивидуального человека, в своей эмпирической жизни, в своем индивидуальном труде, в своих индивидуальных отношениях станет родовым существом; лишь тогда, когда человек познáет и организует свои „собственные силы“ как общественные силы и потому не станет больше отделять от себя общественную силу в виде политической силы, – лишь тогда свершится человеческая эмансипация» (1, с. 406).
Но дело человеческой эмансипации упирается опять-таки в деньги и связанные с ними отношения торгашества, которые стали главным антисоциальным элементом современного общества, достигшим высшей ступени своего исторического развития. Поскольку эти отношения составляют в то же время суть практического, реального еврейства, получается, что эмансипация евреев предполагает человеческую эмансипацию, а последняя, в свою очередь, требует эмансипации общества от практического еврейства. Успех борьбы евреев за эмансипацию лежит, следовательно, не на пути свертывания ее практического содержания и ограничения рамками борьбы против собственной религиозности как таковой, а на пути всемерного расширения ее и направления главным образом против «практического еврейства» современного общества – против торгашества и денег. В этом случае борьба евреев за свою эмансипацию сливается с общей борьбой за эмансипацию человека.
Нетрудно заметить, что весь изложенный выше ход рассуждений Маркса непосредственно связан с «Рукописью 1843 года» и Крейцнахскими тетрадями и служит первым публичным выражением сделанных там теоретических выводов. Связь эта настолько тесная, что вопросы об отчуждении гражданского общества от государства, о превращении феодального общества в буржуазное и некоторые другие излагаются в статье «К еврейскому вопросу» текстуально близко к изложению их в «Рукописи 1843 года». Наряду с этим данная статья развивает многие положения рукописи, реализует в некоторых случаях содержащиеся там обещания.
Например, относительно § 270 гегелевской «Философии права» Маркс указывает в «Рукописи 1843 года»: «Примечание к этому параграфу – об отношении между церковью и государством – рассмотрим позже» (1, с. 233). Однако он возвращается к этому примечанию не в самой «Рукописи 1843 года», а в статье «К еврейскому вопросу»: «Гегель поэтому совершенно правильно определяет отношение политического государства к религии, когда говорит:
„…только возвысившись над особыми церквами, государство обретает и осуществляет всеобщность мысли, принцип своей формы“ (Гегель. „Философия права“, 1-е изд., стр. 346).
Конечно! Только возвысившись над особыми элементами, государство конституирует себя как всеобщность» (1, с. 390)[43].
Почти все источники, на которые опирается Маркс в статье «К еврейскому вопросу», полемизируя с Бауэром, заимствованы из Крейцнахских тетрадей[44].
Тесная связь с «Рукописью 1843 года» и Крейцнахскими тетрадями обусловила как сильные, так и слабые стороны статьи «К еврейскому вопросу». К сильным сторонам относится сознательная материалистическая установка, позволяющая Марксу подвергнуть Бауэра сокрушающей критике и дать принципиально новое решение обсуждаемого вопроса. Слабую сторону статьи составляет идущее от рукописи значительное влияние фейербаховского антропологизма: коммунистический идеал облекается в форму «человеческой эмансипации», преувеличена роль религии (иудаизма и христианства) в истории отчужденного мира и т.п.
И все же в рассматриваемой статье явственно проступают некоторые новые мотивы. Сказалось более глубокое знакомство Маркса с историей французской революции 1789 г., полученное в ходе дальнейшего изучения литературы: «Истории французской революции» О. Минье, многотомной «Парламентской истории французской революции» Ф.Ж.Б. Бюше и П. Ру, а также других трудов (см. 135, с. 22). Углубляется и философский, методологический анализ социально-политических проблем. Если у Фейербаха человеческая эмансипация в значительной мере сливается с эмансипацией политической, то Маркс четко различает и даже противопоставляет их[45]. Кроме того, здесь впервые сформулирован тезис о деньгах как воплощенной сущности отчуждения и об их ликвидации (вместе со всеми связанными с ними антисоциальными элементами) как главном мирском содержании человеческой эмансипации.
Но оставался еще неясным весьма существенный вопрос: где же та сила, которая призвана низвергнуть мирского бога современного общества? Ответ на этот вопрос Маркс дает в следующей своей статье, также опубликованной в «Немецко-французском ежегоднике». По замыслу она представляет собой введение к критике гегелевской философии права, которую Маркс рассчитывал развить на основе «Рукописи 1843 года».
Пролетариат – сердцечеловеческой эмансипации
Как и в работе о еврейском вопросе, в статье «К критике гегелевской философии права. Введение» Маркс анализирует реально происходящую борьбу с целью уяснения ее собственного смысла и перспектив. Непосредственным объектом его пристального внимания оказалась на этот раз проблема человеческой эмансипации как таковая – ее историческая необходимость, ее практические предпосылки и движущие силы.
Человеческая эмансипация, в понимании Маркса, есть освобождение всех жизненных сил человека как общественного существа. Ее осуществление предполагает ликвидацию всякого отчуждения, все виды которого можно сгруппировать в два основных типа: религиозное и светское. Борьба против какого из них выдвигается теперь на первый план?
В программном письме Маркс говорит о религии и политике как о двух основных, в равной мере важных объектах критики. «Введение» к критике гегелевской философии права он начинает с констатации иного положения вещей: «Для Германии критика религии по существу окончена…» (1, с. 414). Коль скоро стало ясно, что фантастическая действительность неба есть всего лишь отражение, или отблеск (Widerschein), мирской действительности человека – государства, общества, то на первый план выдвигается критика этого реального мира.
«Задача истории, следовательно, – с тех пор как исчезла правда потустороннего мира, – утвердить правду посюстороннего мира. Ближайшая задача философии, находящейся на службе истории, состоит – после того как разоблачен священный образ человеческого самоотчуждения – в том, чтобы разоблачить самоотчуждение в его несвященных образах. Критика неба превращается, таким образом, в критику земли, критика религии – в критику права, критика теологии – в критику политики» (1, с. 415).
Эти выводы, сделанные Марксом из наблюдения за реальным ходом борьбы в Германии, имели практическое значение для ее дальнейшего развертывания. Они звучат как лозунги, обращенные ко всем участникам борьбы. Отмечая, что борьба проходит в настоящий момент свой поворотный пункт, они помогали уяснить ее новое направление и призывали к перегруппировке сил. В сущности, они имели значение не только для Германии, но и для Франции, призывая местных социалистов покончить с религиозными исканиями и уделить главное внимание политическим проблемам.
Не все и не сразу поняли правильность этих призывов. Среди неспособных понять наступление нового этапа борьбы оказался человек, деятельность которого в максимальной степени подготовила этот этан. Таким человеком был Фейербах: трижды – в ответ на два предложения Руге и одно предложение Маркса – отклонил он в 1843 г. приглашение участвовать в «Немецко-французском ежегоднике». Этот отказ оказался роковым для всей последующей его биографии как мыслителя и общественного деятеля: с этого времени началась его действительная изоляция от основных сил, борющихся за преобразование общественного строя Германии, от тех социальных процессов, ради связи с которыми он в свое время совершил крутой, под стать подвигу, поворот; а его мощный интеллект стал тускнеть, так и не подарив больше миру произведений, равных по своей значимости тем, которые он создал в 1839 – 1843 гг.
Способность всегда быть готовым к восприятию нового (вообще довольно редкая и в общественном смысле исключительно ценная способность) была в высшей степени развита и у Маркса, и у Энгельса. Не случайно поэтому одновременно с Марксом молодой Энгельс также констатировал завершение в Германии критики пантеизма, составляющего теоретическую основу религиозного мировоззрения. В статье «Положение Англии», включенной Марксом в «Немецко-французский ежегодник», Энгельс писал:
«За последнее время в Германии критика пантеизма проведена с такой исчерпывающей полнотой, что ничего больше не остается добавить» (1, с. 590).
Выдвигая на первый план критику светского типа отчуждения, Маркс считает необходимым развертывать ее в обеих формах: теоретической и практической. Однако масштаб значения одной и другой формы неодинаков: критика немецкой действительности имеет значение преимущественно для самой Германии, а критика немецкой теории государства и права – для всех развитых стран. Дело в том, что современный немецкий режим – это исторический анахронизм, отвергнутый французами свыше полувека назад; немецкие порядки находятся ниже уровня истории.
В области же теории немцы находятся вполне на уровне современности: восприняв французскую философию, подготовившую революцию 1789 г., немцы двинули ее дальше, подобно тому как французы двигали дальше дело революции. В итоге современная немецкая философия, получившая самую последовательную, самую богатую и законченную формулировку в работах Гегеля, соответствует не немецкой, а французской и иной развитой современной действительности. И критика этой философии соответствует критике этой развитой действительности. В особенности критика гегелевской философии государства и права «есть одновременно и критический анализ современного государства и связанной с ним действительности» (1, с. 421).
Но отсюда не следует, будто такая критика не имеет значения для отсталой немецкой действительности. Будущее немецкого народа – это отрицание отживших порядков и тем самым осуществление его собственной философии. Однако оно не может этим ограничиться, потому что немецкий народ «почти уже пережил» осуществление своей философии, наблюдая жизнь соседних народов, а с другой стороны – уже и теоретически начал критику гегелевской философии. Следовательно, будущее немецкого народа необходимо связано с критикой его собственной философии, и наоборот – такая критика связана с этим будущим. Но именно потому, что она связана с реальным, практическим будущим немецкого и других народов, критика спекулятивной философии права связана с такими задачами, для решения которых имеется одно только средство – практика.
В чем же состоят эти практические задачи? Очевидно, что отсталые немецкие порядки требуют не теоретического опровержения, а уничтожения материальной силой, критики оружием. Однако при определенных условиях сама теория становится такого рода ниспровергающей силой: «Оружие критики не может, конечно, заменить критики оружием, материальная сила должна быть опрокинута материальной же силой; но и теория становится материальной силой, как только она овладевает массами» (1, с. 422). Первая практическая задача заключается, следовательно, в том, чтобы выработать такую теорию, которая могла бы овладеть массами и стремилась бы к этому.
Создание новой философии предполагает критику существующей. В этом смысле правы сторонники практического направления, отрицающие существующую философию. Но при этом они не понимают, что нельзя упразднить эту философию, не осуществив ее. Напротив, теоретическая партия (младогегельянцы) ставит своей целью именно осуществление существующей философии, не понимая, что это невозможно без одновременного ее отрицания. Правильное решение проблемы требует выработки радикальной философии, которая доказывает не только рационально, но и эмоционально, ad hominem, и именно поэтому способна овладеть массами. «Быть радикальным значит понять вещь в ее корне. Но корнем является для человека сам человек. Очевидным доказательством радикального характера немецкой теории, следовательно – ее практической энергии, служит то, что ее исходным пунктом было решительное, положительное упразднение религии. Критика религии завершается учением, что человек – высшее существо для человека, завершается, следовательно, категорическим императивом, повелевающим ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом…» (1, с. 422).
В этой позиции Маркса очевидно влияние фейербаховского антропологизма. Но из учения Фейербаха о человеке как высшем существе для человека Маркс делает революционные выводы, которые как раз и оказываются завершением критики религии, т.е. тем, что Маркс провозгласил в самом начале статьи. Вместе с тем эти выводы и есть как раз аргументация ad hominem, обращенная к чувствам людей и доступная для понимания каждого, кто находится в положении униженного и порабощенного. Тем самым радикальная теория Маркса, выступающая предпосылкой человеческой эмансипации в Германии, не тождественна фейербаховскому материализму, а является его продолжением и развитием.
Теория, однако, осуществляется лишь постольку, поскольку она отвечает потребностям народа. Радикальная революция может быть только революцией радикальных потребностей. Каковы же предпосылки и почва для их зарождения в Германии?
Они коренятся в универсальной отсталости немецкой действительности. Не разделяя с другими народами их революций, немецкий народ исправно разделял их реставрации, воплотив в себе страдания развития современных народов. Немецкие правительства, в свою очередь, наряду с варварскими недостатками феодального государства усвоили и цивилизованные недостатки современного государственного мира, воплощая в себе грехи всех государственных форм. Поэтому, говорит Маркс, ни народ не может избавиться от части своих страданий, не избавившись одновременно от всякого страдания, ни правительства не могут очиститься от некоторых своих грехов, не очистившись одновременно от своей греховной природы вообще.
Невозможность частичной, только политической, революции в Германии становится еще более очевидной, если учесть, что не было реальной силы, способной совершить такой частичный акт. Частичная революция основана на том, что часть гражданского общества возбуждает на мгновение энтузиазм в себе и в массах, так что ее особый интерес предстает в качестве интереса всего общества. Это возможно лишь тогда, когда недостатки общества сосредоточиваются в определенном классе, а сфера деятельности последнего общепризнана «преступлением в отношении всего общества, так что освобождение от этой сферы выступает в виде всеобщего самоосвобождения» (1, с. 425).
В Германии же ни один класс не находился тогда в таком положении. Исторически отношения между классами развивались таким образом, что каждый из них начинал осознавать себя и выдвигать свои особые требования не тогда, когда он находился в положении угнетенного класса, а тогда, когда возникал другой класс, в отношении которого первый сам оказывался в положении угнетателя. В результате «каждый класс, как только он начинает борьбу с классом, выше его стоящим, уже оказывается вовлеченным в борьбу с классом, стоящим ниже его. Поэтому княжеская власть находится в борьбе с королевской, бюрократ – в борьбе с дворянством, буржуа – в борьбе с ними со всеми вместе, а в это время пролетарий уже начинает борьбу против буржуа» (1, с. 426 – 427).
Итак, в Германии невозможна частичная, только политическая, революция и, наоборот, всеобщая эмансипация есть необходимое условие всякой частичной. Но «ни один класс гражданского общества до тех пор не чувствует ни потребности во всеобщей эмансипации, ни способности к ней, пока его к тому не принудят его непосредственное положение, материальная необходимость, его собственные цепи.
В чем же, следовательно, заключается положительная возможность немецкой эмансипации?
Ответ: в образовании класса, скованного радикальными цепями, такого класса гражданского общества, который не есть класс гражданского общества; такого сословия, которое являет собой разложение всех сословий; такой сферы, которая имеет универсальный характер вследствие ее универсальных страданий и не притязает ни на какое особое право, ибо над ней тяготеет не особое бесправие, а бесправие вообще… – одним словом, такой сферы, которая представляет собой полную утрату человека и, следовательно, может возродить себя лишь путем полного возрождения человека. Этот результат разложения общества, как особое сословие, есть пролетариат… Возвещая разложение существующего миропорядка, пролетариат раскрывает лишь тайну своего собственного бытия, ибо он и есть фактическое разложение этого миропорядка. Требуя отрицания частной собственности, пролетариат лишь возводит в принцип общества то, чтó общество возвело в его принцип, чтó воплощено уже в нем, в пролетариате, помимо его содействия, как отрицательный результат общества» (1, с. 427 – 428).
Так впервые формулирует Маркс на рубеже 1843 – 1844 гг. одно из величайших открытий научного коммунизма – открытие исторической миссии пролетариата как единственного в истории класса, который в силу своего объективного положения борется не за установление собственного господства над обществом как новой формы гнета, а за ликвидацию всякого господства и всякого угнетения. Революционное самоосвобождение пролетариата оказывается тождественным самоосвобождению общества, общечеловеческой эмансипации. Это коренным образом отличает пролетарскую революцию от всех предшествующих революций.
Вот и найдена та реальная сила, которая способна и самой историей призвана осуществить человеческую эмансипацию. Именно пролетариат должен воплотить в жизнь теорию, объявляющую высшей сущностью человека самого человека. «Подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие, и как только молния мысли основательно ударит в эту нетронутую народную почву, свершится эмансипация немца в человека… Голова этой эмансипации – философия, ее сердце – пролетариат. Философия не может быть воплощена в действительность без упразднения пролетариата, пролетариат не может упразднить себя, не воплотив философию в действительность» (1, с. 428 – 429).
Здесь отчетливо сформулирована мысль о необходимости соединения революционной теории с практикой борьбы революционного класса. Лишь овладев такой теорией, пролетариат становится грозной силой, ниспровергающей отношения частной собственности и эксплуатации. И лишь в революционной борьбе пролетариата научная философия перестает быть только философией и превращается в духовное оружие практических преобразований.
Так осуществлял Маркс в «Немецко-французском ежегоднике» свой программный принцип: посредством критики старого мира найти новый мир. Не стремясь догматически предвосхитить будущее, он раскрывал перспективы реально ведущейся борьбы и в сфере теории, и в сфере практики. Это были грандиозные, захватывающие дух перспективы. Не многим под силу было сразу понять и принять их. Тем более поразительно, что независимо от Маркса, иным путем, но к тем же выводам и в то же самое время пришел и молодой Энгельс.
Переход Энгельсак материализму и коммунизму
Прошел год после первой встречи Маркса с Энгельсом и публикации в «Рейнской газете» корреспонденций, в которых Энгельсу удалось ухватить самую суть положения дел в Англии: предстоящая там революция будет проведена не ради принципов, а ради материальных интересов и потому будет революцией социальной.
Каковы же эти интересы и соответствующие им политические силы? Энгельс раскрывает их в четырех «Письмах из Англии», опубликованных в мае – июне 1843 г. в журнале «Швейцарский республиканец», издававшемся тем же самым Фрёбелем, который вскоре взялся и за выпуск «Немецко-французского ежегодника».
В своих «Письмах…» Энгельс отмечает, что в Англии партии идентичны с социальными классами и слоями: тори – с дворянством и ортодоксальной фракцией англиканской церкви; виги – с фабрикантами, купцами и диссентерами[46], а в целом – с высшими слоями буржуазии; радикалы – с низшими слоями буржуазии; чартисты – с рабочим людом, пролетариями; лишь социалисты не образуют замкнутой партии, вербуя своих сторонников и из пролетариев, и из низших слоев буржуазии.
Изображая эту лестницу классов, Энгельс обращает внимание на «тот замечательный факт, что чем ниже стоит класс в обществе, чем он „необразованнее“ в обычном смысле слова, тем он прогрессивнее, тем бóльшую будущность он имеет» (1, с. 513). С этой точки зрения наиболее прогрессивными и потому наиболее влиятельными в национальных масштабах оказываются чартисты и социалисты. Этим двум революционным силам английского общества автор «Писем…» и уделяет основное внимание.
Чартизм выражает наиболее революционные тенденции английского пролетариата и пользуется все большим влиянием. Национальная чартистская ассоциация стала настолько мощной по числу своих членов, что скоро сможет собирать до 1 млн. пенсов еженедельно. Однако слабость чартизма, даже лучших его вождей, таких, как О’Брайен, О’Коннор, Гарни и др., состояла в переоценке чисто политических средств борьбы, вследствие чего на первый план они выдвигали не уничтожение частной собственности, а борьбу за всеобщее избирательное право.
Социалисты, напротив, более четко представляют себе конечные цели борьбы. Это привлекает к ним широкие слои пролетариев и малообеспеченных трудящихся вообще, которые для социального преобразования готовы отдать все: свое добро и жизнь. Социалисты регулярно устраивают собрания с целью пропаганды своих идеалов. Их слабость, однако, состоит в переоценке просветительской деятельности и недооценке политических средств борьбы.
Наряду с чартистами и социалистами Энгельс описывает и третью революционную силу в Англии, не организованную в особую партию, но тем не менее вполне реальную и грозную, это ирландцы. Условия жизни ирландской бедноты были самыми тяжелыми в Англии. Но ее революционная энергия растрачивалась пока попусту, ибо ирландские пролетарии, находясь под влиянием националистических идей, не понимали еще своих классовых целей. Но и ошибки служат школой политического воспитания, которая в конце концов приведет ирландский пролетариат к осознанию своих подлинных интересов.
Содержание «Писем из Англии» убеждает, что одну из важнейших задач английского революционного движения Энгельс видит в сближении основных его сил на базе того ценного, что имеется в каждой из них. Спустя четыре месяца он выдвигает аналогичную идею уже в интернациональном масштабе. В статье «Успехи движения за социальное преобразование на континенте», опубликованной в октябре – ноябре 1843 г. в журнале английских социалистов «Новый нравственный мир», Энгельс показал, что радикальная революция в общественном устройстве, имеющая своей основой коллективную собственность, стала настоятельной необходимостью в трех наиболее развитых европейских странах: Англии, Франции и Германии. К осознанию этой необходимости каждая из наций пришла самостоятельно, своим собственным путем. «Факт этот неопровержимо доказывает, что коммунизм – не следствие особого положения английской или какой-либо другой нации, а необходимый вывод, неизбежно вытекающий из предпосылок, заложенных в общих условиях современной цивилизации.
Вот почему представляется желательным, чтобы три нации установили взаимное понимание и постарались выяснить, в чем они между собой согласны и в чем расходятся…» (1, с. 525).
Поскольку Энгельс выступал в английском органе, то понятно, что основное внимание он сосредоточил на характеристике коммунистического движения во Франции (Бабеф, Сен-Симон, Фурье, Кабе и др.) и Германии (от Мюнцера до Вейтлинга), подчеркнув в заключение, что в наиболее развитой теоретической форме немецкий коммунизм представлен философской партией, выросшей из классической немецкой философии (Гесс, Руге, Маркс, Гервег).
Новый шаг вперед, знаменующий окончательный переход Энгельса к материализму, составили две его статьи в «Немецко-французском ежегоднике», написанные в конце 1843 – январе 1844 г.
Поводом для одной из них – «Положение Англии» – послужила книга Карлейля «Прошлое и настоящее», в которой отразились отдельные существенные моменты английской истории, позволившие Энгельсу нарисовать свою картину положения дел в Англии. Усматривая в рабочих главную силу революционных событий 1842 г., Энгельс, как и Маркс, считает своей задачей разъяснение истинного смысла их борьбы. Соглашаясь с автором книги, что современный человек опустошен и требуется возвратить ему его содержание, Энгельс настаивает на человеческой природе этого содержания: человеку надо вернуть его собственную сущность. Демократия лишь переходная ступень на этом пути возвращения человека к самому себе, это ступень к истинной, человеческой свободе. «Демократия, чартизм должны вскоре одержать верх, и тогда массе английских рабочих останется один только выбор – между голодной смертью и социализмом» (1, с. 596).
Из опубликованных в «Немецко-французском ежегоднике» работ Энгельса наиболее важной являются «Наброски к критике политической экономии», оказавшие немалое влияние на дальнейшее развитие взглядов Маркса.
Политическая экономия, пишет Энгельс, есть наука обогащения, сформировавшаяся в эпоху, когда на место «простого ненаучного торгашества» выступила развитая система дозволенного обмана. Первыми формами ее были монетарная и меркантилистская системы, откровенно выражавшие алчность купцов. XVIII век революционизировал эту науку, придав ей гуманный дух общенационального интереса; но, как и в области политики, это был лишь наполовину прогресс: «политической экономии не приходило в голову поставить вопрос о правомерности частной собственности» (1, с. 545). Поэтому политическая экономия, подобно христианству, где на смену католической прямоте пришло протестантское лицемерие, стала лицемерной; начало этому положил Адам Смит – «Лютер политической экономии», и чем ближе экономисты к нашему времени, тем дальше они от честности: «…Рикардо более виновен, чем Адам Смит, а Мак-Куллох и Милль более виновны, чем Рикардо» (1, с. 547).
Положительным же достижением этой либеральной науки Энгельс считает разработку законов частной собственности. Если имеется частная собственность, то первым ее следствием оказывается торговля. Торговля порождает стоимость: абстрактную (или реальную) и меновую. Англичане, особенно Мак-Куллох и Рикардо, утверждают, что реальная стоимость определяется издержками производства; француз Сэй – полезностью вещи. Но оба определения односторонни: в действительности стоимость вещи есть отношение издержек производства к полезности. Под влиянием конкуренции это отношение видоизменяется: полезность зависит от случая, моды, прихоти богатых, а издержки производства – от случайного соотношения спроса и предложения. Поэтому меновая стоимость, или цена, отличается от реальной стоимости, хотя последняя лежит в основе первой. Таким образом, в политической экономии все «поставлено на голову: стоимость, представляющая собой нечто первоначальное, источник цены, ставится в зависимость от последней, от своего собственного продукта. Как известно, это переворачивание и образует сущность абстракции, о чем смотри у Фейербаха» (1, с. 554).
Издержки производства состоят из земельной ренты, капитала и труда. Согласно Смиту, рента есть отношение между конкуренцией тех, кто добивается пользования землей, и ограниченным количеством имеющейся земли. Рикардо оставил конкуренцию в стороне, определяя ренту как разницу между доходностью участка, приносящего ренту, и самого худшего участка, окупающего только труд по его обработке. Оба эти определения также односторонни, и требуется их соединить: рента есть соотношение между урожайностью участка и конкуренцией. Что касается капитала и труда, то вначале они должны быть тождественны, ибо сами же экономисты определяют капитал как «накопленный труд». Однако частная собственность порождает раздвоение труда в самом себе, следствием чего является раскол между капиталом и трудом, каждый из которых, в свою очередь, раздваивается: капитал делится на первоначальный капитал и прибыль, причем последняя также расщепляется на собственно прибыль и проценты; труд же распадается на собственно труд и противостоящий ему в виде заработной платы продукт труда. Противопоставление интересов землевладельцев, капиталистов и рабочих дополняется борьбой интересов внутри каждого класса.
Частная собственность есть по своей природе монополия на обладание предметом, поэтому первоначально, у меркантилистов, лозунгом была именно монополия. Либеральные экономисты подняли новое, на первый взгляд противоположное, знамя конкуренции. Но в действительности всякий конкурент или группа конкурентов должны желать для себя монополии, поэтому конкуренция переходит в монополию, сопровождаясь разорением конкурентов, потерпевших поражение. В этой борьбе конкурентов за монополию обнаруживаются преимущества крупного капитала перед мелким, так что средние классы должны все более и более исчезать, пока мир не окажется разделенным на миллионеров и пауперов.
Субъективной стороной этого процесса оказывается рост преступности, причем статистика показывает, что каждый вид преступности порождается вполне определенными социальными причинами, связанными прежде всего с распространением фабричной системы. Регулярность преступлений «доказывает, что и преступность управляется конкуренцией; что общество порождает спрос на преступность, который удовлетворяется соответствующим предложением; что брешь, образующаяся вследствие арестов, высылки или казни некоторого числа людей, тотчас же снова заполняется другими, совершенно так же, как всякая убыль населения тотчас же заполняется новыми пришельцами…» (1, с. 570).
Энгельс не ограничивается здесь разоблачением противоречий и безнравственности капитализма, как это делали социалисты-утописты. Он указывает на объективную основу гибели частной собственности в силу ее собственных законов. Закон конкуренции есть «естественный закон», покоящийся на том, что участники здесь действуют бессознательно. Это с неизбежностью порождает кризисы, которые появляются так же регулярно, как кометы, и бывают в среднем через каждые пять – семь лет. Причем «каждый последующий кризис должен быть универсальнее, следовательно – тяжелее предыдущего, должен разорять большее число мелких капиталистов и увеличивать в возрастающей прогрессии численность класса, живущего только трудом; должен, следовательно, заметно увеличивать массу людей, нуждающихся в получении работы, что является главной проблемой наших экономистов, и, наконец, все это должно вызвать такую социальную революцию, какая и не снится школьной мудрости экономистов» (1, с. 561), – революцию, уничтожающую саму частную собственность и несущую примирение человечества с природой и с самим собой.
Как видим, статьи Энгельса несли в себе взрывчатый заряд не меньшей мощности, чем статьи Маркса, хотя горючий материал в них был другим.
Коммунист перед лицомсложных проблем
Неверно было бы думать, что с того времени, когда Маркс и Энгельс окончательно перешли на позиции материализма и коммунизма, дальнейшее развитие их взглядов сводилось лишь к более пространному изложению этих позиций. В действительности же данный переход лишь позволил впервые оценить всю громадную сложность стоявших задач и методологически правильно подойти к их решению, не говоря уже о том, что звание коммуниста накладывало тяжкое бремя преследований со стороны властей.
Вот почему, став убежденным материалистом и коммунистом, Маркс столкнулся со сложным сплетением теоретических и практических проблем, решение которых потребовало от него максимального напряжения всех сил.
«Немецко-французский ежегодник» вышел в свет в конце февраля 1844 г., сразу же вызвав многочисленные отклики[47] – и восторженные, и враждебные. По-своему откликнулось и прусское правительство: оно обратилось к председателю совета министров Франции Гизо с требованием, чтобы тот запретил журнал и выслал его редакторов за пределы страны. Однако Гизо, опасаясь обвинения со стороны либеральных членов парламента в подчинении диктату Пруссии, уклонился от прямого ответа.
16 апреля 1844 г. министр внутренних дел Пруссии разослал обер-президентам прусских провинций следующий циркуляр: «Содержание первого и второго выпусков „Немецко-французского ежегодника“, издаваемого в Париже Руге и Марксом, как во всей тенденции этого журнала, так и во многих местах является преступным, в частности, таковой является попытка государственной измены и оскорбления величества. За это ответственны издатели и сочинители отдельных преступных статей. Поэтому я покорнейше прошу Ваше Превосходительство, не будете ли Вы так добры, не производя шума, дать указание надлежащим полицейским властям арестовать д-ра А. Руге, К. Маркса, Г. Гейне и Ф.К. Бернайса с конфискацией их бумаг, как только они окажутся но эту сторону области» (цит. по 75, с. 528).
Обер-президенты не замедлили «дать указания надлежащим полицейским властям». Некоторый шум при этом все же был произведен и вскоре достиг слуха самих «преступников». Маркс мужественно встретил известие о решении правительства арестовать его: он хорошо знал, на что идет, и был готов к репрессиям; полицейские меры правительства лишь убеждали его в правильности избранного пути. Для Гейне такого рода меры вообще были не новы. А вот Руге обеспокоился – прежде всего за свои капиталы в Германии.
Волнения Руге усилились в связи с начавшейся конфискацией журнала при транспортировке через немецкую границу: так, баденское правительство конфисковало 100 экземпляров, а пфальцское – 214. Кроме того, в апреле Фрёбель из финансовых и политических соображений отказался от издания журнала. Продолжать публикацию журнала в ближайшее время оказалось невозможно. Для Руге это могло обернуться потерей вложенных капиталов, с чем он никак не желал примириться. Он стал необычайно подозрительным и придирчивым. Так, он обиделся на Маркса, предложившего ему поехать в Швейцарию, дабы на месте обеспечить распространение оставшихся экземпляров; это предложение было в интересах самого Руге, позволяя ему вернуть часть капитала, но Руге усмотрел в нем якобы унижающее его достоинство предложение «быть книготорговцем» (см. 154, с. 342). Он стал проявлять мещанскую придирчивость в повседневной жизни, особенно по отношению к Гервегу, которого Маркс ценил за революционные стихи. Это дало повод Марксу в мае 1844 г. письменно заявить об отказе от дальнейшего своего сотрудничества с Руге. Разрыв отношений между соредакторами обусловил окончательное прекращение издания «Немецко-французского ежегодника».
В письмах к разным лицам: Фейербаху, Фрёбелю, матери и др. – Руге пытался очернить Маркса и свести ссору к мелким личным мотивам. В действительности же разрыв был закономерным следствием быстро углублявшихся противоречий между пролетарским коммунизмом Маркса и мелкобуржуазным гуманизмом Руге.
Разрыв с Руге воспринимался Марксом менее остро, а во многом и с юмором благодаря тесному общению с Гейне; в Париже они познакомились и скоро стали друзьями. Их сближали личные качества и общность политических убеждений.
Генрих Гейне (1797 – 1856) – великий немецкий поэт, по образованию юрист, имел степень доктора права, был также ярким публицистом и глубоким мыслителем, автором проницательной книги «К истории религии и философии в Германии» (1834), а по своим политическим убеждениям – революционным демократом, симпатизировавшим коммунизму. Уже в 1842 г. в статьях из Парижа во «Всеобщую Аугсбургскую газету» Гейне провидел значение коммунизма для мировой истории и признал, что будущее принадлежит коммунистам.
Правда, он двойственно относился к коммунизму, опасаясь, что грубые руки рабочих разобьют мраморные статуи красоты и уничтожат те «безделушки искусства», которые так любил поэт. И все же в середине 1843 г. Гейне писал о коммунистах как о «единственной партии во Франции, заслуживающей безусловного уважения» (64, с. 265).
Неудивительно, что Маркс и Гейне в Париже быстро нашли друг друга. Начало их отношений было положено уже публикацией в «Немецко-французском ежегоднике» стихотворного произведения Гейне «Хвалебные песнопения королю Людвигу». Именно в период сближения с Марксом поэт создал политически наиболее острые стихи: «Силезские ткачи» – о восставших силезских ткачах (июль 1844 г.)[48], «Германия. Зимняя сказка» (октябрь – ноябрь 1844 г.).
Гейне часто бывал в парижской квартире Маркса и с глубокой симпатией относился к его жене, к демократическому укладу жизни молодой семьи. Но эти тесные отношения длились недолго. Уезжая в начале 1845 г. из Франции, Маркс писал своему другу-поэту: «Из всех людей, с которыми мне здесь приходится расставаться, разлука с Гейне для меня тяжелее всего. Мне очень хотелось бы взять Вас с собой» (11, с. 387).
В статьях в «Немецко-французском ежегоднике» Маркс публично провозгласил пролетарскую революцию как единственный путь освобождения человечества от всяческого гнета. И в своей практической деятельности он все глубже входил в контакт с коммунистами: имел личные связи с руководителями и членами немецкого «Союза справедливых» и тайных французских рабочих обществ, участвовал в их политических собраниях. Коммунистические собрания так характеризовались в одном из донесений полиции: «Здесь сходятся часто 30, 100, 200 немецких коммунистов, которые снимают это помещение. Они произносят речи, открыто проповедуя убийство короля, отмену всякой собственности, расправу с богатыми и т.д.; при этом уже нет речи ни о какой религии… Я пишу Вам это очень спешно, чтобы Маркс, Гесс, Гервег, А. Вёйль, Бернштейн не могли продолжать таким образом ввергать в несчастье молодых людей» (цит. по 76, с. 17).
Активно участвуя в деятельности легальных и тайных коммунистических обществ, Маркс, однако, ни в одном из них не состоял в качестве официального члена, так как был не согласен со многими пунктами их программ. Тем не менее он видел в этих обществах проявление самоорганизации рабочих для борьбы за освобождение всего человечества и прилагал максимум усилий для освобождения их членов из-под влияния утопического социализма и коммунизма. Он пытался убедить их, что «дело идет не о проведении в жизнь какой-нибудь утопической системы, а о сознательном участии в происходящем на наших глазах историческом процессе революционного преобразования общества» (4, с. 451)[49].
Другим моментом, усилившим теоретические разногласия Маркса и Руге, было то, что идея пролетарской революции побудила Маркса оставить выдвинутый им же галло-германский принцип журнала. Фактически этот принцип проводился в «Немецко-французском ежегоднике» только в статьях Руге, а включение в журнал статей Энгельса, посвященных английской политической экономии и положению в Англии, и вовсе убило указанный принцип как таковой. Вместо принципа единства двух наций Маркс начинает на практике осуществлять подлинно пролетарский принцип интернационализма – единство борцов за революционное освобождение пролетариата во всех странах.
Руге, типичному представителю либерально-гуманистического, но ограниченного в своем историческом кругозоре мелкого буржуа, все это было чуждо. Свою враждебность рабочему движению он публично продемонстрировал в статье «Король прусский и социальная реформа», посвященной восстанию силезских ткачей. Спустя четыре дня после опубликования этой статьи, в конце июля 1844 г., Маркс уже закончил «Критические заметки» на нее. Содержание его ответа свидетельствует об огромной теоретической работе, проделанной Марксом в марте – июле, главным образом над «Экономическо-философскими рукописями». Здесь мы обратим внимание лишь на один момент «Критических заметок» Маркса: «Для мыслящего и любящего истину человека, перед лицом первого взрыва силезского рабочего восстания, задача состояла не в том, чтобы разыгрывать по отношению к этому событию роль школьного наставника, а, наоборот, в том, чтобы изучать его своеобразный характер. Для этого требуется, конечно, некоторая научная проницательность и некоторая любовь к людям, тогда как для первой операции вполне достаточно более или менее ловкой фразеологии, пропитанной пустым себялюбием» (1, с. 444 – 445).
Именно научная проницательность и подлинная любовь к людям, отсутствие которых у Руге оттолкнули его от рабочего движения, побуждали Маркса не опускать руки, несмотря на запрещение журнала, который замышлялся и подготавливался почти год. Маркс стремился глубже изучать жизнь рабочих, их труд и быт, их настроения и чаяния, ставить и решать вопросы, имеющие жизненно важное значение для практических участников революционного движения. Каковы общие исторические предпосылки, делающие коммунистическую революцию необходимой? Почему эта необходимость назрела именно в современную эпоху? Каковы (хотя бы в общих чертах) содержание и основные этапы коммунистического преобразования общества?
Окончательно связав свою личную судьбу с революционным движением, Маркс хорошо чувствовал огромное значение подобных проблем, и в то же время ответы, которые он мог тогда дать на эти вопросы, далеко не удовлетворяли его самого. А от него, уже ставшего одним из известных теоретиков-революционеров, ожидали глубоко обоснованных ответов.
Вот почему, освободившись от обязанностей редактора журнала, Маркс вновь отдается теоретическим занятиям, тематика которых, по сравнению с периодом Крейцнаха, значительно расширилась и усложнилась. Этому несомненно способствовал тот факт, что теперь он трудился в Париже – центре политической жизни того времени.
В конце 1843 – марте 1844 г. Маркс, продолжая работу в области критики гегелевской философии права, обратился к проблеме, заинтересовавшей его еще в период работы над Крейцнахскими тетрадями, – к истории Конвента. В частности, он составляет конспект первого тома «Мемуаров» якобинца Левассёра, концентрируя внимание на противоположности стратегии и тактики якобинцев и жирондистов, на выявлении внутренней логики борьбы этих партий в ходе французской революции. «Жирондисты, осуждавшие мероприятия Горы, ни разу не противопоставили им какого-нибудь другого плана. Они вообще ничего не делали», – заключает Маркс (16, с. 330).
В то же время Маркс делает краткие выписки из пяти работ древнегреческого писателя и историка Ксенофонта. Три из этих работ относились к истории государственного строя древнегреческого полиса (в Афинах и Лакедемонии), а последние две затрагивали вопросы хозяйственной жизни в Древней Греции. Выписки содержат лишь одно замечание Маркса: «Ксенофонт показывает, как земледелие помогало охоте, занятия гимнастикой – войне» (30, с. 391).
Эти выписки косвенно указывают на возрастающее внимание Маркса к экономическим проблемам. Уже в ходе работы над «Рукописью 1843 года» у него сложилось твердое намерение основательно изучить гражданское общество, т.е. сферу экономических отношений между людьми. Теперь, после «Набросков к критике политической экономии» Энгельса, Марксу стало ясно, что именно в области политической экономии кроются коренные проблемы человеческих отношений, систематическое изучение которых с выработанных им философско-материалистической и пролетарско-политической позиций может оказаться весьма многообещающим. Поэтому свои занятия он вскоре сосредоточил главным образом на политической экономии. Основным результатом этих занятий и явились знаменитые «Экономическо-философские рукописи» 1844 г.
Глава 2.Экономически-философскоеобоснование коммунизма
Если «Капитал» являет собой вершину экономического учения Маркса, то «Экономическо-философские рукописи» 1844 г. составляют реальный исходный пункт его восхождения к этой вершине. И хотя итог оказался радикально иным, нежели он представлялся вначале, все же исторически движение началось именно в 1844 г.
Будучи опубликованы лишь 88 лет спустя после их написания, «Экономическо-философские рукописи» сразу же вызвали острейшие идейно-теоретические споры, не ослабевающие до настоящего времени[50]. И это понятно: характерная особенность рукописей 1844 г. состоит в том, что к разработке центральных проблем политической экономии Маркс подходил не только как специалист-экономист (он очень быстро стал специалистом и в этой области), но и как философ и социолог, историк и политик, как революционный мыслитель и революционер-практик одновременно. Три составные части марксизма: философия, политическая экономия и научный коммунизм, – формируясь, сплавляются здесь воедино. Формирование марксизма запечатлено в «Экономическо-философских рукописях» именно как процесс, когда рождающееся научное мировоззрение еще не обрело устойчивой структуры.
Структура и характерэкономическо-философскихисследований Маркса
Экономические занятия Маркса в парижский период его жизни, начавшиеся в конце 1843 г. и достигшие наибольшей интенсивности в мае – августе 1844 г., осуществлялись в двух формах: а) накопление исходной научной информации в Парижских тетрадях, включающих выписки из произведений экономистов и социалистов, попутно сопровождаемые критическими замечаниями, подчас весьма обширными; б) самостоятельный теоретический анализ широкого круга экономических и философских проблем, осуществленный в «Экономическо-философских рукописях» 1844 г.
По свидетельству Ф. Энгельса, «свои экономические занятия Маркс начал в 1843 г. в Париже изучением великих англичан и французов; из немцев он знал только Pay и Листа…» (8, с. 11). Сохранились 7 тетрадей и 2 отдельные страницы с выписками, относящимися к парижскому периоду жизни Маркса и называемыми поэтому «Парижскими тетрадями». Они включают дословные выписки и конспекты из 21 произведения 16 авторов, а также собственные замечания Маркса в связи с прочитанным. Их общий объем составляет около 18 печатных листов, в том числе собственные замечания Маркса – свыше 2 печатных листов.
Парижские тетради Маркс использовал при подготовке не только «Экономическо-философских рукописей», но и главного труда своей жизни – «Капитала». В 1890 г. в предисловии к четвертому изданию первого тома «Капитала» Энгельс отмечал: «Некоторые места цитированы по старым тетрадям, составленным в Париже в 1843 – 1845 гг., когда Маркс еще не знал английского языка и читал английских экономистов во французском переводе…» (7, с. 36).
Значительная часть Парижских тетрадей была опубликована в 1932 г. в составе первого издания MEGA, а затем в некоторых других изданиях. Но впервые полностью они опубликованы лишь в 1981 г. в составе второго издания MEGA (см. 29)[51].
В отличие от Крейцнахских тетрадей Парижские тетради не датированы и не нумерованы Марксом. Вернее, лишь одну из них Маркс пометил римской цифрой I. Но это еще не означает, что она была первой среди тетрадей парижского периода; скорее, данная тетрадь была первой среди тех, материал которых непосредственно относится к «Экономическо-философским рукописям».
Далеко не все тетради Маркс заполнял выписками подряд от начала до конца. Нередко, начав одну тетрадь, он оставлял ее неоконченной и переходил к следующей тетради, которую тоже мог оставить неоконченной. На последующих же стадиях работы, когда выписки не умещались в одной тетради, Маркс заканчивал их на свободных страницах тетрадей, начатых ранее. Поэтому, как отмечается в комментариях редакции MEGA-2, последовательность процесса экономических занятий Маркса (написания тех или иных тетрадей и их разделов) пока не удается установить однозначно, а можно лишь выделить основные линии этих занятий (см. 29, с. 711 – 715).
Однако некоторые факты позволяют все же составить определенное представление об этой последовательности. Прежде всего имеются в виду факты буквального использования Марксом своих выписок в тексте «Экономическо-философских рукописей»: ясно, что та или иная тетрадь выписок или ее раздел в этих случаях написаны до соответствующей тетради рукописей.
Вторым, косвенным, основанием для выявления последовательности работы Маркса над Парижскими тетрадями может служить характер содержащихся в них выписок, формы усвоения изучаемого материала. На начальных стадиях работы, как правило, преобладают буквальные выписки на языке оригинала; в дальнейшем выписки чередуются с конспективным изложением существа вопроса, преимущественно на немецком языке, при этом Маркс разрабатывает собственную терминологию в новой для него области знания; на более поздних стадиях работы возрастает объем собственных комментариев Маркса, подчас выходящих далеко за пределы конспектируемого текста, что свидетельствует о переходе к самостоятельным исследованиям (см. 29, с. 724).
Опираясь на эти основные и некоторые аргументы более частного характера, правомерно предположить, что всю работу Маркса над Парижскими тетрадями можно разделить на шесть стадий[52], учитывая, однако, что в содержательном отношении эти стадии не равнозначны, а последовательность некоторых из них остается под вопросом.
По-видимому, к первой стадии следует отнести выписки, сделанные в начале двух тетрадей: «Левассёр» и «Ксенофонт». Как уже было отмечено, по своему содержанию выписки из работ этих авторов тесно связаны с проблематикой Крейцнахских тетрадей, а последние выписки из Ксенофонта отражают начало перехода Маркса к изучению экономических проблем.
Вторую стадию, вероятно, составляет тетрадь «Шюц», заключающая выписки из работ немецких экономистов К. Шюца, Ф. Листа и Г. Осиандера (она впервые опубликована в MEGA-2). Существуют различные предположения о ее месте в составе Парижских тетрадей. Однако больше аргументов в пользу того, что это одна из самых ранних тетрадей Маркса с экономическими выписками (см. 29, с. 721 – 722): содержание произведений названных экономистов таково, что оно могло интересовать Маркса именно в начале его экономических занятий; критическое отношение Маркса к изучаемому материалу выражено еще слабо, собственные его замечания почти отсутствуют. Сомнения, однако, связаны с тем, что эти выписки не используются ни в «Экономическо-философских рукописях», ни в наброске статьи с критикой Ф. Листа, написанной в начале 1845 г.
Третью стадию образуют тетради «Сэй» и «Смит», а также вторая часть тетради «Левассёр». Тетрадь «Сэй», содержащая выписки из произведений Сэя и Скарбека, внешне напоминает предыдущую. В тетради «Шюц» выписки из Листа и критикующего его Осиандера расположены параллельно, на соседних колонках, на которые разделена каждая страница тетради. Точно так же и в тетради «Сэй» параллельно расположены выписки из Сэя и Скарбека. Эти выписки использованы Марксом уже в первой тетради «Экономическо-философских рукописей», из чего можно заключить, что тетрадь «Сэй» написана до создания рукописей. Более того, именно эту тетрадь Маркс пометил цифрой «I», что позволяет назвать ее первой из Парижских тетрадей, непосредственно относящихся к «Экономическо-философским рукописям» Маркса.
К «Сэю» примыкает тетрадь «Смит» и окончание «Левассёра». Тетрадь «Смит» целиком заполнена выписками из главного труда родоначальника английской классической политической экономии. Выписки перемежаются с конспектом, дополняются некоторыми собственными замечаниями Маркса. Этой тетради Марксу не хватило, и окончание работы над книгой Смита находится в тетради «Левассёр», в которой оставалось много свободных страниц. В итоге изучение революционной политики (выписки из «Мемуаров» якобинца Левассёра) весьма символично соседствует с анализом экономики.
В первой же тетради «Экономическо-философских рукописей» Маркс активно использует многие выписки из «Сэя» и «Смита». Это позволяет объединить написание «Сэя» и «Смита» в одну стадию работы Маркса над Парижскими тетрадями, непосредственно предшествующую началу работы над «Экономическо-философскими рукописями».
Четвертая стадия – тетрадь «Мак-Куллох», включающая выписки из произведений Мак-Куллоха, Прево и Дестюта де Траси. Сюда относятся также две отдельные страницы, на одной из которых Маркс сжато законспектировал статью Энгельса «Наброски к критике политической экономии» (эта страница вложена в тетрадь «Мак-Куллох» между конспектами из Прево и Дестюта де Траси), а на другой находится конспект заключительной главы «Феноменологии духа» Гегеля (он вложен в третью тетрадь рукописей, в конце фрагмента с критикой гегелевской философии). Выписки из «Мак-Куллоха» активно использованы в третьей тетради «Экономическо-философских рукописей».
Содержание пятой стадии составляют, по нашему предположению, выписки из произведений Рикардо и Милля, включая все более обширные собственные критические замечания Маркса к ним или по поводу них. Место этих выписок и замечаний в составе как Парижских тетрадей, так и его экономических занятий в 1844 г. в целом остается наименее ясным и служит предметом дискуссий среди специалистов.
Обширные выписки из главного труда Рикардо находятся в тетради «Ксенофонт», т.е. в одной из наиболее ранних тетрадей парижского периода, где оставалось много свободных страниц. По-видимому, как и в случае с выписками из Смита, закончившимися в тетради «Левассёр», Маркс сделал выписки из Рикардо в тетради, первоначально предназначавшейся для материалов другого рода. В той же тетради «Ксенофонт» после выписок из Рикардо находится начало конспекта произведения Милля, а заканчивается этот конспект в тетради «Мак-Куллох», следуя за выписками из Дестюта де Траси. Кроме того, к этой стадии можно отнести краткие выписки из второго тома Рикардо, сделанные в тетради «Шюц», после выписок из Осиандера, а также нереализованные намерения законспектировать работы Сисмонди и Бентама (в тетради «Мак-Куллох», после конспекта работы Милля).
Такое расположение материалов позволяет строить различные предположения о времени их написания. Во-первых, есть аргументы в пользу того, что конспект труда Рикардо был написан до тетради «Мак-Куллох», сразу после первой тетради «Экономическо-философских рукописей», с которой у него поразительное внешнее сходство (деление на три колонки, нумерация римскими цифрами, что не свойственно никакому другому конспекту из Парижских тетрадей). Если это предположение верно, то после Рикардо Маркс обратился к Мак-Куллоху, Прево и Дестюту де Траси, а вслед за ними – к Миллю (см. 29, с. 717 – 718).
Но в содержательном отношении конспект труда Рикардо свидетельствует о более глубоком проникновении Маркса в существо проблем политической экономии, нежели выписки из Мак-Куллоха и др. К тому же в «Экономическо-философских рукописях» используются выписки из Мак-Куллоха и др., но нет буквальных заимствований выписок из Рикардо и Милля. Отсюда следует второе предположение: Маркс законспектировал Рикардо и Милля не только после Мак-Куллоха и др., но и после завершения «Экономическо-философских рукописей» (см. 26, с. 696 – 697).
Возможно и третье предположение: конспекты трудов Рикардо и Милля написаны Марксом после выписок из Мак-Куллоха и др., но до завершения рукописей 1844 года, поскольку имеются косвенные свидетельства использования их в данных рукописях. Мы придерживаемся именно этого предположения, правомерность которого более подробно обоснуем дальше.
Шестую стадию написания Парижских тетрадей составляет тетрадь «Бюре», содержащая конспект книги французского социалиста Бюре «О нищете рабочих классов в Англии и во Франции». Эту книгу Маркс неоднократно цитирует уже в первой тетради «Экономическо-философских рукописей», но в конспекте большинство этих цитат отсутствуют. Очевидно, сначала Маркс использовал саму книгу, а после завершения рукописей составил ее конспект.
Таков состав Парижских тетрадей и основные стадии их написания. Как видим, некоторые важные моменты их создания остаются не вполне ясными и нуждаются в дальнейших исследованиях.
Другой формой экономических занятий Маркса 1844 г. была предпринятая им первая попытка самостоятельной разработки проблем политической экономии, ее структуры и содержания. Она осуществлялась в виде записей для самого себя – для «самоуразумения», как любил выражаться Маркс. Записи эти и составили «Экономическо-философские рукописи», дошедшие до нас в виде трех тетрадей общим объемом около 11 печатных листов.
Осуществленная в 1982 г. публикация этих рукописей в составе второго тома первого отдела MEGA-2 представляет собой качественно новый этап в их публикации, максимально приближающий читателя к оригиналу. Она сопровождается детальным описанием состава рукописей и содержит ряд существенных уточнений по сравнению с предыдущими публикациями. Прежде всего, более лаконичным стало само название работы.
Напомним, что рукописи никак не озаглавлены самим Марксом. При первой их публикации в 1932 г. в составе MEGA-1 они получили редакционное название «Экономическо-философские рукописи 1844 года», довольно точно выражавшее их содержание (см. 31). Однако включение в заголовок даты написания рукописей не является необходимостью, поскольку у Маркса и Энгельса нет других произведений, носящих такое же название. Вполне оправдано поэтому принятое в MEGA-2 более краткое (без указания года написания) название: «Экономическо-философские рукописи».
Во-вторых, во всех предыдущих публикациях термин «рукописи» использовался для обозначения не только всех рукописных материалов, составляющих данное произведение Маркса, но и каждой из трех основных его частей, которые фигурировали под редакционными заголовками: «Первая рукопись», «Вторая рукопись», «Третья рукопись». Между тем первая часть («Первая рукопись») имеет название, данное самим Марксом: «Тетрадь I» (Heft I). Соответственно этому авторскому указанию в MEGA-2 заменены заголовки всех трех частей, которые носят теперь названия: «Тетрадь I», «Тетрадь II», «Тетрадь III».
Тетрадь I состоит из девяти листов большого формата. Согнутые пополам и вложенные друг в друга, они и образуют тетрадь, насчитывающую 36 страниц. Но текст рукописей занимает лишь 27 страниц, пронумерованных Марксом римскими цифрами: I – XXVII. Кроме того, одна страница занята заголовком: «Тетрадь I», а еще на одной выписаны названия 29 книг по экономическим проблемам. 7 страниц тетради остались пустыми.
Большую часть первой тетради (страницы I – XXI) занимает анализ трех источников дохода («Заработная плата», «Прибыль на капитал», «Земельная рента»), а последние шесть страниц содержат фрагмент, названный при первой публикации «Отчужденный труд», а теперь получивший название: «Отчужденный труд и частная собственность».
Из тетради II сохранились лишь два разрозненных листка, четыре страницы которых имеют нумерацию от XL до XLIII. Они включают фрагмент, называемый теперь «Отношения частной собственности».
Долгое время у марксоведов существовало единственное предположение, что до нас не дошли не менее 39 страниц этой тетради. Но в 1976 году Г.А. Багатурия выдвинул другую гипотезу: «Так называемые I и II рукописи – это не две самостоятельные рукописи, а две части – начало и конец – одной и той же рукописи» (49, с. 209). Поскольку тетрадь I заканчивается страницей XXVII, а тетрадь II начинается со страницы XL, есть основание допустить, что тетрадь II является прямым продолжением тетради I и отсутствуют всего 12 страниц (с XXVIII до XXXIX), содержание которых к тому же можно частично реконструировать по тетради III. В редакционных комментариях MEGA-2 признается правомерность обеих гипотез, хотя наиболее вероятной считается первоначальная гипотеза (см. 26, с. 697, 740).
Тетрадь III состоит из 17 больших листов, которые, как и в тетради I, согнуты пополам и вложены один в другой; таким образом, всего в ней 68 страниц. Из них заполнена текстом 41 страница, причем марксова нумерация заканчивается страницей XLIII (Маркс дважды ошибочно пропустил очередной номер страниц).
В этой тетради содержатся дополнения к несохранившимся страницам XXXVI и XXXIX тетради II – дополнения, нередко весьма пространные, а иногда сопровождающиеся еще более обширными добавлениями к ним. Маркс развивает здесь свои взгляды по проблемам частной собственности, труда, коммунизма, гегелевской диалектики, потребностей и разделения труда. Кроме того, в конце тетради имеется черновой набросок «Предисловия» к книге, которая должна была быть написана на основе трех тетрадей, а также самостоятельный фрагмент о деньгах.
Как видим, «Экономическо-философские рукописи» представляют собой композиционно весьма многослойное, далекое от завершения произведение. В нем непосредственно запечатлен один из важнейших этапов того беспрецедентного в истории общественной мысли прорыва к принципиально новому, подлинно научному мировоззрению, осуществление которого составляет теоретический подвиг Маркса. Содержание трех тетрадей отражает последовательный процесс этого великого прорыва. Именно прорыва, а не прямолинейного восхождения. Он проявляется и в наличии параллельных текстов в тетради I, и в ряде внутренних отсылок в тетради III, свидетельствующих о намерении Маркса перегруппировать написанное в соответствии с формировавшейся в процессе работы новой теоретико-методологической концепцией.
Все это делает крайне сложной задачу не только исследования, но и публикации текста «Экономическо-философских рукописей». Какой путь избрать? Воспроизводить ли текст в его «первозданном виде», рискуя при этом затушевать ряд звеньев его логической структуры? Или же осуществить перегруппировку текста в соответствии с указаниями самого Маркса, рискуя, однако, устранить конкретные аспекты непосредственного движения творческой мысли Маркса, придать некую стерильность атмосфере его творческой лаборатории?
Начиная с редакции MEGA-1, большинство публикаторов «Экономическо-философских рукописей» Маркса предпочитали второй путь. Это способствовало выявлению общего теоретического содержания рукописей, но создавало ряд трудностей при исследовании конкретного процесса их создания, а также при уяснении некоторых тонкостей динамики теоретической и методологической позиции Маркса. Чтобы восстановить первоначальный текст, необходимо было провести обратную его реконструкцию, для чего нередко требовалось обращение к фотокопии рукописей.
Редакция MEGA-2 нашла исчерпывающее решение вопроса, опубликовав «Экономическо-философские рукописи» в двух вариантах: 1) в первоначальном их виде, максимально соответствующем процессу их написания (см. 26, с. 187 – 322), и 2) в перегруппированном их виде, более отчетливо выявляющем логическую их структуру (см. там же, с. 323 – 438). И в том, и в другом вариантах даются редакционные подразделения текста на компактные фрагменты, но основания этого деления существенно разные: в первом случае они отражают хронологические этапы написания рукописей, во втором – выделяются прежде всего логически целостные фрагменты.
Тетрадь I, по сути, воспроизведена даже трижды – в качестве третьего варианта можно рассматривать фотокопии всех 27 ее страниц, приведенные в составе аппарата второго тома первого отдела (см. 26, с. 711 – 739).
Все это позволяет глубже проникнуть как в содержание «Экономическо-философских рукописей», так и в творческую лабораторию их создания.
До недавнего времени в литературе было распространено представление, будто вначале Маркс накопил в Парижских тетрадях выписки из работ экономистов и попутные замечания к ним, а затем приступил к самостоятельной разработке своих взглядов в рукописях. Однако в действительности ход марксовых исследований экономических проблем был значительно сложнее.
Действительно, начались эти занятия со знакомства с «Набросками…» Энгельса и с работы над тетрадями. Первые две ее стадии (начало тетрадей «Левассёр» и «Ксенофонт», тетрадь «Шюц») служили переходом от изучения философско-исторической проблематики 1843 г. к экономическо-философской проблематике 1844 г. Третья стадия (тетради «Сэй» и «Смит») непосредственно предшествовала началу работы над «Экономическо-философскими рукописями», а точнее – созданию первой тетради рукописей, но оказалась недостаточной для решения тех проблем, которые формулирует Маркс в конце данной тетради.
Анализ этих проблем потребовал от Маркса изучения новых пластов литературы, что он и делает на четвертой и пятой стадиях написания Парижских тетрадей (тетрадь «Мак-Куллох», конспекты «Набросков…» Энгельса, трудов Рикардо и Милля). За ними следует разработка широкого круга экономических и философских проблем во второй и третьей тетрадях «Экономическо-философских рукописей». Рукописи остались незаконченными, а шестая стадия работы над Парижскими тетрадями служила переходом к иной проблематике, анализ которой был продолжен Марксом после переезда из Парижа в Брюссель.
Исходя из всего этого, можно выделить два основных этапа экономическо-философских исследований Маркса с конца 1843 г. (или начала 1844 г.) по август 1844 г.:
1) первое знакомство с «Набросками…» Энгельса, вторая и третья стадии накопления материала в Парижских тетрадях, создание первой тетради «Экономическо-философских рукописей»;
2) четвертая и пятая стадии работы над Парижскими тетрадями, создание второй и третьей тетрадей рукописей 1844 г.
Заметим, что объем первоисточников, использованных Марксом при создании «Экономическо-философских рукописей», значительно шире того, что зафиксировано в его Парижских тетрадях. Это произведения Фурье, Сен-Симона, Прудона, Сисмонди, Пеккёра, Шевалье, Шульца, Кенэ, Мальтуса и других экономистов и социалистов, прямо или косвенно используемые или упоминаемые в «Экономическо-философских рукописях». Многие из них имелись в личной библиотеке Маркса и сохранились со следами многочисленных его пометок.
За написанием «Экономическо-философских рукописей» должен был следовать этап окончательной разработки и систематического изложения сформулированных проблем, т.е. этап превращения рукописей в книгу. Но в действительности последовал не один, а несколько этапов грандиозной работы по сбору и осмыслению «Монблана фактов» – работы, которую Маркс продолжал всю жизнь и бессмертным итогом которой стал «Капитал». Эти позднейшие этапы выходят за рамки темы о молодом Марксе, и потому ограничимся рассмотрением намеченных выше двух основных этапов.
Однако, прежде чем мы к нему непосредственно перейдем, остановимся еще на одном вопросе, имеющем методологическое значение для понимания всего процесса формирования взглядов Маркса в целостное научное мировоззрение. Это вопрос о диалектическом характере способов и приемов освоения Марксом исходной научной информации и критического ее переосмысления.
Уже в самой «технологии» (способы, приемы) работы по освоению и переосмыслению научной информации (глубинное методологическое ее содержание будет раскрыто далее) обнаруживается диалектическая природа марксова мышления.
О том, как эта работа выглядела со стороны, можно судить по письму Руге Фейербаху от 15 мая 1844 г.: Маркс «читает очень много; он работает с необыкновенной интенсивностью и обладает критическим талантом, который подчас переходит в чрезмерный задор диалектики, но он ничего не заканчивает, он все обрывает на середине и всякий раз снова погружается в безбрежное море книг… Маркс сейчас так вспыльчив и раздражителен, что дальше некуда, в особенности после того, как дорабатывается до болезни и по три, даже по четыре ночи не ложится в постель» (154, с. 343).
Оставим на совести Руге далеко не беспристрастные оценки о «чрезмерном задоре диалектики», о предельной «вспыльчивости и раздражительности» Маркса. Напомним лишь, что именно в это время обнаружились глубокие идейно-политические разногласия, завершившиеся разрывом Маркса с Руге[53]. Для нас важны рациональные моменты в приведенном свидетельстве Руге: необыкновенная интенсивность работы Маркса; диалектически-критическая ее направленность, ее многостадийность, означающая определенную неудовлетворенность достигнутым на каждой стадии, потребность овладения новым материалом и переход на следующей стадии к более глубокому пониманию проблем и т.д. Но и это – лишь взгляд со стороны на мыслительную работу Маркса.
Более существенно раскрытие ее «технологии» изнутри. Неоценимое значение имеет методологический анализ этой работы, который дал сам Маркс в «Предисловии», написанном в конце «Экономическо-философских рукописей»: «В „Deutsch-Französische Jahrbücher“ я обещал дать критику науки о праве и государстве в виде критики гегелевской философии права. При обработке материалов для печати оказалось, что совмещение критики, направленной только против спекулятивного мышления, с критикой различных предметов самих по себе совершенно нецелесообразно, что оно стесняет ход изложения и затрудняет понимание. Кроме того, обилие и разнородность подлежащих рассмотрению предметов позволили бы втиснуть весь этот материал в одно сочинение только при условии совершенно афористического изложения, а такое афористическое изложение, в свою очередь, создавало бы видимость произвольного систематизирования. Вот почему критику права, морали, политики и т.д. я дам в ряде отдельных, следующих друг за другом самостоятельных брошюр, а в заключение попытаюсь осветить в особой работе внутреннюю связь целого, взаимоотношение отдельных частей и, наконец, подвергну критике спекулятивную обработку всего этого материала… Читателя, знакомого с политической экономией, мне незачем уверять в том, что к своим выводам я пришел путем вполне эмпирического анализа, основанного на добросовестном критическом изучении политической экономии… Само собой разумеется, что, кроме французских и английских социалистов, я пользовался трудами также и немецких социалистов» (18, с. 43 – 44).
На первый взгляд может показаться, что приведенные высказывания из «Предисловия» объясняют лишь специфику «предлагаемого сочинения» (так и незавершенного), его отличие от той работы, которая была обещана в «Немецко-французском ежегоднике». Такой аспект действительно в них присутствует. Вместе с тем они содержат и указания на методологический анализ той мыслительной работы, которая уже была проделана Марксом в Парижских тетрадях и «Экономическо-философских рукописях». Вот элементы этой методологии, которые были отмечены Марксом:
«добросовестное и критическое изучение» трудов экономистов и социалистов;
«вполне эмпирический анализ» этих трудов и проблем;
«обилие и разнородность подлежащих рассмотрению предметов»;
«совмещение критики, направленной только против спекулятивного мышления, с критикой различных предметов самих по себе»;
«афористическое изложение», а также – «афористический способ уплотнения» материала[54];
«систематизирование» материала;
выявление «внутренней связи целого, взаимоотношения отдельных частей» этого целого.
Анализ содержания Парижских тетрадей и «Экономическо-философских рукописей» показывает, что все это – вполне реальные элементы исследовательской методологии Маркса, отражающие особенности того периода его теоретического развития, который мы охарактеризовали как формирование целостного научного мировоззрения. Опираясь на эти элементы, можно следующим образом представить совокупность способов и приемов освоения Марксом исходной научной информации и критического ее переосмысления в данный период:
а) отбор источников исходной информации, непременно с учетом социально-политической ее направленности (в потоке экономической литературы Маркс особо выделяет труды социалистов);
б) эмпирический анализ исходной информации, который включает: вычленение информации, наиболее значимой для целей исследования (преимущественно в тетрадях конспектов или выписок); дифференциация существенно различных, разнородных предметов исследования, описываемых в источниках информации; сопоставительное описание этих предметов, в том числе путем «параллельного конспектирования» различных произведений на соседних столбцах тетрадей выписок; уплотнение (иногда многократное) исходной информации путем повторного, более афористического ее изложения;
в) теоретический анализ исследуемых предметов, включающий: начало изложения собственного понимания предмета, которое подчас выступает как прямое продолжение предшествующей фазы анализа, вырастает из уплотненной исходной информации (иногда это начало возникает уже в тетрадях выписок); критический, нередко сопоставительный, параллельный теоретический анализ разнородных предметов (иногда на соседних столбцах рукописей, как, скажем, при анализе трех источников дохода), способствующий уяснению взаимосвязи этих предметов, их глубинной сущности; неоднократное обобщение собственных выводов, приводящее к уплотнению результатов теоретического анализа, так что итоговые выводы из обширного эмпирического и теоретического материала концентрируются в одном-двух абзацах текста;
г) переход к новому кругу проблем и предметов исследования: выдвижение новой задачи – выявить наличие взаимосвязи исследованных предметов и проблем со смежным, а чаще всего с более широким кругом проблем и предметов; такая связь обычно нащупывается не столько как предметная, сколько как проблемная, а сама проблематизация достигнутых результатов выражается в форме постановки новых, более фундаментальных вопросов, нуждающихся в исследовании; в заключение дается набросок плана дальнейших исследований.
Так завершается данный цикл исследования и начинается новый: отбор новых источников исходной информации, ее эмпирический анализ и т.д.[55] Цикличность исследовательского процесса, включающая совокупность разнообразных способов и приемов освоения Марксом исходной научной информации и критического ее переосмысления, является по своей природе глубоко диалектической. Можно выделить три важнейших элемента этой диалектики:
а) вскрытие противоречий в исследуемом предмете и в существующих теориях предмета, что выражается в сознательном внимании к разнородным предметам, в использовании такого приема, как параллельное описание и параллельный анализ этих предметов, в обнажении антиномий, в которые впадает буржуазная наука, и т.д.;
б) постоянное развитие, движение ко все более и более глубоким слоям взаимосвязей между разнородными предметами, выступающее как следствие анализа противоречивости этих предметов и приобретающее в начальных фазах исследовательского цикла форму уплотнения знаний, повышения степени общности теоретических выводов, а в завершающей фазе – форму проблематизации полученных теоретических результатов;
в) отрицание отрицания как всеобщая форма движения мысли, означающая при этом отнюдь не «зряшное, голое отрицание», а диалектическое «снятие» достигнутого, перевод его в основание для постановки новых проблем; затем – новый исследовательский цикл, ведущий к решению этих проблем и выдвижению новых и т.д.
К изложенным здесь выводам о структуре исследовательского процесса, о совокупности способов и приемов, которыми пользовался молодой Маркс при освоении исходной научной информации и критического ее переосмысления, автор данной книги пришел в результате конкретного изучения самого этого процесса. Излагаются же они здесь, перед тем как приступить к конкретной характеристике экономических и философских исследований Маркса в 1844 г., лишь с единственной целью – облегчить читателю восприятие непростого материала, сделать его восприятие более адекватным.
Начало экономических занятий Маркса
Одной из непосредственных побудительных причин к экономическим занятиям Маркса явилось знакомство с «Набросками к критике политической экономии» Энгельса. В рукописях 1844 г. Маркс охарактеризовал «Наброски…» как оригинальный труд немецкого социалиста, критически занимающегося политической экономией. Позднее, в предисловии к работе «К критике политической экономии», Маркс назвал произведение Энгельса гениальными набросками к критике экономических категорий.
Что же особенно импонировало молодому Марксу в работе молодого Энгельса? Это – ее революционная устремленность, выраженная с позиций рабочего класса, постановка вопроса о неизбежности ликвидации частной собственности. Это – убедительное доказательство, что в абстракциях политической экономии реальные отношения поставлены на голову, и потому задача состоит в их переворачивании, – с прямой ссылкой на аналогичную работу, проделанную Фейербахом в философии. Наконец, это – мастерская критика метафизического метода буржуазных экономистов, выхватывающих лишь одну из сторон противоречивого движения (полезность или издержки производства, конкуренция или монополия и т.д.) и потому не постигающих его специфики как единства противоположностей. Все это не могло не радовать Маркса, встретившего в Энгельсе единомышленника по коренным политическим и философским проблемам.
Кроме того, Маркс выделил в «Набросках…» собственно экономические проблемы, в разработке которых молодой Энгельс оказался в данный момент впереди него. Там, где сам Маркс еще чувствовал себя новичком, его младший товарищ уже заявил себя специалистом. Однако, сосредоточив внимание на законе конкуренции, Энгельс не отметил в этой первой своей экономической работе огромного научного значения теории трудовой стоимости Рикардо. Недооценку этой теории на первом этапе своих занятий разделил с ним и Маркс. С другой стороны, Маркс далеко не сразу воспринял все специальное содержание произведения Энгельса. Вот почему после выхода в свет «Немецко-французского ежегодника», уже на втором этапе своих занятий, Маркс вторично обратился к статье Энгельса и составил ее конспект.
Наряду с работой Энгельса Маркс упоминает в рукописях статьи Гесса из сборника «Двадцать один лист». Эти статьи, как уже отмечалось, представляли собой попытку применения фейербаховской теории отчуждения к социально-экономическим проблемам. Маркс имел возможность ознакомиться и еще с одной статьей Гесса – «О сущности денег», которая предназначалась для «Немецко-французского ежегодника» и которую справедливо оценивают как наибольшее теоретическое достижение Гесса (см. 146, с. 204). В связи с тем что журнал прекратил существование, статья смогла увидеть свет лишь полтора года спустя.
«Чем является бог в теоретической жизни, – писал Гесс в этой статье, – тем деньги являются в практической жизни превратного мира: это отчужденные способности людей, их распроданная жизнедеятельность. Деньги – это выраженная в числах человеческая ценность, печать нашего рабства, неизгладимое клеймо нашего порабощения… Деньги – продукт взаимно отчужденных людей, отчужденного человека» (134, с. 334 – 335). «Только теперь принцип рабства – отчуждение человеческой сущности путем изоляции индивидов и низведение этой сущности до средства существования этих индивидов – смог стать всеобщим принципом жизни» (134, с. 339).
Гесс впечатляюще выразил ужас, охвативший мелкобуржуазного интеллигента перед открывшимися его взору бессмысленностью и бесчеловечной, хищнической природой отчужденного мира капитализма: «Мы находимся сейчас на вершине социального животного мира, в его кульминационном пункте; поэтому мы теперь – социальные хищники, законченные, сознательные эгоисты, которые в свободной конкуренции санкционируют войну всех против всех, в так называемых правах человека – права изолированных индивидов, частных лиц, „абсолютных личностей“, в свободе промышленности – взаимную эксплуатацию, жажду денег, которая есть не что иное, как жажда крови социальными хищниками» (119, с. 345).
Но мелкобуржуазный социалист не увидел главного – того, что завершенное отчуждение человеческой сущности посредством изоляции индивидов есть исторически необходимый путь развертывания сущностных сил человека как общественного существа. Гесс видит только одно (утопическое) средство преодоления отчуждения: проповедь всеобщей любви человека к человеку. «На той ступени развития, которой мы достигли, – заключает он, – мы можем лишь в большей степени эксплуатировать и пожирать друг друга, если мы не объединимся в любви» (119, с. 348).
Только Маркс и Энгельс, как идеологи самого угнетенного и потому самого решительного в своей борьбе, самого революционного класса – пролетариата, сумели открыть средство ликвидации отчуждения в самом отчуждении: развитие отчужденного труда ведет к развитию пролетариата, историческую задачу которого составляет уничтожение всякого отчуждения.
Стать идеологом пролетариата в то время значило создать научное мировоззрение. Как пролетариат, создавая новый мир, призван был не просто уничтожить старый, но переработать его, сохранив все накопленные им ценности, так и Марксу с Энгельсом пришлось проделать в своей области аналогичную работу. Один из начальных этапов этого труда запечатлен в выписках из произведений немецких, французских и английских экономистов, сделанных Марксом на второй и третьей стадиях работы над Парижскими тетрадями.
Как уже отмечалось, впервые опубликованные в 1981 г. выписки Маркса из работ немецких экономистов Шюца, Листа и Осиандера составляют тетрадь, условно названную нами «Шюц» и представляющую собой, по-видимому, наиболее раннюю марксову тетрадь с экономическими выписками.
Тетрадь открывается выписками из книги Карла Шюца «Основы политической экономии», изданной в Тюбингене в 1843 г., незадолго до отъезда Маркса в Париж. Профессор Тюбингенского университета Шюц принадлежал к школе немецкого вульгарного буржуазного экономиста Карла Генриха Pay, который по отдельным вопросам разделял взгляды Смита и Рикардо. Книга К. Шюца представляла собой учебник, в котором систематически излагалась экономическая наука с древних времен до Смита и Рикардо включительно. При этом Смит характеризовался как «отец новой политической экономии». Учебник был снабжен обширным списком произведений экономистов различных стран и направлений.
Выписки Маркса из книги Шюца уместились на одной странице в две колонки. Преобладают дословные цитаты по вопросам меркантилизма, ценообразования, теории ренты, таможенной защиты, банковского дела и др. Собственные замечания Маркса отсутствуют, а содержание самой книги таково, что она могла заинтересовать Маркса лишь в начале его экономических занятий. В последующих работах Маркса эти выписки не используются и даже имя Шюца не упоминается (см. 29, с. 721, 793).
Гораздо более обширные выписки сделал Маркс из «Национальной системы политической экономии» Фридриха Листа. Этот вульгарный буржуазный экономист проповедовал крайний протекционизм, чем снискал популярность среди неокрепших немецких буржуа, требовавших высоких таможенных барьеров для защиты немецкого рынка от наплыва товаров из более развитых капиталистических стран – таких, как Франция и Англия. Книга Ф. Листа, имевшая подзаголовок «Международная торговля, торговая политика и немецкий таможенный союз», служила теоретическим оправданием отсталой практики немецких буржуа. Эта книга вышла в 1841 г. Маркс уже в редакционном примечании к статье «Ганноверские предприниматели и покровительственные пошлины», опубликованном в «Рейнской газете» 22 ноября 1842 г., выступил против системы покровительственных пошлин. Он охарактеризовал эту систему как средневековую, когда «каждой особой сфере обеспечивалось особое покровительство». По-видимому, уже тогда Маркс знал о Листе как теоретике немецкого протекционизма. Во всяком случае, как мы уже отмечали, выступление о свободе торговли и покровительственных пошлинах в «Рейнской газете» было первым обращением Маркса к собственно экономическим проблемам. Но это было обращение с позиций революционного демократизма, в рамках еще не вполне осознанного движения от идеализма к материализму.
Вторично Маркс обратился к проблеме покровительственных пошлин уже с материалистических и коммунистических позиций – в статье «К критике гегелевской философии права. Введение». Он сделал это в широком контексте осмеяния немецкого статус-кво как исторически устаревшей формы жизни, которую следует весело проводить в могилу. «Отношение промышленности, вообще мира богатства, к политическому миру есть одна из главных проблем нового времени. В какой форме начинает эта проблема занимать немцев? В форме покровительственных пошлин, запретительной системы, национальной экономии» (1, с. 418 – 419). Прогнившие порядки, против которых восстают во Франции и Англии, «приветствуются в Германии как восходящая заря прекрасного будущего, едва еще только отваживающегося перейти от лукавой теории к самой беззастенчивой практике» (1, с. 419).
Игра слов «listige Theorie» («лукавая теория») содержит намек на протекционистскую теорию Листа. Не ко времени ли написания «Введения…» (конец 1843 – начало 1844 г.) относится возникновение тетради «Шюц» с конспектом книги Листа?
В конспекте Маркс выписывает слова Листа о политике как гарантии независимости нации и его критику теории Смита за то, что она игнорирует существование нации и ставит в центр учение о стоимости (см. 29, с. 506, 518 – 520). Однако, возражает Маркс, «все основы теории г-на Листа обращаются прямо против частной собственности. Он принимает нынешнюю теорию применительно к делам внутри нации. Но отличается лишь в отношении внешней торговли. Г-н Лист принимает завершенное буржуазное общество за безусловный идеал» (29, с. 529).
Конспект книги Листа находится в левых столбцах марксовой тетради. А на тех же ее страницах в правых столбцах Маркс законспектировал книгу Г. Осиандера, вышедшую в 1842 г. и содержавшую резкую критику Листа. Генрих Осиандер имел большой опыт практической работы в одной из торговых контор Голландии и считал теорию Листа утопической химерой. «Только в утопии, – заключает он, – можно мыслить абсолютную свободу [внутренней] торговли, допускающую в то же время систему таможенных пошлин» (29, с. 546).
Знакомство с работами немецких экономистов, позитивное научное содержание которых было элементарным, не оставило заметного следа в творчестве Маркса. Оно лишь убедило его в необходимости обратиться к трудам французских и английских экономистов. Начальный этап изучения этих трудов и составил третью стадию работы над Парижскими тетрадями, результатом которой явились тетради «Сэй» и «Смит».
В тетради «Сэй» содержатся выписки из «Трактата по политической экономии» французского экономиста Жана-Батиста Сэя (левый столбец) и из «Теории общественного богатства» польского экономиста Фредерика Скарбека (правый столбец); тот и другой – последователи Смита.
Почему первые выписки сделаны именно из работ Сэя? Дело в том, что вслед за Энгельсом Маркс тогда еще не проводил различия между классиками политической экономии и их вульгаризаторами; точнее, он еще не знал о таком различии. Сэй же считался самым крупным распространителем идей Смита во Франции и главой ранней школы французских экономистов. В своем «Трактате…» он переработал учение Смита, весьма неудачно расчлененное самим автором, в стройное, легко доступное обозрению целое. Однако при этом выпало главное в учении Смита – начатки теории трудовой стоимости, которые Сэй подменил своей поверхностной теорией полезности. Но многим читателям как раз эта-то теория и представлялась верхом ученой премудрости. В итоге сочинения Сэя получили в свое время широкую известность.
Не удивительно поэтому, что и Маркс, находясь во Франции, начал изучение работ профессиональных экономистов именно с «Трактата…» Сэя. Из этой книги он сделал более 200 выписок на языке оригинала. Лишь в одном месте они сопровождаются собственными замечаниями Маркса, затрагивающими, однако, самую суть дела:
«Частная собственность есть факт, обоснованием которого политическая экономия не занимается, но который составляет ее основу. Не существует богатства без частной собственности, и политическая экономия по сути своей есть наука обогащения. Итак, без частной собственности нет политической экономии. Вся политическая экономия зиждется, таким образом, на факте, отнюдь не обязательном» (29, с. 316 – 319).
Эти замечания лежат в русле идей Энгельса: та же характеристика политической экономии как науки обогащения и тот же тезис, что она даже не ставит во проса о правомерности частной собственности. Данный тезис станет исходным в методологии марксовой критики буржуазной политической экономии в фрагменте об отчужденном труде.
Продолжая замечания, Маркс фиксирует логическую непоследовательность Сэя: понятие «богатство» Сэй определяет через понятие «стоимость», а последнее, в свою очередь, предполагает «обмен»; но в то же время он рассматривает богатство в отделе о производстве, а стоимость и обмен – в последующем отделе, об обращении.
Весьма существенное значение имеет заключительный тезис Марксовых замечаний: «Богатство состоит в вещах, которые „не обязательно“ иметь, которые не нужны для „личной потребности“» (29, с. 319). Здесь впервые пробивается мысль о вещном богатстве как чуждом реальным потребностям человека, об отчужденном отношении человека и продуктов труда.
Выписки из «Теории общественного богатства» Скарбека лаконичны и не сопровождаются собственными замечаниями Маркса. При всей своей краткости, они, однако, содержат ряд принципиальных положений. Например: «Фонд – это накопленная стоимость»; «капитал – это стоимостной фонд, создающий новую стоимость» (29, с. 329). В «Экономическо-философских рукописях» Маркс не использует эти положения, предпочитая брать аналогичные суждения непосредственно у Смита. Но к выпискам о разделении труда, сделанным на первой же странице конспекта (29, с. 328), Маркс вернется в конце третьей тетради рукописей.
Немного времени потребовалось Марксу, чтобы от работ второстепенных представителей смитовской школы дойти до самого ее истока: тетрадь «Смит» и большая часть тетради «Левассёр» содержат выписки из «Исследования о природе и причинах богатства народов» – главного произведения Адама Смита, положившего начало новейшей буржуазной политической экономии. Маркс сразу почувствовал фундаментальную природу этого научного труда и решил тщательно и всесторонне освоить его.
Свою книгу Смит начинает с характеристики разделения труда, рассматривая его как основную причину богатства народов. Однако объяснить причину самого разделения труда Смит оказался не в состоянии, и Маркс тотчас подметил это: «Очень забавен круг доказательств, в который впадает Смит. Чтобы объяснить разделение труда, он предполагает обмен. Но для того, чтобы был возможен обмен, он уже должен предположить разделение труда, различие человеческой деятельности. Перенеся проблему в первобытное общество, Смит не решает ее» (29, с. 336).
Однако проблема эта была по своей природе более сложной, нежели это отразилось в приведенном замечании Маркса. Не только Смит, но и все остальные буржуазные теоретики (экономисты, философы, историки) сводили ее к эгоизму как конечному мотиву поведения людей. В действительности же коренной причиной и разделения труда, и обмена, и всего движения человеческой истории является развитие производительных сил – орудий труда и навыков к труду. Но эту причину еще только предстояло открыть. В тот момент молодой Маркс был далек от подобного решения. Поэтому и значение отмеченной им проблемы не было тогда понято им в полной мере.
К тому же по Смиту получалось, что, сколь естественно разделение труда, столь же естественно и деление цены товаров на три составные части: заработную плату, прибыль на капитал и земельную ренту. Законспектировав шестую и седьмую главы («О составных частях цены товаров» и «О естественной и рыночной цене товаров») первого тома книги Смита, Маркс прерывает последовательность конспектирования. Оставив в стороне VIII – XI главы, в которых рассматриваются три источника дохода и которыми заканчивается первый том, он обратился к первым главам второго тома, который называется «О природе капитала, его накоплении и применении».
Здесь Смит прежде всего стремился показать, что возрастающее разделение труда как основная причина богатства народов возможно только по мере накопления запасов продуктов различного рода. Он выделяет две части этих запасов: одна часть идет на потребление, а от другой ожидается доход, т.е. она образует капитал. В свою очередь, капитал подразделяется на основной и оборотный, «который характеризуется тем, что приносит доход только в процессе обращения или меняя хозяев» (105, с. 208).
Со смитовской характеристики оборотного капитала Маркс и начинает конспект данного тома. Он фиксирует составные части оборотного капитала, отмечает роль денег как особой части этого капитала, замену золотых и серебряных денег бумажными (см. 29, с. 344 – 346). Сделав краткие выписки из первых двух глав второго тома, Маркс возвращается к пропущенным главам первого тома – к главам об источниках доходов.
Этот перерыв последовательности конспектирования книги Смита характерен в двух отношениях. Во-первых, Маркс, видимо, почувствовал, что для более глубокого понимания вопросов о цене товаров необходимо уяснить, что же представляет собой капитал, в особенности оборотный, какова роль денег в его функционировании и т.п. Во-вторых, обращение Маркса к вопросу о природе капитала и его внутренней структуре непосредственно перед изучением вопросов об источниках дохода оказывалось методологически весьма важным: в противоположность Смиту, который рассматривал заработную плату, прибыль и ренту просто как естественное в условиях частной собственности (последняя некритически принимается им как данное) деление цены товаров на эти три части, Маркс нащупывает иной подход – анализ трех источников дохода в связи с самой природой капитала.
Однако содержание первых глав второго тома книги Смита мало что могло дать Марксу при уяснении этой задачи. Он ограничивается краткими выписками и сосредоточивает внимание на тщательно разработанном Смитом круге проблем – на заработной плате, прибыли на капитал и земельной ренте как «источниках дохода» трех основных классов: рабочих, капиталистов и землевладельцев. Вычленению именно этих проблем способствовали как структура произведения Смита[56], так и собственная идейная устремленность Маркса, видевшего цель своих экономических занятий в том, чтобы понять реальные основы борьбы классов. Эта устремленность сопутствовала Марксу всю жизнь, но в данный момент она сочеталась с убеждением, будто корень социально-политических проблем можно постичь, начав с анализа трех источников дохода. Проштудировав книгу Смита, молодой Маркс почувствовал в себе достаточно сил для такого анализа.
Анализ трех источников дохода
Тетрадь I «Экономическо-философских рукописей» состоит из двух основных частей: первую ее часть (с. I – XXI) составляет анализ трех источников дохода, а вторая часть (с. XXII – XXVII) содержит гениальный фрагмент «Отчужденный труд и частная собственность», в котором впервые сформулирована одна из фундаментальных идей научного мировоззрения, сыгравшая особую роль на данном этапе развития взглядов Маркса. Представляет значительный интерес процесс рождения этой идеи. Возникает, в частности, вопрос: имеется ли связь между фрагментом об отчужденном труде и предшествующим анализом трех источников дохода?
Такая связь, причем неодноплановая, прослеживается как в теоретическом, так и в методологическом отношениях. Хотя к идее отчуждения Маркс неоднократно обращался, начиная с докторской диссертации, важно выявление этой существенной связи, характеризующей процесс непосредственного возникновения идеи отчужденного труда.
Прежде всего обращает на себя внимание необычное расположение трех текстов рукописи, содержащих анализ трех источников дохода: большинство страниц тетради I разграфлены на три столбца, левый из которых имеет заглавие «Заработная плата», средний – «Прибыль на капитал», правый – «Земельная рента». Иными словами, в рукописи имеются три параллельных текста (см. фотокопию рукописи – в настоящем электронном издании не приводится).
Что означает параллельное расположение трех текстов? Всего лишь технический, формальный прием пространственного размещения трех групп материалов или же нечто большее – методологический прием, облегчавший сопоставление этих материалов, их содержательный анализ?
До недавнего времени второй вариант ответа на этот вопрос даже не возникал, а публикаторы и исследователи, отмечая наличие параллельного расположения текстов, делали лишь тот вывод, что и написаны эти тексты были в строгой последовательности «слева направо»: сначала фрагмент о заработной плате (левый столбец), затем о прибыли на капитал (средний столбец), наконец, о земельной ренте (правый столбец). Именно в такой последовательности эти тексты и публиковались.
Изучение фотокопии «Экономическо-философских рукописей»[57], тщательное текстологическое и содержательное их исследование привели автора этих строк к следующему выводу: параллелизм трех текстов есть не просто формальный прием расположения материалов, но и отражение определенного параллелизма в реальном процессе исследования Марксом трех источников дохода. Более того, рассмотрение самого содержания данного процесса показывает, что Маркс сознательно использовал параллельное рассмотрение трех различных и в то же время взаимосвязанных между собой предметов как эвристический прием, стимулирующий новые постановки и новые решения стоявших перед ним сложных экономическо-философских проблем.
Публикация «Экономическо-философских рукописей», осуществленная в составе MEGA-2, позволяет более глубоко изучить этот эвристический прием Маркса, поскольку теперь впервые тетрадь I опубликована в строгом соответствии с расположением текста в рукописи (см. 26, с. 189 – 247).
Взаимосвязь трех текстов выражается уже в том, что работа над каждым из них проходила в несколько стадий: начав один текст, Маркс в какой-то момент прерывал работу над ним и приступал к работе над другим текстом (в другом столбце), которую, в свою очередь, прерывал, чтобы написать часть третьего текста, после чего вновь обращался к одному из предыдущих текстов и т.д.
Редакция MEGA-2 обосновала наличие четырех таких стадий, а поскольку фрагмент об отчужденном труде, следующий за анализом источников дохода, составляет еще одну стадию{4}, то в итоге выделяются пять стадий написания Марксом тетради I (см. подробную схему в 26, с. 708 – 709, а также аналогичную схему в нашей книге на с. 319).
| №№ страниц | Столбец 1 | Столбец 2 | Столбец 3 |
|---|---|---|---|
| I – IV | ЗП {1} | ПнК {1} | ЗР {1} |
| V | ЗП {1} | ПнК {1, 2} | ЗР {1} |
| VI | ЗП {1} | ПнК {2} | ЗР {1} |
| VII | ЗП {1} | [ПнК], ЗП {1} | [ЗР], ЗП {1} |
| VIII – X | ЗП {3} | ПнК {2} | ЗР {2} |
| XI | ЗП {3} | ПнК {3} | ЗР {2, 4} |
| XII | ЗП {3} | ПнК {3} | ЗР {4} |
| XIII – XV | ЗП {3} | ПнК {3} | |
| XVI | [ЗП], ЗР {4} | ПнК {2} | |
| XVII – XXI | ЗП [нет текста] | ЗР {4} | ПнК [нет текста] |
| XXII – XXVII | [ЗП], ОТиЧС {5} | [ПнК], ОТиЧС {5} | [ЗР], ОТиЧС {5} |
– ЗП – Заработная плата;
– ЗР – Земельная рента;
– ОТиЧС – Отчужденный труд и частная собственность
– ПнК – Прибыль на капитал;
– В скобках {} указаны номера стадий;
– В скобки [] заключены заголовки столбцов, заполненных текстом, содержание которого не соответствует этим заголовкам; в этих случаях второй заголовок выражает содержание текста данного столбца.
Установлено, что первая стадия, занимающая почти целиком страницы I – VII рукописи, охватывает работу Маркса над всеми тремя текстами. Но остается вопрос: с какого же текста начинался анализ трех источников дохода?
Конечно, если не усматривать определенного параллелизма работы над тремя текстами и придерживаться того взгляда, что они создавались в порядке расположения столбцов, то вопрос этот вообще не возникает, ибо возможно только одно заключение: Маркс начал анализ трех источников дохода с исследования природы заработной платы.
Впрочем, такое заключение возможно и с учетом параллелизма трех текстов, многостадийности их написания. Оно имеет под собой, как минимум, два серьезных основания. Во-первых, работа над тетрадью I отражает начальный этап экономических занятий Маркса, когда он еще далеко не адекватно оценивал достижения буржуазной экономической мысли и вполне мог воспринять у А. Смита последовательность анализа трех источников дохода как составных частей «естественной цены» товара. Не случайно, видимо, в тетради выписок Маркс воспроизводит главы сочинения Смита, касающиеся источников дохода, в той же последовательности, что и у автора (см. 29, с. 346 – 364), да и названия трех столбцов в тетради I «Экономическо-философских рукописей» даются, как правило, в той же последовательности. Соответственно, в редакционных комментариях MEGA-2 сказано: «С высокой вероятностью можно принять, что изложение следовало воспринятому от Смита порядку: заработная плата, прибыль на капитал и земельная рента» (26, с. 690).
Во-вторых, предшествующим развитием своих теоретических и политических взглядов Маркс в наибольшей степени был подготовлен именно к анализу заработной платы. Приступая к написанию соответствующего текста, Маркс уже имел сформировавшееся понимание исторической роли пролетариата и располагал немалыми познаниями относительно его положения и борьбы. Поэтому Марксов «анализ взглядов Смита на заработную плату проводился уже в сознательной, с принципиально иных классовых позиций обоснованной конфронтации по отношению к буржуазной политической экономии» (26, с. 691). Обоснованность этого суждения подтверждает и высокий уровень обобщенности текста о заработной плате по сравнению с двумя другими текстами, которым не присуща такая концептуальность: значительное место в них занимают цитаты, воспроизводимые Марксом из своих же тетрадей выписок или же заимствованные непосредственно из произведений буржуазных и социалистических авторов.
Хотя приведенные аргументы позволяют «с высокой вероятностью» считать возможным, что Маркс начал анализ трех источников дохода с написания текста о заработной плате, они не дают окончательного, безусловного решения этого вопроса и не могут исключать других предположений. На наш взгляд, имеются не менее серьезные аргументы в пользу иного вывода – о том, что анализ источников дохода Маркс начал с текста о капитале.
Перерыв в последовательности конспектирования Марксом книги Смита (напомним, что, подойдя к главам об источниках дохода, Маркс пропускает их, делает выписки из первых глав следующего тома, где идет речь о природе капитала, а затем возвращается к главам первого тома – об источниках дохода) можно рассматривать как его попытку сначала уяснить вопрос о природе капитала, а затем, на основе такого уяснения, анализировать источники дохода. Это предположение подтверждается также тем, что фрагмент о прибыли на капитал начинается как раз с рассуждения о капитале, как таковом, о его природе и сущности и лишь потом о собственно прибыли на капитал.
Следует принять во внимание и тот факт, что текст о заработной плате представляет собой обобщение информации не только по вопросам заработной платы, но в определенной мере и по другим источникам доходов. Имеется около 10 случаев, когда Маркс в тексте о заработной плате обобщенно использует эмпирические данные, содержащиеся в двух других фрагментах (сюда они, в свою очередь, попали из тетрадей выписок). Напрашивается вывод о том, что текст о заработной плате написан как обобщающий, как завершающий первую стадию работы Маркса над тетрадью I.
Но не мог ли Маркс сначала дать обобщенное изложение вопроса, а затем, в других столбцах, более конкретный анализ? Это, конечно, возможно. Однако такой порядок исследовательского процесса, при котором сначала Маркс накопил конкретный материал в тетрадях выписок, затем дал высокообобщенный его анализ в виде текста о заработной плате, после чего вновь обратился к его конкретизации в текстах о прибыли и ренте, представляется менее логичным, чем последовательное движение от эмпирического материала к первоначальному его анализу и затем к обобщениям концептуального характера. В качестве конкретных этапов такого последовательного движения в процессе работы Маркса над «Экономическо-философскими рукописями» можно выделить:
а) накопление эмпирического материала в тетрадях выписок из работ экономистов;
б) отбор и первоначальный анализ этого материала в текстах о прибыли и ренте на первой стадии работы над тетрадью I;
в) обобщающий анализ этого и дополнительного материала в тексте о заработной плате на той же стадии работы.
Обобщающая роль текста о заработной плате становится особенно очевидной в завершающих его разделах (на VI и VII страницах тетради I). Здесь речь идет уже не только о заработной плате, но и о капитале, прибыли на капитал и земельной ренте. Например: «Политэконом говорит нам, что все покупается на труд и что капитал есть не что иное, как накопленный труд… В то время как земельная рента бездеятельного землевладельца в большинстве случаев составляет третью часть продукта земли, а прибыль деятельного капиталиста даже вдвое превышает процент с денег, на долю рабочего приходится в лучшем случае столько, что при наличии у него четырех детей двое из них обречены на голодную смерть» (18, с. 52). А конкретный материал, обобщенный в этих высказываниях, содержится на предыдущих страницах рукописи, в текстах о прибыли и ренте{5}.
И далее Маркс резюмирует: «В соответствии с теорией, земельная рента и прибыль на капитал суть вычеты из заработной платы. В действительности же заработная плата есть допускаемый землей и капиталом вычет на долю рабочего, уступка продукта труда рабочему, труду» (18, с. 53).
Все это, на наш взгляд, свидетельствует в пользу предположения, что анализ трех источников дохода Маркс начал с текста о прибыли на капитал[58], а завершил первую стадию этого анализа обобщающим текстом о заработной плате.
Стоит ли, однако, так много внимания уделять вопросу о том, с чего начинался анализ источников дохода? Так ли уж важно выявить это первое начало? И вообще, что меняется от перестановки слагаемых?
В том-то и дело, что меняется оценка уровня понимания Марксом теоретических проблем политической экономии, с которым он приступал к работе над «Экономическо-философскими рукописями». Конечно, это был сравнительно начальный уровень, когда Маркс не подошел еще к теории трудовой стоимости Рикардо. Вместе с тем уже завершился переход Маркса к материализму и коммунизму, и Маркс вполне осознавал определяющее значение экономических отношений в обществе, равно как и необходимость подвергнуть решительной критике философские и политические основания буржуазной политической экономии. Анализ трех источников дохода представлялся естественным исходным пунктом для такой критики.
Но одно дело – критика «в лоб», начиная непосредственно с анализа заработной платы, от размеров которой зависела жизнь рабочих и их семей, и совсем другое – начинать критику даже не с того или иного источника дохода, а с наиболее существенного отношения, определяющего все источники дохода, – с отношения частной собственности, воплощенного в капитале. У Маркса были все основания начать критику с отношения частной собственности, с капитала, потому что уже в «Немецко-французском ежегоднике» он провозгласил «категорический императив», повелевающий «ниспровергнуть все отношения, в которых человек является униженным, порабощенным, беспомощным, презренным существом…» (1, с. 422). Там же он открыл и философски обосновал историческую миссию пролетариата: «Требуя отрицания частной собственности, пролетариат лишь возводит в принцип общества то, чтò общество возвело в его принцип…» (1, с. 428). Теперь Маркс приступал к экономическому обоснованию этой исторической необходимости, и центральной проблемой «Экономическо-философских рукописей» стала проблема частной собственности – ее сущности, истории возникновения и развития, предпосылок ее гибели и замены новым историческим типом собственности – общественной, коммунистической собственностью.
Отсюда вытекает и та специфическая методологическая установка, с которой Маркс подходил к исследованию стоявших перед ним проблем в рукописи 1844 г.: сначала «станем целиком на точку зрения политэконома», а затем поднимемся «над уровнем политической экономии и поищем в изложенных выше, переданных чуть ли не собственными словами политэкономов положениях ответа» на фундаментальные проблемы развития человечества – так писал Маркс на первой стадии работы над тетрадью I (см. 18, с. 52, 54). И вновь подчеркнул ту же мысль на пятой стадии работы: «Мы исходили из предпосылок политической экономии. Мы приняли ее язык и ее законы… Эти законы она не осмысливает, т.е. не показывает, как они вытекают из самого существа частной собственности»; поэтому «нам предстоит теперь осмыслить существенную взаимосвязь…» (18, с. 86, 87).
Следуя такой методологической установке, Маркс должен был начать «Экономическо-философские рукописи» не с обобщенного текста, каким является текст о заработной плате, а именно с того, который содержит изложение вопросов «чуть ли не собственными словами политэкономов». Такими являются тексты о прибыли и ренте, а из них первым начал создаваться текст о прибыли на капитал.
Итак, мы исходим из того, что первым началом «Экономическо-философских рукописей» был текст «Прибыль на капитал»; точнее, первые его разделы. В этом выражалась методологическая установка Маркса, который уже тогда видел корень всех проблем буржуазного общества в частной собственности, прежде всего в капитале и его природе как источника дохода, т.е. прибыли. Уже в первой половине 1844 г. он подходил к вопросу о положении и задачах рабочего класса не просто как сострадательный гуманист, не из одних лишь нормативно-этических убеждений, как об этом продолжают писать буржуазные марксологи[59], но как ученый-материалист, проникающий в корень вещей. На этих методологических предпосылках и базировалось развитие его теоретической позиции, тогда еще весьма гипотетической, в подлинно научное коммунистическое мировоззрение.
Приступая к написанию текста «Прибыль на капитал», Маркс имел определенный план изложения материала этой темы. Он с самого начала стал нумеровать пункты изложения, а вскоре ввел названия разделов данного текста (первые два в виде вставок в написанный текст): 1) Капитал, 2) Прибыль на капитал, 3) Господство капитала над трудом и мотивы капиталиста, 4) Накопление капиталов и конкуренция среди капиталистов. Как видим, первый раздел в «Экономическо-философских рукописях» он назвал тем словом, которое впоследствии стало названием главного труда всей его жизни: «Капитал» («Das Capital», в старой транскрипции).
Хотя весь текст имеет общее заглавие «Прибыль на капитал», непосредственно этой теме посвящен лишь один из четырех разделов, к тому же не первый. Прежде всего Маркса интересует проблема капитала как такового. Он начинает анализ с вопросов: «На чем зиждется капитал, т.е. частная собственность на продукты чужого труда? Как человек становится собственником производительных фондов? Как он становится собственником продуктов, производимых с помощью этих фондов… Что такое капитал?» (18, с. 59 – 60).
За ответами на эти вопросы он обращается к Сэю и в особенности к Смиту, который писал: капитал – это «определенное количество накопленного и отложенного про запас труда», т.е., замечает Маркс, «капитал есть накопленный труд» (18, с. 60).
Но капитал есть не всякий накопленный труд, а лишь такой, который приносит своему владельцу определенный доход, или прибыль. Капитал как производительный фонд служит лишь копилкой, воплощающей прошлый труд; и только прибыль, словно по волшебству, регулярно доставляет в эту копилку новый овеществленный труд. Не будь этой волшебницы, копилка потеряла бы способность накапливать труд.
Чей же труд накапливается в копилке?
Может быть, это труд самого капиталиста, скажем труд по надзору и управлению? Тогда никто не может иметь к капиталисту никаких претензий. Но нет! Уже буржуазные экономисты разъяснили, что величина прибыли на капитал определяется всецело размером вложенного капитала, хотя труд по надзору и управлению при различных капиталах может быть одинаков. Вдобавок и этот труд на крупных предприятиях всецело доверен специальным лицам (управляющему, надзирателям и т.п.). Напротив, собственник, труд которого в подобных случаях сводится почти к нулю, получает прибыль строго пропорционально величине своего капитала.
Итак, капитал есть накопленный труд, но это не труд самого владельца капитала. Следовательно, капитал есть накопленный чужой труд, или, как пишет Маркс, «частная собственность на продукты чужого труда» (18, с. 59).
Парадокс состоит в том, что продукты чужого труда не считаются чужими продуктами. Напротив, существующее в буржуазном обществе законодательство рассматривает их как принадлежащие именно нетрудящемуся собственнику капитала.
Закон на стороне капиталиста. Иначе говоря, капиталист – хозяин закона. Значит, вместе с капиталом человек приобретает не просто имущество, средство материального благосостояния, а и что-то еще, пожалуй, даже более важное. Что же именно?
«…Капитал есть командная власть над трудом и его продуктами. Капиталист обладает этой властью не благодаря своим личным или человеческим свойствам, а лишь как собственник капитала. Его сила есть покупательная сила его капитала, против которой ничто не может устоять» (18, с. 59).
Так уже в самом начале работы над рукописями Маркс начинает лишать ореола святости те традиционные фетиши, которым буржуазная политическая экономия неустанно курит фимиам. Прежде всего оказался разоблачен главный фетиш – капитал: выступая под респектабельно-благообразной, освященной законами и религией маской «накопленного труда», в действительности он есть командная власть общества, находящаяся в частной собственности и позволяющая классу капиталистов систематически и на законном основании присваивать продукты чужого труда – труда рабочего класса.
Два других источника дохода Маркс рассматривает тоже под углом зрения отношений между классами: «Размер земельной ренты определяется в результате борьбы между арендатором и земельным собственником» (18, с. 74); «Заработная плата определяется враждебной борьбой между капиталистом и рабочим» (18, с. 47).
Уже сам факт единства принципов, на основе которых строятся определения всех трех источников дохода, демонстрирует содержательный смысл параллельного их анализа: этот параллелизм способствовал обнаружению того общего, что лежит в основе всех источников дохода, и позволял использовать один текст в качестве обоснования другого.
Мысль о том, что реальное жизненное содержание всех источников дохода составляет борьба классов общества, является одним из наиболее ценных научных результатов, к которому Маркс самостоятельно пришел на первой стадии работы над фрагментами о капитале и о земельной ренте.
Остальное содержание этих фрагментов (на данной стадии) сводится к определенным образом сгруппированным и метко, но весьма лаконично резюмируемым выпискам из Смита, а третий раздел фрагмента о капитале, имеющий многообещающее название – «Господство капитала над трудом и мотивы капиталиста», сплошь занимают выписки из Смита. Трудно поверить, будто Марксу вообще нечего было сказать по столь интересующей его теме.
Недоумение рассеивается при сравнительном анализе содержания всех трех фрагментов. Основной авторский текст фрагмента «Заработная плата», завершающий первую стадию параллельного анализа, как раз и представляет собой теоретическое резюме конкретного экономического материала, сконцентрированного Марксом во втором и третьем фрагментах. Этот богатый материал складывается там в собственную концепцию Маркса, стержень которой составляют интересы рабочего класса. Разумеется, при этом Маркс не ограничивается данными, собранными во втором и третьем фрагментах, но неоднократно обращается к тетрадям выписок и к самим первоисточникам. Так, идея о трех основных состояниях общества: упадочном, прогрессирующем и максимально богатом, – выдвинутая Смитом, находит у Маркса весьма глухое отражение в третьем разделе фрагмента о капитале. Но в фрагменте о заработной плате она выдвигается в центр и становится той основой, на которую нанизываются конкретные сведения из второго и третьего фрагментов, приобретая при этом не буржуазно-апологетический смысл, как у Смита, а значение обвинительного приговора буржуазному обществу в целом и буржуазной политической экономии в особенности – приговора, выносимого теоретиком рабочего класса.
За полупризнаниями, полуправдами и полуложью буржуазных экономистов, то лицемерных, то циничных, вскрывает молодой Маркс отсутствие гармонии и наличие антагонизма классов, превращающего всю жизнь общества в непрерывную войну противоположных интересов. Это поистине война всех против всех.
Особенно страдают от этой войны рабочие. В конкурентной борьбе с капиталистом рабочий всегда оказывается побежденным, потому что капиталист может дольше жить без рабочего, чем рабочий без капиталиста. Капиталисты с самого начала объединены в борьбе против рабочих, организации же рабочих преследуются. Капиталист и земельный собственник могут присовокупить к своим доходам проценты на капитал или земельную ренту, рабочий же ничего не может добавить к своей заработной плате.
Вот почему сильна конкуренция и среди рабочих. Но она лишь ослабляет их основные позиции в борьбе с капиталистом: если даже часть рабочих в результате конкуренции получит работу в данный момент, то в целом конкуренция позволяет капиталисту снизить заработную плату под угрозой заменить одних рабочих другими, оставшимися без работы.
На рабочих отражается и конкуренция между капиталистами; при выигрыше капиталиста рабочий не обязательно выигрывает, при убытке же капиталиста рабочий обязательно вместе с ним теряет.
На положение рабочих ощутимо влияют также колебания цен на предметы первой необходимости, в то время как цены на труд более устойчивы. Сказывается и разница в ценах на труд рабочих разных профессий – гораздо большая, чем разница в прибылях в разных отраслях приложения капитала.
Словом, как бы ни складывалась ситуация, рабочий либо ничего не выигрывает, либо теряет. Чтобы предельно убедительно доказать эту мысль, Маркс анализирует положение рабочего во всех трех возможных состояниях общества:
1) если богатство общества приходит в упадок, то больше всех страдает рабочий;
2) если богатство общества прогрессирует и наступает наиболее благоприятное для рабочих состояние, то они надрываются на работе, вследствие чего сокращается продолжительность их жизни. Увеличивая число продуктов своего труда, они лишь увеличивают противостоящую им чужую собственность. Увеличение капитала стимулирует разделение труда, в результате чего рабочий во все большей степени попадает в зависимость от односторонней, машинообразной работы. В условиях растущей конкуренции между капиталистами часть их разоряется и пополняет класс рабочих, в результате чего спрос на рабочую силу падает, конкуренция между рабочими возрастает и многие из них вынуждены влачить жалкое существование;
3) если рост богатства общества достиг своей высшей точки, то конкуренция между рабочими очень велика, а заработная плата достаточна лишь для поддержания данного числа рабочих и не допускает увеличения их количества.
Итак, рост богатства капиталистов неизбежно имеет своим следствием рост нищеты и страданий рабочих. Заработная плата необходимо опускается до уровня, достаточного лишь для того, чтобы рабочий мог прокормить себя и свою семью и чтобы рабочая раса не вымерла.
«Спрос на людей неизбежно регулирует производство людей, как и любого другого товара. Если предложение значительно превышает спрос, то часть рабочих опускается до нищенского уровня или до голодной смерти. Таким образом, существование рабочего сводится к условиям существования любого другого товара. Рабочий стал товаром, и счастье для него, если ему удается найти покупателя» (18, с. 47 – 48).
Низведение трудящегося человека до положения бездушного товара, превращение создателя всех товаров в одну из разновидностей товаров, – это ли не край социальной несправедливости, бесчеловечности отношений, господствующих в обществе?
И все же идеологи капиталистического общества умудряются преступать даже этот край: они не просто оправдывают бесчеловечность, возводя ее в ранг естественного человеческого бытия, но скрупулезно разрабатывают научные рекомендации, позволяющие собственнику с максимальным эффектом пользоваться этой бесчеловечностью в целях личного обогащения. В адрес такой «науки» молодой Маркс находит слова, огромная впечатляющая сила которых заключается в их будничной простоте:
«Само собой разумеется, что пролетария, т.е. того, кто, не обладая ни капиталом, ни земельной рентой, живет исключительно трудом, и притом односторонним, абстрактным трудом, политическая экономия рассматривает только как рабочего. В силу этого она может выставить положение, что рабочий, точно так же как и всякая лошадь, должен получать столько, чтобы быть в состоянии работать. Она не рассматривает его в безработное для него время, не рассматривает его как человека; это она предоставляет уголовной юстиции, врачам, религии, статистическим таблицам, политике и надзирателю за нищими» (18, с. 53 – 54).
Таким образом, вначале низвергнув главный фетиш буржуазной экономической науки, а затем разрушив храм, воздвигнутый ею буржуазному обществу как якобы воплощению разумной гармонии естественно-противоречивых интересов, Маркс сбрасывает псевдосвященные облачения и с самой буржуазной политической экономии, этой подлинной библии капиталистического общества. Лишенная пышных одеяний, предстает она теперь не как наука о процветании национальной экономики, а как наука обогащения немногих лиц за счет разорения и обнищания большинства нации; это наука не гуманности, а корыстолюбия, и подлинная цель ее – несчастье общества.
Попранный буржуазной наукой гуманизм мстит ей, искажая само ее содержание. Имея дело с насквозь противоречивым объектом, она и сама впадает в антиномии, решить которые не в силах. С блеском обнажает Маркс эту исконную антиномичность буржуазной политэкономии:
– первоначально она утверждает, что весь продукт труда принадлежит рабочему, но затем признает, что в действительности рабочему достается самая малая доля продукта;
– она говорит, что все покупается на труд и что сам капитал есть не что иное, как накопленный труд; однако одновременно с этим она говорит, что рабочий не только не может купить всего, но вынужден продавать самого себя и свое человеческое достоинство;
– согласно ей, труд есть единственный источник богатства, но в то же время этим богатством владеют нетрудящиеся, привилегированные и праздные люди, которые всюду одерживают верх над рабочим и диктуют ему законы;
– по ее словам, труд есть единственная неизменная цена вещей, но нет ничего более подверженного случайным колебаниям, чем цена на труд;
– разделение труда увеличивает его производительную силу и в то же время обрекает рабочего на одностороннюю работу, принижающую его до уровня машины;
– труд вызывает накопление капиталов, но тем самым он делает рабочего все более зависимым от капиталиста;
– согласно ей, «интерес рабочего никогда не противостоит интересу общества, тогда как в действительности общество всегда и непременно противостоит интересу рабочего» (18, с. 53).
В противоположность буржуазной науке, в центре внимания подлинного гуманизма должны быть не абстрактные выкладки о росте общего богатства нации, а реальные жизненные условия конкретного человека. Коль скоро человечество преимущественно состоит из трудящихся, а среди них наиболее тяжелое положение у пролетариев, то реальным, т.е. действительно заботящимся об интересах всякого человека, гуманизм может стать, лишь выступая в интересах пролетариев. Но это не исключает заботы об интересах других классов. Напротив, с точки зрения реального гуманизма положение нетрудящегося человека в этом обществе благополучно лишь в чисто внешнем отношении (и то не всегда), а по существу оно недостойно высокого звания человека.
Борясь за свои интересы, пролетариат выступает в интересах всего человечества. Поэтому единственно реальный, не абстрактный, не иллюзорный гуманизм есть гуманизм пролетарский. И ученый, выступающий с позиций такого гуманизма, оказывается на единственно реальной и истинной, а не иллюзорной и ложной научной позиции.
Существо этой позиции – впервые выраженный принципиально новый, собственно Марксов подход к оказавшимся в поле его зрения проблемам политической экономии, – сформулировано в заключительной части основного авторского текста фрагмента о заработной плате. Если до сих пор Маркс вел преимущественно имманентную критику буржуазных экономистов («Теперь станем целиком на точку зрения политэконома…» – писал он), то здесь он высказывает намерение решительно раздвинуть эти узкие, сковывающие его собственную позицию рамки:
«Поднимемся теперь над уровнем политической экономии и поищем в изложенных выше, переданных чуть ли не собственными словами политэкономов положениях ответа на два вопроса:
1) Какой смысл в ходе развития человечества имеет это сведение большей части человечества к абстрактному труду?
2) Какие ошибки совершают реформаторы en gétail (по мелочам. – Ред.), которые либо хотят повысить заработную плату и этим улучшить положение рабочего класса, либо (подобно Прудону) усматривают цель социальной революции в уравнении заработной платы?
Труд фигурирует в политической экономии лишь в виде деятельности для заработка» (18, с. 54).
Здесь Маркс затрагивает два кардинальных вопроса науки об обществе: о направлении развития человеческой истории и о средствах, содействующих этому направлению. Возникли они не вдруг, а уже и ранее стояли перед молодым Марксом, но в иной форме. Их нынешняя форма – результат проведенного им анализа положения рабочего в прогрессирующем обществе. Маркс отмечал, что свойственное прогрессирующему обществу «повышение заработной платы имеет предпосылкой и следствием накопление капитала (т.е. накопленного чужого труда. – Н.Л.); поэтому продукт труда противостоит рабочему как нечто все более и более чуждое. Точно так же и разделение труда делает рабочего все более и более односторонним и зависимым; оно порождает конкуренцию не только людей, но и машин» (18, с. 51).
Вопрос о содержании, о сущности самого труда привлекает Маркса все более и более. Вскрываемые им антиномии буржуазных экономистов непосредственно относятся именно к этой проблеме. Даже последняя из них (о соотношении интереса общества и интереса рабочего), которая в своей формулировке как бы не содержит проблемы труда, по существу как раз и сводится к ней, на что Маркс обращает специальное внимание:
«А что сам труд – не только при нынешних его условиях, но и вообще постольку, поскольку его целью является лишь увеличение богатства, – оказывается вредным, пагубным, это вытекает из собственных рассуждений политэкономов, хотя они этого и не замечают» (18, с. 53).
Подводя итог анализу положения рабочего в наиболее благоприятном для него состоянии общества, Маркс уже все внимание сосредоточивает на связи между нищетой рабочего и характером его труда: «…при прогрессирующем состоянии общества гибель и обнищание рабочего есть продукт его труда и произведенного им богатства. Иными словами, нищета вытекает из сущности самого нынешнего труда» (18, с. 53).
Вопрос о «сущности нынешнего труда» – кардинальный для содержания «Экономическо-философских рукописей» в целом. Постановка этого вопроса уже на первой стадии работы над тетрадью I служит еще одним свидетельством глубины философского мышления Маркса.
Буржуазная политическая экономия, отмечает Маркс, близка к выводу о том, что основу трех источников дохода составляет труд, но постоянно впадает в антиномии, которые остаются нерешенными. Она оставляет в стороне вопрос о сущности труда, а в пролетарии видит лишь рабочего, но не человека с его многообразными потребностями, не в многообразных проявлениях его жизнедеятельности.
Такая односторонность буржуазных экономистов зиждется на том, что сам труд пролетария в буржуазном обществе – «односторонний, абстрактный труд» (см. 18, с. 53). По мере развития «разделения труда, с одной стороны, и накопления капиталов, с другой, рабочий все в большей и большей степени попадает в полную зависимость от работы, и притом от определенной, весьма односторонней, машинообразной работы. Наряду с духовным и физическим принижением его до роли машины, с превращением человека в абстрактную деятельность и в желудок, он попадает все в большую и большую зависимость от всех колебаний рыночной цены, от применения капиталов и прихоти богачей» (18, с. 50).
Итак, у Маркса возникает понятие абстрактного труда как одностороннего и зависимого труда, который и составляет сущность нынешнего труда. Можно даже усмотреть в этом понятии главный вывод из первого обобщения результатов сопоставительного анализа трех источников дохода. Во всяком случае, именно это понятие оказывается ключевым при формулировке первого фундаментального вопроса: «Какой смысл в ходе развития человечества имеет это сведение большей части человечества к абстрактному труду?» Далее следует начало ответа на этот вопрос: «Труд фигурирует в политической экономии лишь в виде деятельности для заработка». Но на этом авторский текст о заработной плате, по сути дела, заканчивается. Одновременно заканчивается и первая стадия параллельного анализа трех источников дохода.
Дальнейшая работа Маркса над «Экономическо-философскими рукописями» показала, что наиболее конструктивным итогом первой стадии было все же не само понятие абстрактного труда (хотя и оно было весьма важным – как шаг на пути к понятию отчужденного труда), а именно постановка фундаментального вопроса, включавшего это понятие, – вопроса о смысле сведения большей части человечества к абстрактному труду.
Чтобы ответить на этот вопрос, Марксу нужно было конкретно уяснить, к чему же ведет конкуренция как основной, как ему тогда казалось, механизм развития капиталистического производства и буржуазного общества в целом. Вот почему вторая стадия анализа источников дохода, как и первая, начинается с текста о прибыли на капитал – с раздела «4) Накопление капиталов и конкуренция среди капиталистов».
Внимание Маркса привлекла здесь борьба крупного и мелкого капитала, в ходе которой крупный капиталист во всех отношениях обладает решающими преимуществами: крупный капитал накопляется, в соответствии со своей величиной, быстрее; отношение основного капитала к оборотному складывается для крупного капитала гораздо более благоприятно, чем для более мелкого; крупный капиталист вводит для себя своего рода организацию процесса производства и т.п. В итоге крупный капиталист, как правило, побеждает в конкурентной войне, подчиняя себе мелких или вовсе разоряя их и в обоих случаях превращаясь в монополиста. Затем развертывается война между монополистами, где опять побеждает более крупный и т.д.
«Вообще при накоплении крупных капиталов имеет место также и соответственная концентрация и упрощение основного капитала по сравнению с более мелкими капиталистами. Крупный капиталист вводит для себя своего рода организацию орудий труда» (18, с. 67), – заключает Маркс.
Этим заканчивается вторая стадия работы над тетрадью I. Следующая, третья стадия состояла в извлечении выписок из книг Шульца, Пеккёра, Лаудона, Бюре и Смита, которые делались одновременно в два столбца: «Прибыль на капитал» и «Заработная плата». Ознакомившись с одним произведением, Маркс заносил выписки в каждый из двух столбцов соответственно их тематике, затем переходил к другому источнику и т.д. Что же заинтересовало его в этих произведениях?
В столбце о заработной плате Маркс зафиксировал немало впечатляющих данных о беспощадной эксплуатации рабочих капиталистами. В них он находит подтверждение ранее высказанным мыслям о том, что буржуазная политическая экономия видит в рабочем лишь рабочее животное, скотину, потребности которой сведены к самым необходимым физическим потребностям. При этом в центре остается проблема труда и его «злосчастных свойств» при капитализме: для рабочего труд – это жизнь, он вынужден сдавать свой труд в наем; капиталист же волен использовать или не использовать предлагаемый труд за ту или иную плату.
Обобщая такого рода факты, заимствованные главным образом из работ мелкобуржуазных социалистов Пеккёра и Бюре, Маркс заключает: «Политическая экономия рассматривает труд абстрактно, как вещь; „труд есть товар“… Таким образом, если труд есть товар, то это – товар с самыми злосчастными свойствами. Но, даже согласно основным положениям политической экономии, труд не есть товар, так как он не является свободным „результатом свободной рыночной сделки“» (18, с. 57).
В столбце о прибыли Маркс вновь выписывает из Пеккёра: «Сдавать внаем свой труд – значит положить начало своему рабству; сдавать внаем предмет труда – значит утвердить свою свободу…» (18, с. 68). Но теперь внимание Маркса направлено уже на самого капиталиста – к чему ведет эта его свобода? А ведет она к обостряющейся конкуренции, которая сопровождается ростом банкротств, внезапных разорений и т.п. фактам борьбы внутри капиталистов. Общий вывод Маркса из всех этих выписок перекликается со сделанным перед началом выписок заключением о движении к победе крупного капитала. «Накопление капиталов возрастает, а их конкуренция уменьшается, когда капитал и землевладение оказываются в одних руках, а также в том случае, когда капитал благодаря своим крупным размерам становится способным объединять различные отрасли производства» (18, с. 71). Этим резюме и заканчивается третья стадия анализа источников дохода.
По существу, эти выписки мало продвинули Маркса вперед в понимании природы крупного промышленного предприятия. Имевшийся у него в то время материал по этому вопросу был крайне недостаточен. Иначе обстояло дело в отношении крупных хозяйств в земледелии, выяснением исторической тенденции которых Маркс и занялся на четвертой стадии параллельного анализа источников дохода.
Маркс констатировал, что уже в самом общем виде отношение между крупной земельной собственностью и мелкой таково же, как между крупным и мелким капиталом. Кроме того, ряд особых обстоятельств еще более усугубляет это соотношение в пользу крупного землевладения, что приводит к исчезновению мелкой земельной собственности.
Здесь Маркс вновь оказался перед проблемой, занимавшей его еще с весны 1842 г., – проблемой дробления земельной собственности. Но теперь, подойдя к вопросу как пролетарский революционер и – одновременно – экономист, философ и историк, он смог вскрыть историческую необходимость раздела земельных владений, а главное – открыть социально полезный путь его преодоления.
Теперь он видит, что земельная собственность, освободившись от феодальной монополии, крайней формой которой является майорат, втягивается в орбиту конкуренции и, как всякий товар, подчиненный ее законам, теряет устойчивость: то сокращается, то увеличивается, попадает из рук в руки и т.п. Непосредственным результатом такой неустойчивости является распыление земельной собственности по многим владельцам. Это ведет и к распылению труда (не к разделению, а именно к распылению), когда все виды работ выполняются каждым от начала до конца, что крайне нерационально. Напротив, в крупных хозяйствах труд расчленен на простые операции и потому более эффективен. Вследствие этого мелкие хозяйства неизбежно поглощаются крупными и возникает новая монополия, циничная в утверждении своекорыстия как принципа, и потому еще более отвратительная, чем феодальная монополия.
«Поэтому, – заключает Маркс, – там, где имеет место раздел земельных владений, не остается ничего иного, как либо вернуться к монополии в еще более отвратительном виде, либо подвергнуть отрицанию, упразднить самый раздел земельных владений. Но это уже не возврат к феодальному землевладению, а устранение частной собственности на землю вообще» (18, с. 83).
Следовательно, устранение частной собственности на землю Маркс выдвигает как оптимальное средство избежать капиталистической монополии там, где она еще не утвердилась. Но и там, где эта монополия восторжествовала, следствием ее собственного развития также будет упразднение частной собственности, но уже как революционный переворот. А именно: капиталистическая монополия на землю низводит заработную плату сельскохозяйственных рабочих к минимуму; однако под действием конкуренции с промышленностью и с зарубежными землевладельцами-монополистами «сведенную до минимума заработную плату приходится снижать еще больше, чтобы можно было выдержать новую конкуренцию. А это неизбежно ведет к революции» (18, с. 85).
Таким образом, Марксу вслед за Энгельсом уже до известной степени удается объяснить не только прошлое и настоящее частной собственности на землю, но и грядущее ее уничтожение действием конкретных экономических законов. Правда, он, в сущности, пока ограничивается обращением к законам конкуренции в их наиболее общей форме. Но и это уже был существенный прогресс на пути материалистического обоснования общественного идеала в сравнении не только с «Рукописью 1843 года», но и с «Немецко-французским ежегодником».
Сам этот идеал выступает здесь уже как идеал социалистический, получивший более конкретную и весьма впечатляющую форму. Маркс яркими мазками рисует перспективы земледелия на социалистических началах. «Ассоциация, в применении к земле, использует выгоды крупного землевладения в экономическом отношении и впервые реализует первоначальную тенденцию раздела – равенство. Точно так же ассоциация восстанавливает разумным путем, а не посредством крепостничества, барства и нелепой собственнической мистики, эмоциональное отношение человека к земле: земля перестает быть объектом торгашества и благодаря свободному труду и свободному наслаждению опять становится подлинным, личным достоянием человека» (18, с. 83).
Термином «ассоциация», заимствованным из словаря французских социалистов, Маркс конкретизирует свое понимание общественного идеала (до сих пор, как мы знаем, Маркс выражал его в основном в терминах «демократия» и «социализированный человек»). Именно ассоциация выступает теперь как та форма социальных связей между людьми, которая явится непосредственным продуктом устранения частной собственности, наступающего в силу законов развития самой частной собственности.
Как и Энгельс, Маркс распространяет эти законы и на земледелие, и на промышленность. «Земельная собственность должна была развиваться и тем и другим путем (и в условиях насильственного запрещения раздела, и по законам свободной конкуренции. – Н.Л.), чтобы в том и другом случае прийти к своей неизбежной гибели, подобно тому как промышленность и в форме монополии и в форме конкуренции должна была прийти к разорению, чтобы научиться верить в человека» (18, с. 85).
Этим гуманистически-социалистическим аккордом завершается анализ трех источников дохода. Таков итог Марксова анализа природы и перспектив крупной капиталистической собственности, ради которого он и прервал ответ на два кардинальных вопроса, поставленных в конце первой стадии работы. Теперь, видимо, пришло время дать этот ответ, и Маркс дает его на последующих шести страницах первой рукописи. Это цельный, как бы на одном дыхании написанный фрагмент об отчужденном труде, составляющий заключительную, пятую стадию работы Маркса над тетрадью I.
Сущность отчужденного труда
Фрагмент «Отчужденный труд и частная собственность» – центральный раздел «Экономическо-философских рукописей», ключевой этап развертывания общего их содержания. Это первая попытка общетеоретического, философского осмысления достигнутых к тому времени результатов экономических занятий Маркса, и в особенности результатов параллельного, сопоставительного анализа трех источников дохода. Здесь дан всесторонний анализ отчуждения труда как сущности частной собственности вообще, буржуазной собственности в особенности, а также анализ снятия отчужденного труда и упразднения всех видов частной собственности. В Марксовом анализе последовательно проведена точка зрения пролетарского гуманизма, более глубоко и отчетливо, нежели ранее, выражен социалистический идеал. Разрабатываемая Марксом новая философско-экономическая концепция получает здесь определенное историческое обоснование, являясь в этом смысле развитием его философско-исторических занятий, осуществленных в 1843 г.
Логическая структура текста «Отчужденный труд и частная собственность» выглядит следующим образом. Вначале дается теоретико-методологическое резюме результатов, полученных на предыдущих стадиях работы, содержанием которых был анализ источников дохода. Затем фиксируется в качестве отправного «современный экономический факт» – отчуждение продуктов труда от производителей, от рабочих, – который далее получает теоретическое объяснение с помощью понятия «отчужденный труд» и всестороннего анализа данного понятия. Вслед за этим Маркс показывает, как «понятие отчужденного труда выражено и представлено в реальной действительности» (18, с. 95) – экономической, социальной, политической, духовной. В заключение Маркс формулирует новые задачи, делает набросок плана дальнейших исследований.
Ключевой характер фрагмента об отчужденном труде в общей структуре «Экономическо-философских рукописей» определяется тем, что, с одной стороны, он выступает как второе обобщение полученных ранее результатов (текст о заработной плате был первым таким обобщением), с другой стороны, он оказался, согласно верной характеристике Г.А. Багатурия, и вторым началом рукописей 1844 г. (см. 49, с. 215 – 217). Сформулированные здесь идеи получают дальнейшее развитие в последующих разделах рукописей и в определенных отношениях изменяются – как по существу, так и по их месту в мировоззрении молодого Маркса.
Философское осмысление результатов экономических занятий проявляется на данном этапе развития взглядов Маркса прежде всего в диалектико-материалистической критике методологических основ буржуазной политической экономии. Начатое год назад диалектико-материалистическое переворачивание науки об обществе (на примере гегелевской философии права) Маркс продолжает теперь (вслед за Энгельсом) на примере политической экономии.
Уже в ходе параллельного анализа трех источников дохода он обратил внимание на то, что сведение Смитом земельной ренты к большему или меньшему плодородию земли «ясно свидетельствует об извращении понятий в политической экономии, которая превращает плодородие земли в свойство землевладельца» (18, с. 73). Философское, диалектико-материалистическое осмысление подобные наблюдения как раз и получают в разделе об отчужденном труде.
Реальные экономические процессы, пишет Маркс, превращаются буржуазными теоретиками в систему абстрактных категорий, которые обретают некое самостоятельное существование на манер гегелевских спекулятивных конструкций. «Политическая экономия исходит из факта частной собственности. Объяснения ее она нам не дает. Материальный процесс, проделываемый в действительности частной собственностью, она укладывает в общие, абстрактные формулы, которые и приобретают для нее затем значение законов. Эти законы она не осмысливает, т.е. не показывает, как они вытекают из самого существа частной собственности» (18, с. 86).
Об этом методологическом пороке свидетельствуют и многочисленные антиномии, в которые впадают буржуазные экономисты. Противоположности труда и капитала, заработной платы и прибыли на капитал, капитала и земли, прибыли на капитал и земельной ренты, конкуренции и монополии, дробления земельной собственности и ее концентрации, ценности труда и обесценения трудящегося и т.п. метафизически изображаются в буржуазной политической экономии как случайные, не связанные друг с другом.
Свою задачу Маркс видел прежде всего в том, чтобы «осмыслить существенную взаимосвязь» между всеми этими и им подобными противоположностями, т.е. раскрыть то общее им всем основание, к которому они сводятся и из которого они с необходимостью следуют.
Это была очень сложная, диалектическая по своей природе задача. С одной стороны, она требовала от Маркса подняться на еще более высокую ступень абстракции, нежели это сделали буржуазные экономисты, ибо иначе невозможно привести к общему знаменателю сформулированные ими абстрактные формулы и законы. С другой стороны, ее решение должно было служить средством преодоления абстрактного подхода к экономической жизни, средством превращения экономической науки в ключ к пониманию коренных потребностей трудящихся, и прежде всего пролетариата.
Молодой Маркс решил эту задачу, открыв категорию, удовлетворяющую обоим, казалось бы, взаимоисключающим требованиям. Эта категория – «отчужденный труд». Она характеризует все экономические процессы современного Марксу общества и в этом смысле является их общим знаменателем. В то же время она выражает самое повседневное, предельно осязаемое в этих процессах – труд, и с самой существенной стороны – со стороны его отчужденности, т.е. в этом смысле она является предельно конкретной и непосредственно направленной на понимание коренных интересов пролетариата.
Открытие категории «отчужденный труд» было до известной степени подготовлено всем предшествующим ходом духовного развития молодого Маркса (влияние Гегеля и Фейербаха, отчасти – Бауэра и Гесса, а также движение собственной мысли Маркса)[60]. Одна из предпосылок идеи отчужденного труда заключается уже в «Рукописи 1843 года», где Маркс разрабатывал тезис об отчуждении политического государства от гражданского общества как основе предстоящих социальных преобразований и высказал догадку, что в новое время происходит отчуждение от человека его предметной сущности. В «Немецко-французском ежегоднике» он проницательно усматривал квинтэссенцию предметной отчужденности в деньгах и открыл в пролетариате материальную силу, которая может и неизбежно должна уничтожить всякое отчуждение.
Так возникли философский, экономический и политический аспекты идеи отчуждения. Однако тогда они еще не сложились в целостную диалектико-материалистическую концепцию: их связь была лишь терминологической, но не содержательной. Чтобы произошло их объединение по существу, нужно было увидеть общее для них содержание в исторически определенном характере труда, а для этого сблизить проблематику труда с проблемами гражданского общества, денег, государства, социалистической революции. Этому как раз и способствовал рассмотренный выше параллельный анализ трех источников дохода.
Уже сам метод параллельного анализа стимулировал стирание привычных границ различных объектов и рассмотрение всех их с единой точки зрения. Он создавал предпосылки того сближения различных областей знания, без которого было невозможно открытие идеи отчужденного труда. С другой стороны, как мы видели, в ходе параллельного анализа внимание Маркса все более сосредоточивалось на вопросе о сущности труда в условиях капитализма как труда принудительного, служащего целям увеличения богатства собственников, труда одностороннего, пагубного для самих рабочих. Маркс уже сформулировал понятие «абстрактный труд», от которого оставался «один шаг» до понятия отчужденного труда. Фрагмент «Отчужденный труд и частная собственность» является как бы развернутым ответом на поставленный в процессе параллельного анализа источников дохода вопрос о смысле сведения жизнедеятельности большей части человечества к абстрактному труду.
Разумеется, идею отчужденного труда не следует рассматривать лишь как реализацию имевшихся ранее предпосылок или просто как ответ на поставленные ранее вопросы. Она была одним из редких по своей силе и энергии взлетов могучего ума, для которых предшествующее развитие – необходимая предпосылка, но все же лишь предпосылка. Эта идея – результат переплавки экономических проблем и понятий в горниле диалектико-материалистического подхода к обществу и его истории.
Как бы предвидя фальсификацию категории «отчужденный труд» современными буржуазными теоретиками, молодой Маркс с самого начала предупреждал, что он вовсе не намерен объяснять этой категорией всю человеческую историю, подобно тому как теолог объясняет происхождение зла грехопадением. Напротив, для обоснования этой категории Маркс берет «отправным пунктом современный экономический факт:
Рабочий становится тем беднее, чем больше богатства он производит, чем больше растут мощь и размеры его продукции. Рабочий становится тем более дешевым товаром, чем больше товаров он создает. В прямом соответствии с ростом стоимости мира вещей растет обесценение человеческого мира… Этот факт выражает лишь следующее: предмет, производимый трудом, его продукт, противостоит труду как некое чуждое существо, как сила, не зависящая от производителя» (18, с. 87 – 88).
Сам факт увеличения бедности рабочих по мере возрастания производимых ими богатств буржуазная политическая экономия отнюдь не отрицает. Однако признавая этот факт, она не осмысливает его сущности именно как проявления отчуждения продукта труда от самого труда, от рабочего. Более того, «политическая экономия замалчивает отчуждение в самом существе труда тем, что она не подвергает рассмотрению непосредственное отношение между рабочим (трудом) и производимым им продуктом» (18, с. 90).
Между тем именно здесь коренится сущность трудовых отношений. Непосредственное отношение труда к его продуктам есть одновременно и отношение рабочего к предметам производства. Следствием этого отношения является и отношение имущего, собственника к предметам производства и к самому производству. Таким образом, в отчужденном характере непосредственного отношения между рабочим (трудом) и производимым им продуктом кроется тайна частной собственности на предметы производства (позднее Маркс скажет: на средства производства), тайна командной власти капитала над трудом. Именно поэтому буржуазная политическая экономия не рассматривает данное отношение и тем самым замалчивает отчуждение в самом существе труда.
Маркс, как идеолог пролетариата, видит свою задачу в том, чтобы вскрыть сущность трудовых отношений буржуазного общества в отчужденном труде и подвергнуть содержание отчужденного труда всестороннему анализу.
Отчужденный труд имеет своей предпосылкой «предмет, производимый трудом». Этот предмет, в свою очередь, имеет своей предпосылкой внешний мир, природу. «Рабочий ничего не может создать без природы, без внешнего чувственного мира» (18, с. 89).
Итак, изначальным условием не только отчуждения, но и самого труда является природа, внешний чувственный мир. Здесь отчетливо запечатлена материалистическая позиция Маркса, которая делает беспочвенными всевозможные домыслы буржуазных историков об идеалистической тенденции «Экономическо-философских рукописей 1844 года».
Природа доставляет тот материал, в котором труд осуществляется и с помощью которого он создает продукты. «Продукт труда есть труд, закрепленный в некотором предмете, овеществленный в нем, это есть опредмечивание труда. Осуществление труда есть его опредмечивание» (18, с. 88). Следовательно, опредмечивание является результатом всякой трудовой (предметной) деятельности.
Не тождественно ли опредмечивание отчуждению? В самом деле, опредмечивая свои жизненные силы, человек перестает обладать ими как непосредственно, органически присущими ему лично, ибо эти силы обретают внешнее по отношению к рабочему, объективное существование. Если всякое такое отделение (объективирование) жизненных сил человека и есть отчуждение, то последнее превращается в процесс, свойственный всей истории человечества и именно поэтому непригодный для решения проблемы, над которой бился молодой Маркс, – проблемы отчуждения как «современного экономического факта». Но под «отчуждением» Маркс понимает не всякое опредмечивание, а лишь специфическую его форму. Что это за форма и чем она обусловлена?
«При тех порядках, которые предполагаются политической экономией (т.е. при капиталистических порядках. – Н.Л.), это осуществление труда, это его претворение в действительность выступает как выключение рабочего из действительности, опредмечивание выступает как утрата предмета и закабаление предметом, освоение предмета – как отчуждение» (18, с. 88){6}.
Отчуждение рабочего в продукте его труда есть не просто обретение трудом предметного, внешнего существования, но такое опредмечивание, когда воплощенный в предмете труд становится противостоящей, враждебной рабочему силой. Превращение опредмечивания в отчуждение означает, что чем больше предметов рабочий производит, тем меньшим количеством их он может владеть и тем сильнее он подпадает под власть своего продукта. Поскольку к числу продуктов труда относятся средства труда и средства к жизни, то в конце концов рабочий лишается тех и других. «Осуществление труда выступает как выключение из действительности до такой степени, что рабочий выключается из действительности вплоть до голодной смерти» (там же).
Отчуждение предмета, или отношение рабочего к предметам своего труда как к чуждым, лишь одна сторона отчуждения труда. Другую его сторону составляет отчужденное отношение рабочего к самому акту производства, к самой производственной деятельности. Иначе говоря, продукт труда как отчуждение возможен потому, что само производство его есть деятельное отчуждение, или отчуждение деятельности.
Эта сторона отчуждения состоит «в том, что труд является для рабочего чем-то внешним, не принадлежащим к его сущности; в том, что он в своем труде не утверждает себя, а отрицает, чувствует себя не счастливым, а несчастным, не развивает свободно свою физическую и духовную энергию, а изнуряет свою физическую природу и разрушает свои духовные силы. Поэтому рабочий только вне труда чувствует себя самим собой, а в процессе труда он чувствует себя оторванным от самого себя» (18, с. 90).
Это, следовательно, такой труд, в процессе которого рабочий отчуждает себя от самого себя. «Это есть самоотчуждение, тогда как выше речь шла об отчуждении вещи» (18, с. 91). Самоотчуждение в процессе труда означает, что труд принудительно навязан рабочему извне и служит не удовлетворению потребности в труде (т.е. сам труд еще не стал потребностью), а лишь средством получения заработной платы (т.е. средством для удовлетворения других потребностей).
Отчужденный труд проявляется в отчуждении от человека не только продуктов его труда (вещей) и его трудовой деятельности (самоотчуждение), но и самой родовой сущности его как человека, всех видов его родовой жизнедеятельности. Человеку свойственны многие виды деятельности: еда, питье и т.д. Но подлинно человеческими все эти деятельности становятся лишь постольку, поскольку они связаны с трудом, так как именно в переработке предметного мира человек действительно утверждает себя как родовое существо. В ходе этой переработки сама природа превращается в неорганическое тело человека, а его родовая жизнь обретает второе, не отраженное только в сознании, а эмпирически реальное бытие. Человек созерцает самого себя в созданном им мире.
Но отчужденный труд отнимает у человека и этот мир, и сам акт его производства. Тем самым он отнимает у человека его родовую жизнь, сводя ее к индивидуальному существованию.
Все три изложенных выше аспекта отчужденного труда (отчуждение предмета, самоотчуждение в акте производства, отчуждение родовой жизни) непосредственно проявляются в четвертом его аспекте – в отчуждении человека от человека.
В самом деле, «если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт принадлежит другому человеку, не рабочему» (18, с. 95). Отчуждение продукта труда порождает не только утрату этого продукта рабочим, но и присвоение его нерабочим, не только выключение рабочего из действительности, вплоть до голодной смерти, но и власть над этой действительностью того, кто не производит, его роскошь и пресыщение продуктами чужого труда. Отчуждение продукта труда выражается, следовательно, в отчужденном, враждебном взаимоотношении трудящегося и нетрудящегося, рабочего и капиталиста.
Самоотчуждение рабочего в акте производства означает не только отношение рабочего к своей собственной деятельности как к деятельности подневольной, но и отношение к ней со стороны другого, не производящего человека как к деятельности, находящейся у него на службе, ему подвластной, подчиненной его принуждению, игу. Следовательно, самоотчуждение рабочего в процессе производства выражается также в антагонистическом взаимоотношении рабочего и капиталиста.
«Вообще положение о том, что от человека отчуждена его родовая сущность, означает, что один человек отчужден от другого и каждый из них отчужден от человеческой сущности» (18, с. 95). Коль скоро именно родовая сущность объединяет людей, то отчуждение от нее ввергает людей в состояние атомарной изолированности. Причем отчужденным от родовой сущности человека оказывается не только рабочий, но и нерабочий, однако каждый из них – противоположным образом: отчужденный труд лишает рабочего его собственной родовой сущности (его собственной производственной деятельности), а нерабочий сам по себе этой сущностью не обладает, но присваивает ее себе в опредмеченном другим человеком виде.
И отчуждение человека от его родовой сущности в конце концов сводится к отчужденному отношению рабочего и капиталиста.
Итак, уже в общетеоретическом рассмотрении отчужденного труда молодой Маркс резюмирует свое понимание проблемы в классовом, практическом ее аспекте. Однако он специально подчеркивает: «В практическом действительном мире самоотчуждение может проявляться только через посредство практического действительного отношения к другим людям. То средство, при помощи которого совершается отчуждение, само есть практическое средство» (18, с. 96).
Чтобы ответить на вопрос, что же это за средство (или средства), Маркс приступает к выведению категорий политической экономии из содержания отчужденного труда как наиболее общего понятия, к которому все они сводятся как к своему основанию. Прежде всего он это делает в отношении центральной экономической категории – частной собственности:
«Итак, посредством отчужденного труда рабочий порождает отношение к этому труду некоего человека, чуждого труду и стоящего вне труда. Отношение рабочего к труду порождает отношение к тому же труду капиталиста, или как бы там иначе ни называли хозяина труда. Стало быть, частная собственность есть продукт, результат, необходимое следствие отчужденного труда, внешнего отношения рабочего к природе и к самому себе» (18, с. 97).
Таким образом, изначально частная собственность оказывается не причиной, а следствием отчужденного труда. Такого вывода можно было ожидать: для того Маркс и ввел понятие отчужденного труда, чтобы не исходить из факта частной собственности, как это делали буржуазные экономисты, а объяснить этот факт, т.е. вывести его в результате анализа. Лишь впоследствии, поясняет Маркс, частная собственность становится основой и причиной отчужденного труда, так что это отношение превращается в отношение взаимодействия.
Далее явствует, что изначальным элементом всех отношений, составляющих отчужденный труд, Маркс в то время считал отношение рабочего к самому себе, к своему труду и его продукту: именно на почве этого отношения складываются и развиваются отношения между людьми, а не наоборот. Правда, последним Маркс уже тогда придавал огромное значение, рассматривая их именно как «практические действительные отношения». Но при всем том они оказываются лишь «проявлениями» отношения человека к самому себе как сущностного отношения.
В более отчетливой форме Маркс выразил эту свою позицию в заметках, сделанных им при чтении книги Джемса Милля «Основы политической экономии»: «От человека не зависит, быть или не быть этой (истинной. – Н.Л.) общественной связи; но до тех пор, пока человек не признает себя в качестве человека и поэтому не организует мир по-человечески, эта общественная связь выступает в форме отчуждения. Ибо субъект этой общественной связи, человек, есть отчужденное от самого себя существо. Люди – не в абстракции, а в качестве действительных, живых, особенных индивидов – суть это сообщество. Каковы индивиды, такова и сама эта общественная связь» (18, с. 24).
В этой позиции Маркса еще сказывается влияние фейербаховского понимания реального субъекта общественной связи именно как индивида (данный взгляд был развит Марксом и в «Рукописи 1843 года»). С таким пониманием мирно соседствует, казалось бы, противоположный тезис: существование общественной связи не зависит от человека. Выхода из этого затруднения Маркс не намечает ни в цитированных заметках, ни в самих рукописях 1844 г.
Тем не менее выделение самостоятельного существования общественной связи (отношений между людьми) и подчеркивание действительного, практического характера этих отношений помогли Марксу уже на данном этапе понять частную собственность не просто в эмпирическом ее аспекте (как «некую вещь вне человека»), а в сущностном плане – как совокупность определенных отношений самого человека. Это был важный шаг вперед, все значение которого Маркс осознал позднее.
А пока, к концу фрагмента об отчужденном труде, Маркс исполнен уверенности, что обнаруженная им тайна развития частной собственности как продукта отчужденного труда и одновременно средства его отчуждения «сразу же проливает свет на различные до сих пор не разрешенные коллизии» (18, с. 97).
И действительно, в свете понятия «отчужденный труд» в совершенно ином виде предстала такая кардинальная проблема, как противоположность между трудом и капиталом: стало ясно, что это не просто противоположность двух внешних друг другу явлений, а противоречие отчужденного труда с самим собой; ясно также, что буржуазная политическая экономия потому и впадает в антиномии, что она сформулировала законы не истинно человеческого, а отчужденного труда.
Яснее стали и пути практического решения этой проблемы. Маркс подошел к ответу на второй кардинальный вопрос, поставленный в разделе о заработной плате. Теперь он уже четко указывает существо ошибок «реформаторов по мелочам», «которые либо хотят повысить заработную плату и этим улучшить положение рабочего класса, либо (подобно Прудону) усматривают цель социальной революции в уравнении заработной платы…» (18, с. 54).
Теперь он уже четко определяет существо подобного рода ошибок: «Насильственное повышение заработной платы… было бы, как это вытекает из вышеизложенного, не более чем лучшей оплатой раба и не завоевало бы ни рабочему, ни труду их человеческого назначения и достоинства.
Даже равенство заработной платы, как его требует Прудон, имело бы лишь тот результат, что оно превратило бы отношение нынешнего рабочего к его труду в отношение всех людей к труду. В этом случае общество мыслилось бы как абстрактный капиталист» (18, с. 97 – 98).
Корень обеих ошибок «реформаторов по мелочам» кроется в непонимании того, что заработная плата, как и частная собственность, – следствие отчужденного труда. Тот, кто выступает против частной собственности, должен требовать упразднения отчужденного труда, а тем самым и упразднения заработной платы, как такой системы, при которой труд не самоцель, а слуга заработка.
Здесь же Маркс устанавливает непосредственную связь между задачей упразднения отчужденного труда и всемирно-исторической миссией пролетариата: уничтожение частной собственности предполагает уничтожение отчужденного труда, а вместе с ним и всей коренящейся в нем кабалы человечества. Следовательно, борьба рабочих против частной собственности есть борьба за эмансипацию не только самих рабочих, но и всего человечества. Так выдвинутый в «Немецко-французском ежегоднике» тезис об исторической миссии пролетариата получил в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» новое, более глубокое теоретическое обоснование, в котором философские, экономические и политические воззрения Маркса сливаются воедино.
Вдохновленный тем, что из понятия «отчужденный труд» ему удалось путем анализа получить понятие частной собственности, Маркс высказывает здесь убеждение в возможности «с помощью этих двух факторов развить все экономические категории, причем в каждой из категорий, например торговле [Schacher], конкуренции, капитале, деньгах, мы найдем лишь то или иное определенное и развернутое выражение этих первых основ» (18, с. 98).
Прежде чем переходить к развертыванию своей концепции отчужденного труда как современного политико-экономического факта, Маркс решил взглянуть на нее с более широкой, исторической точки зрения. Это выразилось в постановке двух кардинальных вопросов:
1) В чем состоит всеобщая сущность частной собственности как результата отчужденного труда и каково ее отношение к истинно человеческой собственности?
2) Как дошел человек до отчуждения своего труда?
Маркс не только ставит эти вопросы, но и набрасывает план их рассмотрения. В особенности детально проработан план изложения первого вопроса, в содержании которого Маркс выделил три аспекта, или три отношения: во-первых, частная собственность как практическое, материальное выражение отчужденного труда, которое необходимо рассмотреть как со стороны рабочего, так и со стороны нерабочего; во-вторых, теоретическое отношение нерабочего к процессу производства и продукту труда; в-третьих, «не-рабочий делает против рабочего все то, что рабочий делает против самого себя, но этот не-рабочий не делает против самого себя того, что он делает против рабочего. Рассмотрим подробнее эти три отношения», – записал Маркс, и на этом заканчивается текст тетради I (18, с. 99).
Таким образом, в конце фрагмента «Отчужденный труд и частная собственность» выявились два замысла дальнейшей работы Маркса: первый, экономический замысел – «развить все экономические категории», опираясь на сформированные им понятия отчужденного труда и частной собственности; второй, философско-исторический замысел – проанализировать отношение частной собственности к собственности подлинно человеческой, ассоциированной, выяснить происхождение отчужденного труда и пути его устранения.
Реализация этих замыслов, в особенности первого, требовала изучения дополнительных материалов. И Маркс, прервав изложение темы, вновь обратился к изучению работ экономистов.
В центре проблемполитической экономии
Открытием отчужденного труда и изложением общего содержания и методологического значения этой категории для решения проблем политической экономии закончился первый этап экономических занятий Маркса в 1844 г. Обретя компас для ориентации, Маркс направляется теперь в новое, дальнее экономическое плавание. Этот путь охватывает четвертую и пятую стадии работы над Парижскими тетрадями. Не только Смит и его школа (Сэй и другие), но также школа Рикардо (сначала Мак-Куллох и Прево, затем сам Рикардо и Милль), а также Дестют де Траси, Сисмонди, Кенэ, Мальтус и другие экономисты (в сущности, все крупнейшие и ряд менее значительных) становятся предметом изучения Маркса.
Многочисленные выписки из работ этих авторов, собственные замечания к ним и на их основе суммарная разработка во второй и третьей рукописях коренных проблем всей прежней истории, глубокое проникновение в суть текущих событий и дерзостный эскиз открывающихся перед человечеством перспектив – вот что обретет молодой Маркс, вернувшись из «дальнего плавания».
В центре внимания Маркса – взгляды представителей школы Рикардо. Это соответствует его намерению, сформулированному в конце фрагмента об отчужденном труде: подробно рассмотреть теоретическое отношение не-рабочего к процессу производства и продукту труда. Именно Рикардо и его школа в наиболее откровенной, циничной форме выражали и отстаивали теоретические представления о процессе производства и о распределении продуктов труда с позиций не-рабочего, т.е. капиталиста. Англичанин Давид Рикардо – один из авторов теории трудовой стоимости, придавший ей предельно строгий вид, насколько это возможно было с позиций буржуазного экономиста.
Однако подлинное место Рикардо в истории политической экономии тогда еще не было ясно Марксу. Более того, имеются сомнения относительно того, знаком ли был Маркс во время работы над рукописями 1844 г. непосредственно с произведениями Рикардо. Существует гипотеза, что в это время Маркс знал об учении Рикардо лишь через труды его последователей.
Так или иначе, Маркс начал новый этап экономических занятий с изучения произведений не Рикардо и даже не его популяризатора Джемса Милля, а менее значительных, как потом стало ясно, фигур.
Прежде всего его внимание привлекла книга английского экономиста Джона Рамси Мак-Куллоха «Рассуждение о политической экономии, ее происхождении, ее успехах, рассматриваемых в ней предметах и о важности этой науки», трактовавшая экономические проблемы от имени школы Рикардо (она вышла вскоре после смерти основателя школы). Французский перевод этой книги был сопровожден «Рассуждениями переводчика о системе Рикардо», автором которых был молодой французский экономист Гийом Прево. «Рассуждения…» включали общее изложение системы Рикардо, построенное на основе популярного изложения этой системы Миллем, и обсуждение ряда спорных проблем. Таким образом, книга давала некоторое представление о взглядах как самого Рикардо и его популяризатора Милля, так и их новейших английских и французских последователей. Поэтому, видимо, Маркс на втором этапе работы и обратился сначала к данной книге.
Но Прево и особенно Мак-Куллох были вульгаризаторами, затушевывавшими основное достижение Рикардо – теорию трудовой стоимости. Впоследствии, в «Теориях прибавочной стоимости», Маркс писал: «Мак-Куллох – вульгаризатор экономической теории Рикардо и вместе с тем самый жалкий образчик ее разложения.
Вульгаризатор не только Рикардо, но также и Джемса Милля.
Вообще во всех отношениях вульгарный экономист, апологет существующего. Единственное, что до комизма его тревожит, это – тенденция прибыли к падению… Внутреннейшего ядра учения Рикардо – как реализуется прибыль на основе обмена товаров по их стоимости – Куллох не понимает, и оно для него не существует» (10, с. 171, 174). Прево также проявил в ряде своих возражений чисто ученическое непонимание Рикардо и, со своей стороны, стремился доказать, что непрерывное уменьшение прибыли не является неизбежным.
Однако при конспектировании работ Мак-Куллоха и Прево Маркс рассматривал этих экономистов прежде всего как новейших представителей школы Рикардо. Вначале он не придал должного значения и «внутреннейшему ядру учения Рикардо». В то время Маркс отрицательно относился и к тем аспектам учения Рикардо, которые Прево подчас не без основания считал достижением. Примером может служить спор о роли средних величин в политической экономии.
«Прево, – возражает Маркс, – хвалит рикардианцев, „этих глубоких экономистов“, за то, что они „свели науку к большой простоте, взяв за основу средние величины и игнорируя случайные обстоятельства“ (как, например, великий Рикардо игнорировал число людей, населяющих страну), „что и позволило им дать обобщения“. Что же доказывают эти средние величины? Что все больше и больше абстрагируются от людей, что действительная жизнь все больше остается в стороне и все больше принимается во внимание абстрактное движение материальной, нечеловеческой собственности. Средние величины – это форменное поругивание, издевательство над отдельными действительными индивидами» (29, с. 480).
Эту позицию Маркса пронизывают два мотива. Прежде всего, это пролетарский гуманизм, требующий не прикрывать язвы капитализма плащом средних величин, а вскрывать их скальпелем хирурга. Против средних величин, устанавливаемых буржуазной политической экономией, Маркс выступает потому, что с их помощью «она может доказывать, что если я все потребляю, а ты все производишь, то с точки зрения общества производство и потребление находятся в полном порядке» (29, с. 482).
Но вместе с тем здесь звучит и другой, фейербаховский мотив индивида как единственного реального субъекта общества. Он и приводит Маркса не к требованию правильного, научного применения метода средних величин в политической экономии (их группировки, адекватно выражающей реальное положение различных классов, и т.д.), а к выступлению против применения средних величин вообще. Это значительно ослабляло тогда аргументацию Маркса[61].
Определяя свою позицию в отношении спора рикардианцев со школой Смита, Маркс, по-видимому, именно в этот момент вторично обратился к энгельсовским «Наброскам к критике политической экономии» и составил их конспект. В пользу такого предположения говорит уже то, что страничка с конспектом работы Энгельса оказалась именно в данной тетради. Характерно также, что конспект охватывает не всю работу Энгельса, а лишь немногим более половины ее: Маркс не затрагивает вопросы, освоенные им уже на первом этапе занятий (механизм действия закона конкуренции и др.), и основное внимание сосредоточивает на позиции Энгельса в отношении спора между школой Смита и школой Рикардо.
«Сэй, – конспектирует Маркс, – определяет реальную стоимость полезностью, Рикардо и Милль – издержками производства». У англичан, когда они говорят об издержках производства, конкуренция занимает место полезности, тогда как у Сэя, наоборот, конкуренция привносит с собой издержки производства. «Определение земельной ренты, данное Рикардо, неверно, потому что оно предполагает, что падение спроса немедленно отражается на земельной ренте и сразу же забрасывается соответствующее количество самой плохой обрабатываемой земли. Это неверно. Это определение упускает из виду конкуренцию, а определение Смита – плодородие» (18, с. 3).
С такого рода установками Маркс и обратился к изучению «Начал политической экономии и налогового обложения» Рикардо, сделав обстоятельные выписки из этого капитального произведения и сопроводив их замечаниями.
Рассматривая капиталистический способ производства как самый продуктивный, Рикардо ставит в центр внимания рост производительности труда. С этой точки зрения он заменяет смитовское понятие «купленный труд» понятием «затраченный труд», а вместо неопределенного понятия «труд» вводит научно точное понятие «рабочее время». Отсюда следует вывод, составляющий историческую заслугу Рикардо перед наукой: стоимость продуктов определяется не конкуренцией, как думал Смит, не полезностью, как думал Сэй, а рабочим временем, затраченным на их производство.
Рикардо последователен в проведении открытых им принципов и, как правило, не принимает во внимание те жертвы и несчастья, которые несет с собой многим людям и даже целым классам капиталистическая форма роста производительности труда. Столь же последователен он и в борьбе со своими теоретическими противниками. Его книга не бесстрастно-академическое произведение; она сочетает мастерское изложение оригинальных идей с принципиальной полемикой в адрес их противников. Уже в предисловии к первому изданию (1817) Рикардо подчеркивает, что намерен подвергнуть критике установившиеся взгляды, в особенности многие аспекты сочинений Смита и Сэя, и систематически осуществляет это намерение в ходе всего исследования. В третьем издании он еще более усилил критику в адрес Сэя. Тот не остался в долгу и сопроводил французский перевод «Начал…» Рикардо (1835) своими критическими замечаниями.
В 1844 г. Маркс конспектировал «Начала…» как раз по этому переводу и, таким образом, имел возможность не просто изучать позицию самого Рикардо, но и сопоставлять ее с позицией Смита и Сэя. Первое же замечание, которое делает Маркс в ходе выписок из Рикардо, заключает в себе именно такое сопоставление: «Рикардо придерживается в определении стоимости только издержек производства, Сэй – полезности (пригодности). У Сэя конкуренция замещает издержки производства» (29, с. 392).
Поскольку Маркс вслед за Энгельсом воспринял, а в ходе параллельного анализа трех источников дохода по-своему развил идею об определяющей роли конкуренции в механизме капиталистического общества, понятно, что при конспектировании «Начал…» у него на первых порах чувствуется негативное отношение к Рикардо и более позитивное – к Смиту и замечаниям Сэя. «Рикардо развивает ту мысль, – пишет Маркс, – что труд охватывает всю сумму стоимости, ибо капитал тоже является трудом. Сэй… указывает, что он забывает о прибыли на капитал и о земле, которые доставляются не безвозмездно. Прудон отсюда справедливо заключает, что там, где существует частная собственность, вещь ценится (kostet) больше, чем она стоит (wert), это и составляет дань частным собственникам» (29, с. 395).
Итак, затраты труда суть необходимые издержки производства, а прибыль и рента не имеют отношения к этим издержкам и составляют дань частным собственникам. Более того, поскольку заработная плата зависит от борьбы между капиталистами и рабочими и от конкуренции среди капиталистов, то «сами издержки производства определяются, следовательно, конкуренцией, а не производством» (29, с. 404).
Нетрудно заметить, что здесь Маркс отрицательно относится к теории трудовой стоимости Рикардо. Однако по мере изучения «Начал…» сквозь это отрицательное отношение все больше начинает проступать уважение Маркса к их автору за отсутствие каких бы то ни было иллюзий относительно социальных последствий капиталистического производства. Рикардо утверждает, что капитализм обеспечивает максимальную производительность труда, но ему чуждо намерение доказывать, будто тем самым обеспечивается рост благосостояния всего общества, тем более рабочих. И это не ускользает от внимания Маркса: «Рикардо очень хорошо подчеркивает, что рабочий ничего не выигрывает от увеличения производительной силы труда» (29, с. 395).
Ту же трезвость обнаруживает далее Маркс и в последовательно проводимом Рикардо тезисе, что интересы землевладельцев всегда противоположны интересам потребителей и фабрикантов. Поскольку еще в ходе параллельного анализа трех источников дохода Маркс самостоятельно пришел к тому же выводу, он усматривает в Рикардо союзника по этому вопросу: «Следовательно, вопреки Смиту, согласно которому интерес земельного собственника всегда идентичен интересу общества, Рикардо доказывает противоположное. Так политэкономы взаимно низвергают своих богов» (29, с. 419).
Прослеживая подобные взаимные опровержения, Маркс начинает постепенно более критически относиться к позиции Смита и особенно Сэя. Ему становится ясно, что многие возражения Сэя против Рикардо – это возражения лавирующего обывателя против принципиального ученого, последовательно проводящего свой взгляд. Так, Рикардо доказывал, что для капиталистического производства главное – это прибыль, чистый доход. Сэй же утверждал, что различие между валовым и чистым доходом имеет значение с точки зрения частных интересов, но не с позиций интересов нации в целом; тем самым он создавал иллюзию, будто агенты капиталистического производства могут руководствоваться не частными, а общенациональными интересами. Сходную с этой позицию занимал и Сисмонди. Маркс же в данном случае увидел правоту Рикардо: «Когда Сэй и Сисмонди… воюют против Рикардо, то они воюют только против циничного выражения политико-экономической истины. С точки зрения политической экономии положение Рикардо правильно и последовательно. Какое значение для политической экономии имеет то обстоятельство, что, оспаривая нечеловечные выводы, Сисмонди и Сэй вынуждены выйти за ее пределы? Это доказывает лишь то, что человечность находится за пределами политической экономии, а бесчеловечность – заложена в ней…
Положение Рикардо правильно; чистый доход нации есть не что иное, как прибыль капиталистов и рента земельных собственников, а к рабочему он не имеет отношения. И рабочий не имеет отношения к политической экономии, поскольку он есть машина этой частной прибыли.
Экономические и политические выводы Сэя имеют вкусовой характер» (29, с. 421 – 422).
Так Маркс уже подходит к выводу, что среди буржуазных экономистов Рикардо – наиболее последовательный и честный ученый. Осмысление вскрываемых Рикардо противоречий между интересами частных собственников и интересами наций приводит Маркса к выводу, «что различие между капиталом и прибылью, между землей и рентой, между твоим и моим капиталом и т.д. не имеет никакого значения для национальной экономики. Так почему же рабочему классу не уничтожить бы это различие, лишенное значения для общества и смертельное для него?.. Дело отнюдь не в том, чтобы Я заработал на столько-то больше, все дело в том, чтобы эта прибыль пошла всем нам впрок; иными словами, следует отбросить точку зрения частного интереса, а если он не захочет сам ее отбросить, другие вправе поставить его на свое место» (29, с. 422).
Как видим, научная критика буржуазной политической экономии дает Марксу все новые и новые аргументы в пользу выводов о необходимости революционной замены буржуазного общества коммунистическим.
Возвращаясь к дискуссионному вопросу о месте конспекта «Начал…» Рикардо в Парижских тетрадях Маркса, можно добавить следующее. Во-первых, в содержательном отношении Марксов конспект «Начал…» во всех отношениях превосходит его выписки из Мак-Куллоха и Прево, содержит обстоятельные рассуждения Маркса по коренным проблемам экономической науки. Первоначальные негативистские оценки в адрес Рикардо и его школы сменяются искренним уважением к глубине и трезвости мысли Рикардо, а критика в его адрес становится все более основательной. Это приводит к выводу, что конспект «Начал…» Рикардо был составлен Марксом не до, а после выписок из Мак-Куллоха и Прево.
Во-вторых, немало страниц «Экономическо-философских рукописей» несет на себе следы использования конспекта «Начал…» Рикардо. В конце конспекта Маркс отмечал: «Нам уже неоднократно случалось дивиться свободному от всех человеческих иллюзий цинизму Рикардо в политической экономии» (29, с. 423). В начале третьей тетради рукописей 1844 г. он обобщает: «Цинизм политической экономии растет не только относительно от Смита через Сэя к Рикардо, Миллю и т.д., поскольку перед взором последних те результаты, к которым приводит промышленность, выступают в более развитом и более противоречивом виде, но и положительно экономисты всегда, и притом сознательно, идут по пути отчуждения от человека дальше своих предшественников, однако только потому, что их наука становится более последовательной и более истинной» (18, с. 109 – 110).
Эти и другие высказывания Маркса позволяют заключить, что он законспектировал труды Рикардо (и Милля) на пятой стадии работы над Парижскими тетрадями, непосредственно перед написанием второй и третьей тетрадей «Экономическо-философских рукописей».
Вслед за «Началами…» Рикардо Маркс проштудировал «Основы политической экономии» Джемса Милля (1821 г., французское издание 1823 г.). Как отмечал Маркс в «Теориях прибавочной стоимости», «Милль был первым, кто изложил теорию Рикардо в систематической форме, хотя лишь в довольно абстрактных очертаниях» (10, с. 81). Подобно Рикардо, он открыто защищал интересы промышленного капитала против земельной собственности и не затушевывал противоположности между трудом и капиталом. В то же время Милль положил начало разложению рикардианской школы: более явственно, чем сам основоположник школы, ощущая противоречия учения Рикардо и будучи не в состоянии преодолеть их, он частично возвращается к смитовской теории спроса и предложения. Особенно отчетливо это проявляется в его попытке решить противоречие между законом трудовой стоимости (стоимость определяется рабочим временем) и постоянным нарушением этого закона в оплате непосредственного труда рабочего капиталистом: не понимая, что рабочий продает не труд, а рабочую силу (это открытие было позднее сделано именно Марксом), Милль не находит ничего лучшего, как объяснить размер заработной платы соотношением между спросом на труд и его предложением, т.е. конкуренцией между рабочими и капиталистами.
Но в середине 1844 г. Маркс смотрел на Милля иными глазами: он видел в нем систематизатора Рикардо (это было общепризнано), а его частичный возврат к теории спроса и предложения в сочетании с четким противопоставлением труда и капитала должен был даже импонировать молодому Марксу, еще не уяснившему значения теории трудовой стоимости Рикардо.
Как и замечания к выпискам из Рикардо, Марксовы заметки по поводу книги Милля начинаются с вопроса об издержках производства в качестве фактора стоимости: «…Милль – как и вообще школа Рикардо – совершает ту ошибку, что формулирует абстрактный закон, не учитывая изменения и постоянного упразднения этого закона, благодаря чему он только и осуществляется. Если постоянным законом является, например, то, что издержки производства в конечном счете – или, вернее, при спорадически, случайно устанавливающемся соответствии спроса и предложения – определяют цену (стоимость), то столь же постоянным законом является и то, что такого соответствия нет и что, следовательно, стоимость и издержки производства не находятся в необходимом отношении друг к другу» (18, с. 17).
На первый взгляд здесь нет движения вперед по сравнению с началом выписок из Рикардо: закон трудовой стоимости оказывается лишь частным случаем закона спроса и предложения. И все же шаг вперед есть. Он состоит в том, что издержки производства не противопоставляются конкуренции (как это делал Сэй и с чем вначале был согласен Маркс), а связываются с нею. Более того, как абстракция закон трудовой стоимости признается вполне правомерным. Методологические возражения Маркса связаны не с логической необоснованностью данной абстракции, а со свойственным ему в то время пониманием закона как такой формулы, которая в сфере своего действия непременно должна находить строгое подтверждение в каждом отдельном случае. То есть эти возражения носят тот же характер, что и прежние его возражения против применения рикардианцами средних величин. Лишь впоследствии, когда Маркс уяснит для себя статистическую природу экономических законов, он выдвинет тезис, что всякая наука становится точной в такой мере, в какой ее законы получают математическое выражение.
Уяснение статистической природы законов не означало, однако, ослабления внимания Маркса к конкретным, в особенности противоречивым их фактическим проявлениям. Задачу научного исследования он считал решенной лишь в том случае, когда в деталях выяснен механизм действия законов, реальные нити, сводящие противоречивые факты к одной формуле. Наличие противоречивых фактов всегда служило для Маркса стимулом для исследования скрытой от поверхностного взора связи их друг с другом. С учетом этих особенностей подхода Маркса к научным исследованиям становится ясен еще один шаг, сделанный им в самом начале заметок о Милле: фиксирование противоречия между фактическим состоянием дела (товары продаются не по стоимости) и законом стоимости и одновременное признание обоснованности закона стоимости как абстракции объективно послужили одним из стимулов на пути Маркса к открытию различия между трудом и рабочей силой, прибылью и прибавочной стоимостью и т.д.
В заметках о Милле Маркс рассматривает не только вопрос об издержках производства, но и ряд других, собственно экономических проблем. Много внимания он уделяет деньгам, начиная разрабатывать свое учение о кредите, о бумажных деньгах и пр.[62] Все это показывает, что из дальнего экономического плавания Маркс вернулся уже вполне квалифицированным специалистом. С полным основанием он написал в предисловии к рукописям 1844 г.: «…к своим выводам я пришел путем вполне эмпирического анализа, основанного на добросовестном критическом изучении политической экономии» (18, с. 43).
Что это было именно критическое изучение, видно уже из самих выписок, и заметки к выпискам из Милля подтверждают, что рассматриваемые экономистами проблемы анализируются Марксом в широком методологическом плане. В центре его внимания по-прежнему находится проблематика отчуждения, но в некоторых новых ее аспектах. Проблема денег как посредника обмена побудила Маркса дать развернутый анализ обмена как общественной связи между людьми, т.е. как родовой деятельности людей, которая в условиях частной собственности отчуждается от них; в итоге человек оказывается обесчеловеченным, а его опосредствующая деятельность принимает отчужденную форму денег.
Содержание конспекта произведения Милля столь тесно переплетается с содержанием второй и особенно третьей тетрадей «Экономическо-философских рукописей», находит в этих тетрадях так много отзвуков, что вполне естественно предположить, что конспект был составлен до завершения рукописей, а не после них. К тому же в рукописях имеются следы заимствований (хотя и не буквально идентичных) из конспекта. Это, во-первых, использование выписок из раздела «О производстве». В рукописях, правда, приведены более полные выписки, свидетельствующие о том, что Маркс пользовался не только конспектом, но и самой книгой Милля (ср. 18, с. 5 и 142 – 143). Есть основание считать, что, осуждая морализаторские сентенции Милля в адрес бедных, неосторожно создающих большие семьи, Маркс также использовал в рукописях выписки, имеющиеся в конспекте (ср. 18, с. 9 и 143). И дуэт цитат из трудов Дестюта де Траси и Смита, имеющийся в конспекте, использован (хотя и в ином порядке) в конце рукописей 1844 г. (ср. 18, с. 24 и 142). Менее естественно предположение, что в этих и подобных случаях Маркс сначала сделал соответствующие выписки непосредственно в «Экономическо-философских рукописях», а затем «использовал» их в конспекте книги Милля.
Таким образом, больше аргументов в пользу того, что этот конспект непосредственно предшествовал написанию второй и третьей (или же только третьей) тетрадей рукописей 1844 г.[63]
Этапы развитияотчужденного труда
Опираясь на имевшийся теперь в его распоряжении обширный материал, Маркс приступил к реализации замыслов, сформулированных в конце тетради I (т.е. текста «Отчужденный труд и частная собственность»):
во-первых, замысла экономического – намерения осуществить систематическое изложение своих взглядов по основным проблемам политической экономии;
во-вторых, замысла философско-исторического – выявить всеобщую сущность частной собственности, раскрыть процесс возникновения отчужденного труда и его исторические судьбы, а тем самым и судьбы частной собственности.
В какой мере реализованы эти замыслы во второй и третьей тетрадях? Можно с уверенностью сказать, что второй, философско-исторический, замысел получил широкое воплощение в сохранившихся страницах второй тетради (страницы LX – LXIII) и в третьей тетради, большая часть которой представляет собой пространные вставки к несохранившимся страницам XXXVI и XXXIX второй тетради. В этих текстах содержится многоплановый анализ тех двух вопросов, постановкой которых завершается фрагмент об отчужденном труде, в том числе и под углом зрения намеченных там трех отношений, в которых проявляется отчуждение труда как сущность частной собственности. При этом Маркс использовал результаты не только экономических занятий 1844 г., но и исторических занятий 1843 г.[64]
Что касается реализации экономического замысла, то в сохранившемся тексте он получил не полное воплощение. О возможности его осуществления на несохранившихся страницах второй тетради можно судить лишь сугубо предположительно, и, как показывают результаты последних исследований, не однозначно.
Первое предположение, которое до недавнего времени было единственным, сводится к тому, что и экономический замысел Марксу удалось реализовать достаточно полно, поскольку это заняло 39 страниц текста. Этот вывод подкреплялся убеждением, что при написании второй тетради Маркс использовал свои выписки не только из Сэя, Скарбека и Смита, Мак-Куллоха, Прево и Дестюта де Траси, но также и Рикардо и Милля.
Согласно второму предположению, выдвинутому в 1976 г. Г.А. Багатурия, вторая тетрадь – не самостоятельная рукопись, а прямое продолжение первой тетради, и утрачены лишь 12 страниц текста, на которых, как и на предыдущих и последующих, Маркс реализовал философский, а не экономический замысел; лишь в самом конце третьей тетради, в фрагменте о деньгах, Маркс возвращается к собственно экономической проблематике, но на этом его работа и останавливается. По мнению Багатурия, «основная экономическая часть труда Маркса отсутствует не потому, что до нас не дошла почти вся „вторая рукопись“, а потому, что Маркс этой экономической части так и не написал» (49, с. 219). В пользу этого вывода говорит также предположение о том, что конспект произведений Рикардо и Милля Маркс составил лишь после написания «Экономическо-философских рукописей».
Признавая вполне обоснованным предположение Г.А. Багатурия о взаимосвязи первой и второй тетрадей как единой рукописи со сплошной нумерацией страниц[65], мы считаем, однако, возможным выдвинуть еще одно, третье предположение: при написании тетради II философско-исторический замысел был преобладающим, но отнюдь не единственным – он существенно дополнялся анализом собственно экономических проблем и категорий. Иными словами, происходило определенное соединение двух замыслов, заключавшееся в том, что на широком фоне философско-исторического анализа переосмысливались и конкретные экономические проблемы и понятия. Примерами такого двуединого анализа могут быть фрагменты о разделении труда и о деньгах из третьей тетради. Сохранившаяся часть тетради II, если рассмотреть ее под таким методологическим углом зрения, представляет собой анализ истории политической экономии как выражения исторического развития частной собственности, движения отношений между трудом и капиталом от первоначального их единства к «враждебной взаимной противоположности»; заключительные абзацы тетради II резюмируют диалектику этого движения (см. 18, с. 106 – 107).
Выдвинутое нами предположение допускает любой вариант решения вопроса о времени написания Марксом конспектов произведений Рикардо и Милля. Но оно выглядит более обоснованным, если согласиться, что Маркс располагал этими конспектами при написании тетради III.
Наше предположение служит одним из аргументов в пользу того, что в ходе работы над «Экономическо-философскими рукописями» происходил процесс соединения философских, экономических, исторических и политических взглядов Маркса и их переработки в качественно новое мировоззрение. Стержень этого процесса в данный период составляла проблема исторических этапов возникновения, развития и ликвидации отчужденного труда, проблема коммунизма как упразднения всех форм отчуждения.
В центре внимания Маркса в процессе написания второй тетради находилась проблема взаимоотношения между трудом и капиталом, анализ исторических этапов развития этого взаимоотношения. В конце второй тетради Маркс следующим образом резюмирует сущность таких этапов: «Во-первых – непосредственное или опосредствованное единство обоих», т.е. труда и капитала; «[Во-вторых] – противоположность обоих по отношению друг к другу»; «[В-третьих] – противоположность каждого по отношению к самому себе», а в итоге – «враждебная взаимная противоположность» (18, с. 106, 107). Этими словами заканчивается вторая тетрадь.
Приведенное резюме является одновременно философским, экономическим и историческим. Оно занимает особое место в структуре «Экономическо-философских рукописей»: если принять во внимание, что сохранившиеся страницы второй тетради в структурном (но не в хронологическом) отношении расположены после третьей тетради (поскольку большая ее часть представляет собой вставки к несохранившимся предшествующим страницам второй тетради), то становится ясным, что резюме этапов развития отчуждения между трудом и капиталом – не что иное, как структурное окончание «Экономическо-философских рукописей», их концептуальный итог, как он представлялся Марксу до написания третьей тетради.
Если же учесть развитие взглядов Маркса в процессе работы над третьей тетрадью и рассматривать содержание второй и третьей тетрадей как единое и развивающееся целое, а также принять во внимание положения, содержащиеся в Марксовых выписках из трудов экономистов (в том числе Милля), то открывается возможность получить более полную картину того, каким образом Маркс представлял себе тогда этапы возникновения и развития отчужденного труда.
Первый этап. В диком, варварском состоянии имеет место труд ради непосредственного удовлетворения потребностей человека в средствах существования (пища, одежда, жилье). Продукты труда потребляются самим производителем, поэтому «человек в этом состоянии производит не больше того, в чем он непосредственно нуждается… В этом случае обмен не имеет места, или он сводится к обмену своего труда на продукт своего труда, и этот обмен есть скрытая форма (зародыш) действительного обмена» (18, с. 32).
Соответственно этому Маркс делает следующий вывод: «Вначале капитал и труд еще объединены» (18, с. 106), поскольку здесь весь накопленный труд есть труд самого производителя. Здесь, следовательно, нет еще никакого отчуждения.
Второй этап. У производителя возникли излишки продуктов, производимых им самим, и потребность в продуктах, производимых другими. В результате появляется обмен. Первоначально этот обмен совершался в «грубой форме отчужденной частной собственности, в меновой торговле» (18, с. 27). Целью производства здесь по-прежнему являлось удовлетворение непосредственных потребностей производителя, а образование излишков и обмен выступали как нечто случайное, не входившее в расчеты производителя. Но поскольку обмен имеет место, фактически «труд отчасти становится источником дохода. Цель этого труда и его бытие стали различны» (там же). Накопленный труд перестает быть целиком своим трудом и становится отчасти чужим, хотя и непосредственно обмененным на свой труд. Именно на этой стадии, по-видимому, труд и капитал (= накопленный труд) «хотя и разъединены и отчуждены, но обоюдно поднимают и стимулируют друг друга как положительные условия» (18, с. 106).
По мере того как производство излишков становится устойчивым и развивается потребность в продуктах труда других, люди начинают уже сознательно производить продукты с целью обмена. Это означает радикальный переворот в содержании человеческих отношений. Пока люди производили непосредственно для себя, они оставались индивидами самими по себе. Теперь обмен и разделение труда утверждаются как непосредственные формы общественной связи между людьми. Но связь эта возникает и утверждается не как истинно человеческая, а как продукт нужды и эгоизма индивидов. В самом деле, нуждаясь в продукте труда другого человека, я вынужден удовлетворять эту свою потребность только путем обмена на продукт собственного труда, т.е. путем утраты этого продукта. С другой стороны, этот утрачиваемый продукт я лишь по видимости произвожу как свой, а «в действительности я произвожу некоторый другой предмет, предмет твоего производства, на который я думаю обменять свой излишек, и этот обмен я мысленно уже совершил. Поэтому и то общественное отношение, в котором я нахожусь к тебе, мой труд для твоей потребности является всего лишь видимостью, и наше взаимное дополнение друг друга тоже является всего лишь видимостью, в основе которой лежит взаимный грабеж» (18, с. 33 – 34).
Так произошло отчуждение продукта от производителя, а вместе с ним и само социальное общение превратилось во внешний, отчужденный родовой акт.
Третий этап. Подобно тому как взаимный обмен «продуктами человеческой деятельности выступает как меновая торговля, как торгашество [Schacher], так взаимное дополнение и взаимный обмен самой деятельностью выступают как разделение труда… Вместе с цивилизацией растет и разделение труда» (18, с. 28).
Развитие разделения труда приводит к тому, что весь продукт производится уже не для собственного пользования, а для обмена. Труд целиком превращается в труд ради заработка. Это означает, что наряду с отчуждением продукта совершилось отчуждение от производителя и самой цели его труда.
Это отчуждение сущностных сил человека получает свое внешнее, предметное выражение в появлении и возрастании некоего универсального эквивалента, замещающего цель труда, его результат и саму деятельность людей по обмену результатами своего труда. Таким эквивалентом становится универсальный посредник обмена – деньги. «Сущность денег заключается прежде всего не в том, что в них отчуждается собственность, а в том, что здесь отчуждается и становится свойством материальной вещи, находящейся вне человека, свойством денег, та опосредствующая деятельность или то опосредствующее движение, тот человеческий, общественный акт, в результате которого продукты человека взаимно восполняют друг друга… Вместо того чтобы сам человек был посредником для человека, наличие этого чуждого посредника приводит к тому, что человек рассматривает свою собственную волю, свою деятельность, свое отношение к другим – как силу, независимую от него и от них. Таким образом его рабство достигает апогея. Так как посредник есть действительная власть над тем, с чем он меня опосредствует, то ясно, что этот посредник становится действительным богом. Его культ становится самоцелью» (18, с. 18).
Четвертый этап. Все эти процессы отчуждения обусловили возникновение накопленного чужого труда, т.е. капитала в собственном смысле слова, и его противопоставление труду непосредственному. Первоначально формой существования капитала была земельная собственность. Противоположность труда и капитала выступает здесь в форме противоположности аграрного труда и земельной ренты. Эта последняя противоположность сложилась давно и имеет весьма отчетливый характер, но ее действительная сущность как противоположности между трудом вообще и капиталом вообще маскируется рядом обстоятельств: рента выступает как специфическое качество специфической земельной собственности, т.е. собственности, облаченной в природную оболочку; аграрный труд тоже предстает как специфический труд, объектом которого является сама природа и который поэтому непосредственно вплетается в действие природных сил; с другой стороны, этот труд опутан разветвленной сетью сословных отношений, придающих ему видимость общественно значимой, родовой деятельности.
Пятый этап. Поскольку «промышленность (городская жизнь) формируется в противовес землевладению (феодальной дворянской жизни) и носит еще в самой себе феодальный характер своего антипода и форме монополии, цеха, гильдии, корпорации и т.д.», постольку и здесь противоположность между трудом и капиталом первое время замаскирована тем, что «труд еще имеет по видимости общественное значение, значение действительной общности, когда он еще не дошел до безразличного отношения к своему содержанию и до полной обособленности, т.е. до абстракции от всякого другого бытия, а следовательно, и до получившего свободу действий капитала.
Но необходимым развитием труда является получившая свободу действий и в качестве таковой самостоятельно конституирующаяся промышленность и получивший свободу действий капитал» (18, с. 103). И если первое время промышленный труд в этом своем качестве еще противостоит земледельческому труду как труд специфический, то затем исчезают всякие различия между ними, и в обществе остаются лишь два класса – рабочие и капиталисты. Только теперь отчужденный труд окончательно утвердился как сущность всякого труда и тайна всякого капитала. «…Только теперь частная собственность может завершить свое господство над человеком и стать всемирно-исторической силой в своей наиболее всеобщей форме» (18, с. 112).
Высшую, современную стадию противоположности между трудом и капиталом составляет превращение ее в «противоположность каждого по отношению к самому себе»: капитал «распадается на самого себя и на свои проценты, а последние в свою очередь распадаются на проценты и прибыль… Труд распадается на самого себя и заработную плату» (18, с. 107)[66]. Труд есть субъективная сущность всякой частной собственности, но рабочий оказывается лишенным какой бы то ни было собственности, и весь его труд превратился в средство получения заработной платы, т.е. в производство «деятельности совершенно чуждой себе, человеку и природе, и потому совершенно чуждой сознанию и жизненному проявлению, абстрактное существование человека исключительно лишь как человека труда, который поэтому ежедневно может скатиться из своего заполненного ничто в абсолютное ничто, в свое общественное и потому действительное небытие. Как и, с другой стороны, производство предмета человеческой деятельности как капитала, где стерта всякая природная и общественная определенность предмета… эта противоположность труда и капитала, будучи доведена до крайности, неизбежно становится высшим пунктом, высшей ступенью и гибелью всего отношения» (18, с. 102).
Вырабатывая это представление об основных исторических этапах возникновения и развития отчужденного труда как важнейшей характеристики всей прошлой и нынешней истории общества, молодой Маркс одновременно пришел к оригинальному, в сущности материалистическому, взгляду на историю политической экономии. За многочисленными точками зрения, борьбой мнений экономистов и т.п. он увидел определенную логику – не только логику развития науки как таковой, но и логику развития реальной истории общества. Поняв эту последнюю как подлинную основу истории экономических учений, он получил объективный критерий для оценки исторического места каждой школы и каждого экономиста. Именно с этих позиций и написаны первые фрагменты третьей рукописи (представляющие собой вставки к XXXVI и XXXIX страницам второй рукописи).
Тот факт, что в истории политической экономии вначале выступили меркантилисты, затем физиократы и лишь после них – школы Смита и Рикардо, есть не случайность, а необходимость. Эта последовательность повторяет ход реальной истории – этапы развития отчужденного труда как субъективной сущности частной собственности. На первоначальных этапах отчужденный труд выступал в частной предметной форме – в форме денег, в особенности золота; соответственно этому у меркантилистов богатство имеет свое существование только в благородном металле. Затем, когда отчужденный труд получил более универсальную, природную форму – форму земельной собственности, на сцену выступили физиократы; у них субъективная сущность богатства уже переносится в сам труд, правда не во всеобщей и абстрактной его форме, а только в некоторой особой, определяемой природой, форме существования. Наконец, когда развитие промышленности сделало фактом универсальную природу труда как субъективной сущности частной собственности, физиократы должны были уступить место школе Смита. Утвердив, что всякое богатство заключается в труде, т.е. в самом человеке, а не в некоем состоянии вне человека, Смит сыграл в политической экономии ту же роль, что и в религии Лютер, который отменил внешнюю религиозность (поклонение иконам и т.п.), превратив ее в религиозность внутреннюю.
«Подобно тому как земельная собственность является первой формой частной собственности, а промышленность на первых порах выступает против нее в истории только как особый вид собственности… точно так же этот процесс повторяется при попытках науки ухватить субъективную сущность частной собственности, т.е. труд, и труд на первых порах выступает только как земледельческий труд, но затем получает признание как труд вообще» (18, с. 111).
Но как у Лютера внутренняя религиозность была лишь новым этапом подчинения человека религии, так и у Смита утверждение богатства в человеке оказывается лишь последовательным проведением отрицания человека. «То, что раньше было внешним по отношению к человеку бытием, реальным его отчуждением, стало лишь актом отчуждения»[67] (18, с. 109). И если на первых порах новейшая политическая экономия еще сохраняла видимость признания человека, его самодеятельности и т.д., то в процессе дальнейшего развития она отбросила это лицемерие и из положения о труде как сущности богатства стала цинично развивать его следствия, враждебные человеку.
Коммунизм есть упразднениевсякого отчуждения
Итак, Маркс уловил определенное соответствие логики развития науки об обществе логике реальной истории общества. Еще большую проницательность он проявил, обнаружив, что логика реальной истории повторяется и в развитии научных представлений о предстоящем упразднении нынешнего состояния общества, т.е. в развитии социалистических и коммунистических учений, а соответственно и в развитии политических движений, руководствующихся этими учениями. Познание прошлого и настоящего, с одной стороны, и представления о будущем и сами движения за осуществление этого будущего, с другой стороны, развиваются как два параллельных процесса, проходящие в своем развитии одни и те же этапы. Маркс так пишет об этом процессе: «Снятие самоотчуждения проходит тот же путь, что и самоотчуждение» (18, с. 113).
Установление этой закономерности дало Марксу объективный критерий для оценки исторического места различных социалистических и коммунистических теорий и движений, т.е. различных форм коммунизма.
Как в ходе развития отчужденного труда и теорий о нем, так и в социалистическо-коммунистических воззрениях и движениях частная собственность первоначально рассматривается только со своей объективной стороны. Новейшим выразителем этой первой формы коммунизма является Прудон, который уже понял, что сущность частной собственности составляет труд, а ее форму – капитал, и потому требует уничтожения капитала как такового. Однако в целом он остался на позициях грубого коммунизма, который все гнусности современного общества видит исключительно в факте частной собственности, в неравномерном распределении предметного богатства и не замечает отчуждения в сфере политики и духовной жизни, самоотчуждения человеческой личности, ее талантов, чувств и пр. «…Господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все; он хочет насильственно абстрагироваться от таланта и т.д. …Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее.
Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработной платы, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом» (18, с. 114 – 115). Это, следовательно, такой коммунизм, который не уничтожает, а воспринимает в самого себя универсальное отрицание личности человека, порожденное частной собственностью. Поэтому грубый коммунизм «есть только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности» (18, с. 116).
В другой своей форме коммунизм уделяет основное внимание субъективной стороне частной собственности. Он уже постиг частную собственность как отчуждающую человека от самого себя, но еще не уяснил, что ее сущность составляет отчужденный труд как обесчеловеченная форма общественного труда. Корень зла такой коммунизм усматривает в особых, специфических видах труда. Фурье, например, отрицает нивелированный, раздробленный, т.е. промышленный, труд и, подобно физиократам, считает наилучшим труд земледельческий. Сен-Симон, напротив, превозносит как раз промышленный труд, домогаясь безраздельного господства промышленников и улучшения положения рабочих. Однако, в отличие от грубого коммунизма, представители второй формы коммунизма требуют не только уничтожения частной собственности и достойного человека распределения предметного богатства, но и упразднения отчуждения в сфере политической жизни, возвращения человеку его политической сущности. Говоря об этом последнем требовании, Маркс различает: «Коммунизм α) еще политического характера, демократический или деспотический; β) с упразднением государства» (18, с. 116). Но так как и в той и в другой форме коммунизм все еще не понял, что, хотя и в отчужденном, обесчеловеченном виде, частная собственность в максимальной степени развила общественные связи человека и доказала общественную его природу, т.е., «так как он еще не уяснил себе положительной сущности частной собственности и не постиг еще человеческой природы потребности, то он тоже еще находится в плену у частной собственности и заражен ею» (18, с. 116).
В высшей своей форме коммунизм учитывает и объективную, и субъективную стороны частной собственности и требует упразднения всех – как объективных, так и субъективных – форм отчуждения. Он выступает как действительное положительное упразднение частной собственности и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком и для человека. Капитализм в максимальной степени развил отчуждение человека от самого себя; напротив, подлинный коммунизм есть полное, сознательное, сохраняющее все богатство достигнутого развития возвращение человека к самому себе как к человеку общественному. Будучи отрицанием отрицания, т.е. отрицанием частной собственности, отрицающей человека, коммунизм тем самым оказывается утверждением человека.
Развитый коммунизм, следовательно, при всей своей противоположности частной собственности, представляет собой необходимый продукт ее собственного исторического движения. Поэтому его действительную предпосылку составляют не отдельные островки общинной собственности, противостоявшие частной собственности на различных этапах истории, а все движение истории. «Он – решение загадки истории, и он знает, что он есть это решение» (18, с. 116).
Исходный пункт коммунизма как революционного движения составляют тот материал труда и тот человек, которые порождены частной собственностью. В формировании этого исходного пункта, замечает Маркс, и заключается историческая необходимость частной собственности.
В различных странах этот исходный пункт имеет различный характер: в зависимости от того, протекает ли подлинная признанная жизнь данного народа преимущественно в сфере сознания или же в сфере внешнего мира, у различных народов отчуждение человека наиболее остро проявляется либо в той, либо в другой сфере. «Вполне понятно, что уничтожение отчуждения исходит всегда из той формы отчуждения, которая является господствующей силой: в Германии это – самосознание, во Франции это – равенство, так как там преобладает политика, в Англии это – действительная, материальная, измеряющая себя только самой собой практическая потребность» (18, с. 135).
Но какова бы ни была конкретная сфера отчуждения, с которой начинается борьба против него, подлинную основу упразднения всякого отчуждения составляет уничтожение частной собственности. Последняя является «материальным, чувственным выражением отчужденной человеческой жизни. Ее движение – производство и потребление – есть чувственное проявление движения всего предшествующего производства, т.е. оно представляет собой осуществление или действительность человека. Религия, семья, государство, право, мораль, наука, искусство и т.д. суть лишь особые виды производства и подчиняются его всеобщему закону. Поэтому положительное упразднение частной собственности, как утверждение человеческой жизни, есть положительное упразднение всякого отчуждения, т.е. возвращение человека из религии, семьи, государства и т.д. к своему человеческому, т.е. общественному бытию» (18, с. 117).
Эти положения имеют огромный принципиальный, методологический смысл. Они убеждают, что в это время молодой Маркс уже твердо стоял на позициях материалистического объяснения истории[68]. Материальная и духовная жизнь не просто две сферы жизни, а такие две сферы, одна из которых (духовная и политическая) подчинена законам другой (материальной, экономической). Поэтому, несмотря на наличие в обществе двух сфер, законы экономики являются «всеобщими законами» развития общества.
Таким образом, все коммунистическое движение находит себе как эмпирическую, так и теоретическую основу в движении частной собственности, в экономике. Но в этом, по мнению молодого Маркса, заключена и ограниченность данного движения как такового. Эта ограниченность имеет совершенно иную природу, нежели ограниченность первоначальных, незавершенных форм коммунизма: там дело заключалось в ограниченном, одностороннем понимании содержания и цели движения, искажавшихся воздействием частной собственности; здесь речь идет об ограниченности коммунизма (в начале 40-х годов XIX в.) как объективного исходного пункта движения, поскольку он является продуктом частной собственности, т.е. об ограниченности социальных преобразований, совершающихся на противоположной их содержанию основе. Именно поэтому «мы даже коммунизм называем – так как он является отрицанием отрицания – присвоением человеческой сущности, которое опосредствует себя с собою через отрицание частной собственности, а посему еще не истинным, начинающим с самого себя положением, а только таким, которое начинает с частной собственности…» (18, с. 135).
Несколько ранее Маркс говорил об этом еще более резко: «Коммунизм есть позиция как отрицание отрицания, поэтому он является действительным, для ближайшего этапа исторического развития необходимым моментом эмансипации и обратного отвоевания человека. Коммунизм есть необходимая форма и энергический принцип ближайшего будущего, но как таковой коммунизм не есть цель человеческого развития, форма человеческого общества» (18, с. 127).
На первый взгляд эти мысли в корне противоположны зрелому марксизму. Поэтому буржуазные теоретики усматривают в них доказательство того, что молодой Маркс вообще не считал себя коммунистом. Многие же марксистские исследователи либо обходят эти положения стороной, либо заявляют, что в них речь идет об уравнительном коммунизме. Между тем действительный смысл высказываний молодого Маркса не дает оснований ни для «доказательств» буржуазных теоретиков, ни для «беспокойства» или «ограничений» со стороны марксистов.
Прежде всего, зрелый марксизм также исходит из того, что между капиталистическим и коммунистическим обществом лежит период революционного преобразования первого во второе и что, как писал Маркс в «Критике Готской программы» (1875), в этот период мы имеем дело «не с таким коммунистическим обществом, которое развилось на своей собственной основе, а, напротив, с таким, которое только что выходит как раз из капиталистического общества и которое поэтому во всех отношениях, в экономическом, нравственном и умственном, сохраняет еще родимые пятна старого общества, из недр которого оно вышло» (5, с. 18).
Здесь выражена, по существу, та же самая мысль, что новое общество начинает свое развитие не с самого себя, а с иной, противоположной социальной основы и, постольку, как непосредственное ее отрицание, несет на себе ее отпечаток. Однако налицо и громадное отличие этих двух формулировок: в 1875 г. Маркс говорит о коммунистическом обществе, а в 1844 г. заявлял, что коммунизм не есть форма общества. Суть этого отличия не в различном понимании Марксом на разных этапах своего духовного развития одного и того же объекта исследования, а в неадекватном употреблении термина «коммунизм». В 1844 г. Маркс чаще всего связывал с этим термином лишь уже существовавшее тогда революционное движение коммунистов и сам процесс уничтожения частной собственности как непосредственную цель этого движения[69]. Понятно, что при таком понимании коммунизм, действительно, не есть ни цель человеческого развития, ни форма общества, а лишь энергический принцип, созидающий эту форму и служащий достижению этой цели.
Какое же содержание связывал в 1844 г. Маркс с будущим обществом? И каким термином обозначал он это содержание?
В этом отношении в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» нет терминологической строгости. Часто, давая содержательную характеристику тем или иным сторонам будущего общества, молодой Маркс вообще не связывает его с каким-либо термином. Иногда в качестве такого термина фигурируют «коммунизм», «гуманизм», «натурализм», но чаще всего этим термином оказывается «социализм». Такая неопределенность объясняется тем, что в тот период коммунизм выступал лишь как одна из сторон более широкого, социалистического принципа.
Термин «коммунизм» связывался с действительной борьбой, с определенной партийной позицией в политике. Молодой Маркс открыто провозгласил себя коммунистом, т.е. сторонником коммунистической революционной партии. Но в рукописях 1844 г. роль термина, используемого для обозначения будущего общества в целом, приобретает социализм, обозначавший более широкий принцип. «Социализм есть положительное, уже не опосредствуемое отрицанием религии самосознание человека, подобно тому как действительная жизнь (при социализме. – Н.Л.) есть положительная действительность человека, уже не опосредствуемая отрицанием частной собственности, коммунизмом» (18, с. 127).
Однако в дальнейшем эти термины поменяются своими местами. Прочно связав свою деятельность именно с коммунизмом как революционным движением пролетариата в то время как социалистами стали называть себя мелкобуржуазные демократы, Маркс и Энгельс при окончательном формулировании своих взглядов закрепили за термином «коммунизм» и название будущего общества. Термином же «социализм» марксисты стали обозначать впоследствии лишь первую фазу коммунизма, т.е. социалистический принцип превратился в часть коммунистического принципа как более широкого.
Но эти терминологические особенности вовсе не означают, будто в 1844 г. молодой Маркс представлял себе будущее общество не как коммунизм (в окончательно закрепившемся значении этого слова), а как-то иначе. Хотя это его представление было лишь первоначальным, по своим принципиальным чертам и направленности оно уже тогда было несомненно коммунистическим.
Данный вывод – не плод пристрастной позиции автора, желающего во что бы то ни стало доказать беспочвенность противопоставления молодого Маркса зрелому, а очевидное заключение из подлинного текста его произведений. Не гуманизм вообще, а гуманизм, имеющий своей предпосылкой уничтожение частной собственности, – вот позиция Маркса. Так, обрисовав в заметках о Милле порабощение человека предметом, производимым в условиях капитализма, Маркс набрасывает далее впечатляющую картину самоутверждения человека в труде, предполагающем отсутствие частной собственности:
«Предположим, что мы производили бы как люди. В таком случае каждый из нас в процессе своего производства двояким образом утверждал бы и самого себя и другого: 1) Я в моем производстве опредмечивал бы мою индивидуальность, ее своеобразие, и поэтому во время деятельности я наслаждался бы индивидуальным проявлением жизни, а в созерцании от произведенного предмета испытывал бы индивидуальную радость от сознания того, что моя личность выступает как предметная, чувственно созерцаемая и потому находящаяся вне всяких сомнений сила. 2) В твоем пользовании моим продуктом или твоем потреблении его я бы непосредственно испытывал сознание того, что моим трудом удовлетворена человеческая потребность, следовательно, опредмечена человеческая сущность, и что поэтому создан предмет, соответствующий потребности другого человеческого существа. 3) Я был бы для тебя посредником между тобою и родом и сознавался бы и воспринимался бы тобою как дополнение твоей собственной сущности, как неотъемлемая часть тебя самого, – и тем самым я сознавал бы самого себя утверждаемым в твоем мышлении и в твоей любви. 4) В моем индивидуальном проявлении жизни я непосредственно создавал бы твое жизненное проявление, и, следовательно, в моей индивидуальной деятельности я непосредственно утверждал бы и осуществлял бы мою истинную сущность, мою человеческую, мою общественную сущность.
Наше производство было бы в такой же мере и зеркалом, отражающим нашу сущность» (18, с. 35 – 36).
Можно говорить о суммарности и бьющем через край оптимизме этой картины, в которой проступают фейербаховские мотивы и не учитывается многосложность промышленного производства, продукт которого чаще оказывается не индивидуальным, а произведением большого числа индивидов, друг друга вовсе не знающих; к тому же и предназначен этот продукт в большинстве случаев опять-таки не для индивидуального потребления, а для использования в другой отрасли производства людьми, которых производитель, как правило, лично также не знает и никогда не узнает. Поэтому «ты» в данной картине оказывается чаще всего не конкретным лицом, а анонимным, что существенно модифицирует всю картину.
Тем не менее эта неразработанность имеет принципиально иную природу, нежели слабости позиции буржуазных гуманистов, наивно полагавших, будто подлинно человеческие отношения могут быть утверждены без уничтожения частной собственности. Молодой Маркс целиком был прав, доказывая, что «при предпосылке частной собственности он (труд. – Н.Л.) является отчуждением жизни» (18, с. 36), и требуя ликвидации данной предпосылки. А это и есть позиция коммуниста. Конечно, позиция, еще весьма неразработанная, суммарная.
Итак, при наличии общественной собственности человек утверждает и осуществляет в труде свою истинную, общественную сущность, производит самого себя и другого человека именно как человека, а опредмеченное бытие этого производства оказывается его собственным бытием и одновременно бытием другого человека, а вместе с тем бытием каждого из них друг для друга. С другой стороны, человек как субъект и предмет как продукт труда являются не только результатом, но и исходным пунктом дальнейшего движения общественных сил. «Таким образом, общественный характер присущ всему движению; как само общество производит человека как человека, так и он производит общество» (18, с. 118). Деятельность человека (предметная и духовная) носит общественный характер вся целиком: как по своему содержанию, так и по способу существования.
Даже природа оказывается вовлечена в это развертывание и развитие общественной сущности человека. Своим трудом человек изменяет природу, переделывает ее на свой лад. Наиболее отчетливо эта преобразующая роль человека обнаруживается в развитии промышленности, которую Маркс называет раскрытой книгой человеческих сущностных сил. Поскольку эти силы были до сих пор отчуждены от человека, то и само очеловечивание природы совершалось бесчеловечным образом – бесчеловечным в отношении как природы, так и самого человека. Только при социализме и коммунизме этот процесс обретает соответствующий своему содержанию характер: природа становится бытием, связывающим человека с человеком, так что само природное бытие является для него человеческим бытием; в то же время основные богатства природы используются не хищнически, а рачительно. Социалистическое общество есть, следовательно, «законченное сущностное единство человека с природой, подлинное воскресение природы, осуществленный натурализм человека и осуществленный гуманизм природы» (18, с. 118).
Универсальность общественных отношений, развиваемых на основе общественной собственности, проявляется не только в форме непосредственно коллективной предметной деятельности и непосредственно коллективного сознания. Даже и тогда, когда индивид занимается деятельностью, которая лишь в редких случаях может осуществляться в непосредственном общении с другими людьми (творчество поэта и т.п.), – деятельность индивида все же является общественной по своему содержанию: уже материал этой деятельности (в том числе язык) дан как общественный продукт, не говоря о том, что собственное бытие индивида тысячами нитей связано с обществом.
Отсюда Маркс делает важный вывод: «Прежде всего следует избегать того, чтобы снова противопоставлять „общество“, как абстракцию, индивиду. Индивид есть общественное существо. Поэтому всякое проявление его жизни… является проявлением и утверждением общественной жизни» (18, с. 119).
Общественная сущность столь универсально пронизывает теперь все существо человека, что преобразует не только собственно социальные его функции (деятельность, сознание и пр.), но всю его индивидуальность, все его отношения к миру, включая такие, казалось бы, сугубо естественные формы восприятия мира, как зрение, слух, обоняние и т.д. Дело в том, что «не только пять внешних чувств, но и так называемые духовные чувства, практические чувства (воля, любовь и т.д.), – одним словом, человеческое чувство, человечность чувств, – возникают лишь благодаря наличию соответствующего предмета, благодаря очеловеченной природе. Образование пяти внешних чувств – это работа всей предшествующей всемирной истории. Чувство, находящееся в плену у грубой практической потребности, обладает лишь ограниченным смыслом» (18, с. 122).
Например, крайне изголодавшийся человек не обращает внимания на эстетические, вкусовые и иные свойства пищи и относится к ней лишь как к средству утоления голода, мало отличаясь в этом отношении от животного. Аналогичным образом человек, поглощенный заботами о самых насущных нуждах, часто остается невосприимчив даже к самому прекрасному зрелищу. По этому же закону в условиях господства частной собственности у человека наиболее развито лишь одно из чувств, то, которое наиболее соответствует этим условиям, – чувство обладания. При капитализме человек может осваивать предмет, лишь когда является его собственником, поэтому чувство обладания довлеет над всеми физическими и духовными чувствами, выступая как их отчуждение. Человек здесь низведен до уровня нищего чувствами существа.
Ограничиваясь одним отрицанием частной собственности, грубый коммунизм требовал равенства людей лишь в отношении удовлетворения чувства обладания. Он, следовательно, воспринимал порожденное капитализмом отчуждение чувств человека и оставлял последнего бедным не только материально, политически и духовно, но и чувственно. Он не знает чувства любви – и потому вместе с обобществлением частной собственности выставляет требование общности жен. Он не знает чувства прекрасного – и потому отрицает сокровищницу искусства, накопленную человечеством за тысячелетия. У него нет чувства вкуса – и потому он одевает всех людей в униформу.
Напротив, развитый коммунизм, коммунизм как положительное упразднение частной собственности, «означает полную эмансипацию всех человеческих чувств и свойств…» (18, с. 120). Объективной основой этой эмансипации служит упразднение всех предметных форм отчуждения и превращение объектов чувств в человеческие, т.е. общественные объекты, созданные человеком для человека, непосредственно воплощающие сущностные силы человека. Поскольку различные сущностные силы связаны с различными чувствами человека, то опредмечивание его индивидуальности предстает как самоутверждение человека всеми своими чувствами в предметном мире, а не только в мышлении.
Это, в свою очередь, вызывает развитие самих чувств. Благодаря тому, что предметный мир стал всеобщим достоянием, теперь каждый получает возможность осваивать этот мир человеческим образом, т.е. развивая, а частью и впервые открывая для себя богатства своей собственной человеческой чувственности (пробуждая, например, музыкальное чувство). Этому способствует, с другой стороны, разностороннее общение людей друг с другом: наряду с индивидуальными возникают общественные органы (творческие союзы, объединения по интересам и т.п.), через которые индивид становится сопричастным чувствам и наслаждениям других людей, превращает эти чувства и наслаждения в свое собственное достояние.
Сама деятельность в непосредственном общении с другими людьми порождает и развивает великое социальное чувство – потребность в общении. Уже совместная борьба за уничтожение частной собственности демонстрирует великолепные образцы утверждения этого чувства. Прежде разрозненные конкуренцией рабочие объединяются в ходе борьбы и начинают испытывать новую для себя потребность – потребность в подлинно человеческом общении. Маркс показывает это на примере собраний французских рабочих-социалистов. Связующими средствами для них служат не курение, питье, еда и т.д. «Для них достаточно общения, объединения в союз, беседы, имеющей своей целью опять-таки общение; человеческое братство в их устах не фраза, а истина, и с их загрубелых от труда лиц на нас сияет человеческое благородство» (18, с. 136).
Итак, новое общество, возникающее в результате положительного упразднения частной собственности, несет с собой упразднение всех форм отчуждения и тем самым разрешение противоречий между опредмечиванием и самоутверждением, между человеком и человеком, между человеком и природой, между индивидом и родом. Благодаря этому преодолевается прежняя разорванность человека и формируется новый, богатый и всесторонний, глубокий во всей его деятельности, во всех его чувствах и восприятиях – словом, целостный человек. В результате получают свое подлинное, практическое решение те коренные теоретические проблемы, над которыми веками бились философы.
Взаимовлияние и синтезфилософских, экономическихи политических взглядов Маркса
Большая часть третьей рукописи расчленена Марксом на семь пунктов. Первые четыре были рассмотрены выше (характеристика трех форм коммунизма, проблема целостного человека и другие проблемы социализма). В пятом пункте Маркс касается методологических трудностей, возникающих при осмыслении происхождения природы и социализма как их самопорождения, в шестом подвергает критике гегелевскую диалектику и гегелевскую философию вообще, в седьмом речь идет о потребностях человека и других экономических, философских и политических проблемах капитализма и социализма.
Взятые в совокупности, все эти разделы воссоздают картину разработки центральных проблем в трех различных областях знаний: в области философии, политической экономии и политики. Маркс совершает стремительные переходы из одной области в другую и смело превращает ряд проблем и категорий в узловые пункты, связывающие эти различные области в принципиально новое по содержанию единое целое. Наиболее отчетливо это можно проследить на примере шестого и седьмого пунктов. Каждый из этих пунктов создавался в три этапа, причем за разделом шестого пункта, написанным на первом этапе, следует раздел седьмого пункта, написанный на том же первом этапе, далее за ним вновь следует раздел шестого пункта, написанный уже на втором этапе, и т.д.{7}
Такого рода «чересполосица» имеет свою логику: это логика генерации новых идей на стыке трех областей знания – философии, политической экономии и политики. Попытаемся в общих чертах проследить эту логику.
Почему в ходе философско-экономического обоснования социализма у Маркса возникла потребность подвергнуть критике гегелевскую философию вообще и гегелевскую диалектику в особенности (как уже отмечалось, этому посвящен шестой пункт третьей рукописи)?
Сам Маркс подчеркивал, что такая критика необходима «в целях разъяснения и обоснования правомерности развиваемых здесь мыслей…» (18, с. 152). Какие же мысли требовали такого рода разъяснения и обоснования? Ранее Маркс характеризовал коммунизм как положительное упразднение отчуждения, а социализм – уже как не опосредствованное отчуждением, т.е. обязанное своим существованием самому себе, общество. В связи с этим возникла необходимость коснуться мировоззренческих вопросов, связанных с осмыслением такого рода целиком самостоятельных объектов вообще.
В пятом пункте рукописи Маркс показал, что проблема заключается в конфликте между наукой и обыденным сознанием. В повседневной жизни человек сталкивается лишь с конкретными явлениями, каждое из которых имеет вполне определенную причину, существующую вне данного явления и порождающую его. На этой почве легко возникает такой, например, ход рассуждений: я произошел от моих родителей, они – от своих родителей и т.д.; а кто же породил первого человека и природу вообще? Наука наносит сокрушительный удар по такого рода обыденному сознанию, изображая образование земли и самого человека как естественный процесс самопроизвольного зарождения (самопорождения). Природа есть то положительное, которое само себя утверждает и потому не нуждается ни в каком ином, внеприродном обосновании.
Развивая эту мысль, Маркс полагает, что научно понимаемый социализм точно так же отвечает и на вопрос о происхождении человека как общественного существа. Социализм считает себя продуктом всей предшествующей истории, которая есть не что иное, как порождение человека человеческим трудом. Поэтому для социалистического, т.е. положительно самоутверждающего себя, человека невозможен вопрос о каком-то чуждом существе, стоящем над человеком и природой.
Поскольку вопрос о развитии как единстве отрицания и утверждения впервые в общем виде был разработан Гегелем, постольку в данном пункте и возникла у Маркса потребность привести некоторые соображения относительно гегелевской диалектики вообще и о ее изложении в «Феноменологии духа» и «Логике» в особенности, а также об отношении к Гегелю со стороны новейшей немецкой философии – младогегельянцев и Фейербаха.
Заслуга Гегеля состоит в том, что он уловил ритм предшествующей истории, выразив его в абстрактной логической форме – в форме диалектики понятий. Особо важное значение имеет в этой связи открытый Гегелем закон отрицания отрицания: тезис, развертывая свое положительное содержание, порождает и свою противоположность – антитезис; борьба между ними приводит к упразднению обеих этих противоположностей, точнее, к снятию их негативных по отношению друг к другу сторон и к объединению их позитивного содержания в неком высшем синтезе.
Но «так как Гегель рассматривал отрицание отрицания с положительной, заключенной в нем, стороны как подлинно и единственно положительное, с отрицательной, заключенной в нем, стороны – как единственно истинный акт и акт самоосуществления всякого бытия, то он нашел лишь абстрактное, логическое, спекулятивное выражение для движения такой истории, которая не есть еще действительная история человека как уже предположенного[70] субъекта, а есть только акт порождения, история возникновения человека» (18, с. 155).
Иначе говоря, Гегель выразил закон движения человеческой истории лишь в рамках отчуждения. Но это закон предыстории человека, а не закон его действительной истории, не закон социализма как самоутверждающего себя общества, которое не опосредствовано отчуждением и в котором общественный человек уже заранее «положен» как реальный субъект.
Историческую ограниченность гегелевской диалектики не поняли ни Штраус, ни Бауэр, ни другие младогегельянцы. Только «Фейербах – единственный мыслитель, у которого мы наблюдаем серьезное, критическое отношение к гегелевской диалектике; только он сделал подлинные открытия в этой области и вообще по-настоящему преодолел старую философию» (18, с. 154).
Такая оценка Марксом Фейербаха представляется на первый взгляд парадоксальной, поскольку в действительности последний не понял революционного содержания гегелевской диалектики. И все же эта оценка – необходимое следствие присущего Марксу в тот момент понимания логики исторического процесса и того, как эта логика выразилась в гегелевской диалектике.
Фейербах первый обратил внимание на то, что в действительности закон отрицания отрицания ограничен у Гегеля сферой мышления, строго говоря, сферой философии. Исходным тезисом у него оказывается отчуждение: религия и теология; философия как антитезис снимает отчуждение, но только для того, чтобы в синтезе самой подвергнуться отрицанию и тем самым окончательно утвердить теологию вопреки самой себе. Отрицание отрицания, следовательно, оказывается ограниченным рамками отчуждения. Маркс позитивно воспринимает это открытие Фейербаха, но поскольку он распространяет отчуждение на все сферы жизнедеятельности человека в условиях частной собственности, и прежде всего на труд, то закон отрицания отрицания (в гегелевской его трактовке) оказывается, по Марксу, ограниченным рамками предшествующей истории как истории различных форм отчуждения. Открытие Фейербаха помогло Марксу глубже уяснить как ограниченность гегелевской диалектики, так и специфическую диалектику истории отчужденных форм жизни.
Далее, Фейербах подметил, что в самом акте отрицания отрицания у Гегеля доминирует отрицательный момент, а положительное выступает как еще неуверенное в самом себе, как заключающее в себе свою противоположность, как не доказывающее само себя своим бытием и поэтому нуждающееся в доказательстве. Это открытие Фейербаха также оказывается весьма плодотворным, трансформируясь у Маркса в тезис, что коммунизм как процесс упразднения отчуждения опосредствован этим отчуждением, т.е. возникает не на своей собственной основе.
Фейербах не только указал на недостатки гегелевской трактовки закона отрицания отрицания, но и дал позитивное решение одной из центральных проблем – реального исходного пункта философии и самой жизни. Он выдвинул тезис, что таким исходным пунктом является не отрицание, а нечто положительное, имеющее основу в самом себе и потому не нуждающееся ни в каком доказательстве. Это положительное есть прежде всего природа. Высоко оценив это открытие в его собственно философском содержании, Маркс вышел за рамки этого содержания, увидев здесь философскую основу своего общественного идеала: вырастая в результате революционного преобразования общества, социализм как раз и представляет собой такое основывающееся на самом себе положительное утверждение, которое является исходным пунктом всего последующего гармонического развития человечества.
Наконец, «положительная критика вообще, а следовательно и немецкая положительная критика политической экономии, своим подлинным обоснованием обязана открытиям Фейербаха… Только от Фейербаха ведет свое начало положительная гуманистическая и натуралистическая критика. Чем меньше шума он поднимает, тем вернее, глубже, шире и прочнее влияние его сочинений…» (18, с. 44). Маркс имеет в виду прежде всего то, что Фейербах неизмеримо возвышается над односторонним подходом, свойственным буржуазной политической экономии: Рикардо и его школа сознательно игнорируют рабочего как человека со всем многообразием его способностей и потребностей и цинично делают своим предметом лишь труд рабочего ради заработка, а Фейербах утверждает человека как целостное существо и выдвигает в центр внимания подлинно человеческие отношения между Я и Ты.
Пройдет немного времени, и Маркс глубже осознает ограниченность фейербаховского гуманизма и антропологизма. Ему станет ясна чрезмерность «культа Фейербаха», проступающего в его (и Энгельса) произведениях 1843 – 1845 гг. И все же велики были заслуги Фейербаха, философски подготовившего материалистическую и коммунистическую критику Марксом теоретико-методологических основ буржуазной политической экономии.
Отсюда вовсе не следует, будто Маркс отрицает позитивное значение гегелевской диалектики. От него не ускользнуло, что «Феноменология духа» – этот истинный исток и тайна философии Гегеля, – равно как и «Энциклопедия философских наук» в целом, представляет собой развернутую сущность философского духа, его самоопредмечивание. Философский же дух есть лишь отчужденный дух мира, мысленно постигающий себя внутри своего самоотчуждения и резюмированный в логике, которая, следовательно, представляет собой квинтэссенцию отчужденного духа мира. Поэтому у Маркса логика ассоциируется с деньгами как квинтэссенцией мирского отчуждения: «Логика – деньги духа, спекулятивная, мысленная стоимость человека и природы, их ставшая совершенно равнодушной ко всякой действительной определенности и потому недействительная сущность – отчужденное, а поэтому абстрагирующее от природы и от действительного человека мышление: абстрактное мышление» (18, с. 156).
Параллель логики и денег оказалась столь содержательной, что под ее влиянием Маркс прерывает осуществление намеченного плана критики Гегеля и обращается к экономико-философским и политическим проблемам и прежде всего непосредственно к вопросу об отчужденной власти денег. Чем больше производит человек продуктов отчужденного труда, тем беднее становится он как человек и тем в большей мере нуждается в деньгах, чтобы овладеть произведенной им враждебной сущностью. «Количество денег становится все в большей и большей мере их единственным могущественным свойством; подобно тому как они сводят всякую сущность к ее абстракции, так они сводят и самих себя в своем собственном движении к количественной сущности. Безмерность и неумеренность становятся их истинной мерой» (18, с. 128 – 129).
Проблема денег и их власти над человеком, над его способностями и потребностями возвращает Маркса к уже рассмотренной выше (в четвертом пункте) проблематике. Но если там речь шла о богатстве потребностей целостного человека при социализме, то теперь – об извращении потребностей отчужденного человека при господстве частной собственности. В этих условиях каждый человек старается пробудить в другом какую-либо новую потребность, чтобы поставить его в новую зависимость и толкнуть к разорению, а самому обрести новую власть и богатство. Расширение круга потребностей здесь становится источником нечеловечных, неестественных и надуманных вожделений. Частная собственность не умеет превращать грубую потребность в потребность человеческую, пишет Маркс. Но зато она с возрастающим успехом превращает человеческие потребности либо в примитивно-грубые, животные, либо в утонченно-извращенные прихоти: «…промышленный евнух приспосабливается к извращеннейшим фантазиям потребителя, берет на себя роль сводника между ним и его потребностью, возбуждает в нем нездоровые вожделения, подстерегает каждую его слабость, чтобы затем потребовать себе мзду за эту любезность» (18, с. 129).
В набрасываемой Марксом яркой картине того, как хитроумный евнух промышленности выманивает золотую птицу из кармана своего «христиански возлюбленного ближнего», явственно сказывается знакомство с условиями парижской жизни, где это искусство уже тогда достигло высокой степени. Германия в этом отношении была отсталой провинцией и не могла предоставить Марксу такой красочный материал. С удивительной точностью удалось Марксу за короткое время пребывания в Париже схватить наиболее характерные и перспективные тенденции в отношении капиталистического предпринимателя к потребителю, которые достигли своего апогея сейчас, век с четвертью спустя. Производство все новых и новых извращенных потребностей и вожделений и получение максимально высоких прибылей на их удовлетворении – одна из особенностей современного капитализма.
За внешним блеском парижской жизни Маркс сумел рассмотреть и другую сторону отчуждения – скотское одичание, полнейшее упрощение потребностей, когда человека лишают света, воздуха и элементарной чистоплотности, когда он вынужден селиться в трущобах, которые отличаются от первобытных пещер лишь тем, что отравлены чумным дыханием цивилизации, да еще должны быть оплачены.
«И подобно тому как промышленность спекулирует на утонченности потребностей, она в такой же мере спекулирует и на их грубости, притом на искусственно вызванной грубости их. Поэтому истинным наслаждением для этой грубости является самоодурманивание, это кажущееся удовлетворение потребности, эта цивилизация среди грубого варварства потребностей. Вот почему английские кабаки являются наглядными символами частной собственности. Их роскошь показывает истинное отношение промышленной роскоши и богатства к человеку» (18, с. 134). Рабом в мире частной собственности чувствует себя человек, как лишенный самого необходимого, так и задавленный ненужными предметами.
Теперь, после выявления фактического отношения богатства к человеку, перед Марксом отчетливо предстала коренная слабость идеалистической трактовки Гегелем богатства и других жизненно важных для каждого человека проявлений отчуждения. «Когда, например, он (Гегель. – Н.Л.) рассматривает богатство, государственную власть и т.д. как сущности, отчужденные от человеческой сущности, то он берет их только в их мысленной форме. Они – мысленные сущности и поэтому только отчуждение чистого, т.е. абстрактного философского мышления» (18, с. 156).
Выведенная из анализа конкретной действительности, эта критика в адрес Гегеля направлена против превращения отчуждения как коренной жизненной проблемы в проблему чисто спекулятивного рода. Зафиксированные в абстрактных понятиях логики отдельные моменты проблемы Гегель представил как самую суть дела. Поэтому конкретные жизненные противоположности, порождаемые отчуждением, оказались лишь видимостью, оболочкой чисто логических противоположностей между бытием-в-себе и бытием-для-себя, сознанием и самосознанием, субъектом и объектом и т.п. Современные буржуазные теоретики приписывают подобный ход мысли самому молодому Марксу, заявляя, будто для него суть проблемы отчуждения не в том, что человеческая сущность опредмечивается бесчеловечным образом, а в том, что она вообще вынуждена опредмечиваться в отличие от мышления и в противоположность ему. Но Маркс за это критиковал Гегеля, а сам придерживался противоположной точки зрения.
Уяснение спекулятивной природы гегелевской трактовки отчуждения позволяет Марксу глубже понять корни некритического позитивизма всей философии Гегеля. Впервые эта проблема выступила перед Марксом еще во время работы над докторской диссертацией как вопрос о природе приспособленчества Гегеля к позиции властей. И уже тогда Маркс высказал догадку, что в основе этого приспособленчества лежат не индивидуальные качества философа, а «недостаточность принципа» его философии. В «Рукописи 1843 года» Маркс на основе анализа гегелевской философии права уже более конкретно представил это как недостаточность спекулятивного принципа. Теперь, в 1844 г., специально законспектировав последнюю главу «Феноменологии духа», Маркс вновь конкретизирует свой взгляд: во-первых, исток некритического позитивизма и столь же некритического идеализма позднейших гегелевских произведений («Философии права» и др.) он усматривает уже в «Феноменологии духа», т.е. в самом раннем и самом революционном из основных трудов Гегеля; во-вторых, теоретической основой этого некритического позитивизма Маркс считает уже не спекулятивный принцип вообще, а ту специфическую форму, которую принял этот принцип именно у Гегеля, т.е. спекулятивную трактовку отчуждения. Именно потому, что Гегель спекулятивным образом фиксировал самое существенное и самое революционное в предшествующей истории – отчуждение, именно поэтому его философия, несмотря на заложенные в ней и поднимающиеся над ее уровнем элементы критики, оказывается некритичной в самом существенном, самом коренном пункте; «различные выступающие в „Феноменологии“ формы отчуждения являются только разными формами сознания и самосознания. Подобно тому как абстрактное сознание… есть в себе только один из моментов самосознания, полагающего свои собственные различия, так и в качестве результата всего этого движения получается тождество самосознания с сознанием…» (18, с. 158)[71].
От критики Гегеля Маркс затем опять переходит к конкретным экономическим и политическим проблемам. И это вполне естественно: показав земную природу отчуждения, а затем выяснив, что в спекулятивной трактовке оно сводится к тождеству самосознания с сознанием, Маркс теперь должен был раскрыть земную природу самого этого тождества. Осуществляя очередной переход от абстрактных высот философии к реальной жизни, Маркс в полной мере осознает огромный методологический смысл такого рода перехода: «…разрешение теоретических загадок есть задача практики и опосредствуется практически… истинная практика является условием действительной и положительной теории…» (18, с. 135).
Подобно тому как философы бьются над проблемой тождества самосознания с сознанием, так и буржуазные экономисты тщетно пытаются установить «единство труда и капитала». Но, несмотря на применяемую ими изощренную теоретическую аргументацию («капитал есть накопленный труд» и т.д.), в конце концов все же оказывается, что в действительности имеет место не единство, а противоположность труда и капитала. Устранение этой противоположности – дело прежде всего не теории, а практики, причем революционной практики. Задача положительной теории состоит в том, чтобы понять необходимость такой практики.
Точно так же обстоит дело и с политической проблемой равенства. «Равенство есть не что иное, как немецкая формула „я=я“, переведенная на французский язык, т.е. на язык политики. Равенство как основа коммунизма есть его политическое обоснование. Это то же самое, что имеет место, когда немец обосновывает для себя коммунизм тем, что он мыслит человека как всеобщее самосознание» (18, с. 135)[72]. Вот почему как философская проблема тождества самосознания с всеобщим сознанием может быть решена лишь путем выхода за теоретические рамки и практического преобразования одностороннего человека в человека целостного, так и политическая проблема равенства может быть решена лишь путем выхода за политические рамки и революционного преобразования частной собственности в собственность общественную.
Все эти и им подобные теоретические, политические и экономические проблемы порождены практическим отчуждением человеческой жизни, и действительное их преодоление состоит в практическом же преодолении отчуждения, в осуществлении коммунизма на деле. «Для уничтожения идеи частной собственности вполне достаточно идеи коммунизма. Для уничтожения же частной собственности в реальной действительности требуется действительное коммунистическое действие. История принесет с собой это коммунистическое действие, и то движение, которое мы в мыслях уже познали как само себя снимающее, будет проделывать в действительности весьма трудный и длительный процесс» (18, с. 136).
Таким образом, разрабатывая вопрос о путях преодоления и подлинного снятия отчуждения, молодой Маркс непосредственно противопоставляет некритическому позитивизму Гегеля революционную практику коммунистического преобразования общества. При этом он связывает воедино философскую, экономическую и политическую науки и, преобразовывая каждую из них, формирует элементы мировоззрения принципиально нового типа.
На этой основе Маркс вырабатывает новые, более высокие и точные критерии оценки действительного места различных мыслителей в новейшей истории общественных наук. Применяя эти новые критерии, он вносит изменения в оценку Прудона и Гегеля.
Возвращаясь к вопросу о власти денег и отчужденном характере потребностей человека при капитализме, Маркс вновь касается роли «хитроумного евнуха промышленности», но на этот раз не столько с моральной, сколько с собственно экономической точки зрения. Этот «евнух» оказывается деловитым, трезвым, экономически мыслящим, прозаически настроенным, просвещенным насчет сущности богатства промышленником. Создавая для жаждущего наслаждений расточителя новые, более широкие возможности и всячески льстя ему своими продуктами, промышленник при этом присваивает единственно полезным образом ту силу, которая ускользает от расточителя, и потому постепенно вытесняет последнего. Необходимым следствием этого оказывается понижение денежного процента.
«Поэтому уменьшение денежного процента, – рассматриваемое Прудоном как упразднение капитала и как тенденция к его социализации, – является непосредственно, наоборот, только симптомом полной победы работающего капитала над расточительным богатством, т.е. симптомом превращения всякой частной собственности в промышленный капитал… Оно является симптомом его завершающегося господства, симптомом завершающегося и потому устремляющегося к своему уничтожению отчуждения. Это вообще – единственный способ, каким существующее утверждает свою противоположность» (18, с. 138 – 139).
Прудон, следовательно, не понял объективной диалектики процесса движения частной собственности в форме капитала. На фоне проявившейся здесь философской и методологической убогости Прудона Марксу с новой стороны открылось значение Гегеля как диалектика. Вот почему он в который уже раз вновь переходит от экономических проблем к философским.
«Величие гегелевской „Феноменологии“ и ее конечного результата – диалектики отрицательности как движущего и порождающего принципа – заключается, следовательно, в том, что Гегель рассматривает самопорождение человека как процесс, рассматривает опредмечивание как распредмечивание, как отчуждение и снятие этого отчуждения, в том, что он, стало быть, ухватывает сущность труда и понимает предметного человека, истинного, потому что действительного, человека как результат его собственного труда» (18, с. 158 – 159).
Итак, полемизируя с Прудоном, молодой Маркс привлек в союзники Гегеля. Причем не отдельный тезис его философии, а всю «Феноменологию духа» в ее позитивном методологическом аспекте: как определенное выражение истории отчужденного человека. Данный подход потребовал от Маркса весьма четко разграничить величие гегелевской диалектики от ее односторонности и ограниченности.
Исходным пунктом этого разграничения для Маркса теперь служит понимание Гегелем роли труда в истории человека. При этом Маркс непосредственно сопоставляет Гегеля с новейшими буржуазными экономистами и приходит к выводу, что первый разделяет как сильные, так и слабые стороны позиции последних. «Гегель стоит на точке зрения современной политической экономии. Он рассматривает труд как сущность, как подтверждающую себя сущность человека; он видит только положительную сторону труда, но не отрицательную. Труд есть для-себя-становление человека в рамках отчуждения, или в качестве отчужденного человека» (18, с. 159).
Маркс имел здесь в виду собственно теоретическую сторону дела и, по-видимому, не знал, что отмеченная им общность имеет вполне эмпирическое происхождение: непосредственно перед созданием «Феноменологии духа» Гегель основательно проштудировал теории английской политической экономии и даже предпринял попытку философски осмыслить результаты промышленной революции в Англии. Выделение положительной и отрицательной сторон труда следует понимать не в обыденном (хорошо и плохо), а в философском значении этих терминов. Положительная сторона труда состоит в том, что именно в нем и благодаря ему человек обретает и развертывает свою человеческую сущность, утверждает эту сущность как реальность. Отрицательная же сторона труда связана с его специфической, отчужденной формой: посредством отчужденного труда человек утверждает свою сущность бесчеловечным образом, т.е. фактически отрицает свою сущность; но это исторически неизбежное отрицание, в свою очередь, чревато новым отрицанием – отрицанием самого отчуждения как такового[73].
Как и новейшие буржуазные экономисты (начиная со Смита), Гегель увидел в труде опредмеченную сущность человека и философски осмыслил этот кардинальный факт. С другой стороны, и экономисты и Гегель не могли не видеть, что в условиях частной собственности труд изнуряет и калечит трудящегося как человека. Но при этом и экономисты и Гегель отождествили эту отчужденную форму труда с трудом вообще, не признавали возможности труда вне частной собственности. Поэтому они не видели отрицательную сторону труда как решающего фактора отрицания существующей его общественной формы – частной собственности и прочих форм отчуждения.
Однако, в отличие от экономистов, Гегель чутьем диалектика уловил в своеобразной форме историческую перспективу упразднения отчуждения: в абсолютном знании как итоге движения абсолютной идеи все отчужденные формы ее движения оказываются преодоленными, снятыми. Сильным и слабым сторонам процесса снятия у Гегеля Маркс уделяет особое внимание, анализируя его на материале не только «Феноменологии духа», но и всех трех частей «Энциклопедии философских наук».
В «Феноменологии» Гегель характеризует снятие как предметное движение, которое вбирает в себя обратно отчуждение. Это есть, отмечает Маркс, «выраженная в рамках отчуждения идея о присвоении предметной сущности путем снятия ее отчуждения…» (18, с. 168 – 169). Иначе говоря, путем уничтожения отчужденной формы предметного мира человек впервые действительно присваивает свою предметную сущность, т.е. впервые достигает своего действительного опредмечивания.
Это рационально понятое Марксом содержание гегелевского тезиса очень близко тем идеям, к которым он самостоятельно пришел в результате критического анализа политической экономии. Высоко оценивая данный тезис, Маркс прямо распространяет его содержание на атеизм и коммунизм: атеизм есть снятие религии, а коммунизм – снятие частной собственности; вместе с тем атеизм и коммунизм – это не утрата сущностных сил человека, принявших отчужденную предметную форму, не возврат к первобытной нищете, а впервые осуществляющееся действительное становление сущности человека как подлинно человеческой, общественной сущности, – это, следовательно, действительное становление теоретического и практического гуманизма.
Самоотчуждение человека, отчуждение его сущности, его распредмечивание и утрату реального существования Гегель рассматривает вместе с тем и как обретение человеком самого себя, как проявление его сущности, как его опредмечивание и реализацию. «Короче говоря, он рассматривает – в рамках абстракции – труд как акт самопорождения человека, отношение к себе как к чужой сущности и осуществление себя как чужого существа – как становящееся родовое сознание и становящуюся родовую жизнь» (18, с. 169).
Однако у Гегеля этот акт носит только формальный характер. Ведь человека Гегель рассматривает лишь со стороны его мышления, а его сущность признает как абстрактную мыслящую сущность, как самосознание. Отчуждение человека выступает, следовательно, как все то, что не есть самосознание, т.е. как весь внешний, предметный мир. Но сам этот мир есть лишь инобытие абсолютной идеи. Поэтому отношение самосознания к своему отчужденному миру сводится к тому, чтобы познать в этом мире (как его сущность) отблеск абсолютной идеи, т.е. в конечном счете познать самого себя, ибо само оно есть лишь более высокая форма бытия этой же идеи. Постигая, что предметный мир не есть нечто самостоятельное, самосознание тем самым снимает его отчужденную форму, сохраняя его сущность как свою собственную, присваивая ее.
Маркс подчеркивает, что отчуждением у Гегеля оказывается всякая предметность и потому упразднение отчужденной предметной сущности человека означает для него упразднение самой предметности. А это возможно только в абстракции и демонстрирует исключительно формальный характер гегелевского снятия отчуждения. Далее Маркс отмечает, что и само отчуждение относится лишь к форме, поскольку содержание предметного мира постигается как тождественное самосознанию; это означает также, что самосознание, снимая свое отчуждение, лишь возвращается к самому себе, а следовательно, и в своем инобытии оно все же находится у себя! В результате снятие отчуждения становится… утверждением отчуждения.
«Поэтому, – заключает Маркс, – у Гегеля отрицание отрицания не есть утверждение истинной сущности посредством отрицания мнимой сущности, а представляет собой утверждение мнимой или отчужденной от себя сущности в ее отрицании, или отрицание этой мнимой сущности как предметной, находящейся вне человека и независящей от него сущности и превращение ее в субъект» (18, с. 167).
С другой стороны, поскольку весь процесс отчуждения и его снятия совершается лишь в сфере мышления, чувственная, конкретная деятельность самоопредмечивания и самопорождения человека приобретает формальный характер и в том смысле, что она сводится к движению форм мышления, форм абстракции, логических категорий. Переходя от «Феноменологии» к «Энциклопедии», Маркс рассматривает под углом зрения отчуждения всю систему гегелевских понятий в целом, проведенную через логику, философию природы и философию духа.
Заслуга Гегеля состоит в том, что неподвижные в прежней философии формы мышления (понятия, суждения, умозаключения и т.д.) он поставил в связь друг с другом во всех сферах их проявления (логика, внешний мир, духовная жизнь), изобразив эту связь как самодвижение, правда в рамках чистой абстракции. Но он привел свою систему на грань самоотрицания, рассматривая самодвижение абстракций как квинтэссенцию всеобщего отчуждения человеческой сущности, которое, как это следует из его концепции, само должно быть подвергнуто отрицанию.
Поэтому свое дальнейшее движение абстракции совершают у Гегеля в сфере природы. Этот процесс предстает отчужденным в двух отношениях. С одной стороны, природа рассматривается как нечто совершенно внешнее, чуждое человеку (это природа, взятая абстрактно, отдельно от человека; человек ничего не знает о ней, и потому она для него есть ничто). С другой стороны, именно поэтому в движении абстракций в сфере природы человек познает движение абстракций собственного духа.
Природа сама по себе предстает как бессмысленная или имеющая только «смысл внешности», которая должна быть снята. Снятие ее есть возвращение абсолютной идеи в свою собственную сферу – сферу духа.
В сфере духа движение абстракций достигает вершины абстрактности, т.е. оторванности от мира, и потому – собственной пустоты и ничтожности именно как абстракций; кульминационным пунктом этого движения оказывается абсолютный дух, где абсолютная отрицательность приводит Гегеля к восстановлению первоначальных застывших духов в их наиболее грубой, религиозной форме (в форме утверждения истинности божественного откровения), и, наконец, – к остановке на последнем акте: абсолютный дух абсолютно постиг самого себя и потому успокоился; всякое движение, следовательно, прекращается. Так собственная логика развития идеалистической системы Гегеля приводит последнюю к самоотрицанию, к необходимости материалистического переворачивания ее. Механизм этого переворачивания Маркс выяснил еще в «Рукописи 1843 года» и потому теперь не фиксирует его специально. В центре внимания его теперь другая проблема – проблема самодвижения и его источника в самой действительности, и прежде всего в действительности социальной.
В общем виде Маркс уже в 1843 г. установил, что искать этот источник надо в гражданском обществе, точнее, в жизни индивидов в сфере гражданского общества. Анализ политической экономии в рукописях 1844 г. привел Маркса к выводу, что центральным, подлинно движущим пунктом предшествующей истории было самоотчуждение человека в самом акте труда. Прослеживая, как человек дошел до такого самоотчуждения, Маркс открыл существование ряда сменявших друг друга эмпирически реальных форм, в которых этот процесс объективировался: меновая торговля, деньги, земельная рента, капитал, заработная плата, проценты на капитал и др. Но чем более углубляется Маркс в понимание механизма действия этих объективных форм, тем все труднее становится ему сохранять конкретную их связь с таким предельно общим понятием, как отчуждение.
Поэтому к концу «Экономическо-философских рукописей» мысль Маркса обращается к поискам столь же эмпирически осязаемого, как и сами формы, источника их развития. Он пытается подойти к проблеме с такой стороны: общество, точнее, буржуазное общество состоит из индивидов; в характеристике этих индивидов поразительно единодушны и Гегель, и политики, и экономисты, представляя индивида как некоторый замкнутый комплекс потребностей; но выражением общественного характера взаимодействия этих индивидов в условиях отчуждения служит разделение труда.
Факт разделения труда и его огромной роли в повышении производительности труда был выявлен и подробно проанализирован до Маркса, прежде всего Смитом. Первая глава книги Смита, подробно законспектированная Марксом, называлась «О разделении труда» и начиналась словами: «Величайший прогресс в развитии производительной силы труда и значительная доля искусства, умения и сообразительности, с какими он направляется и прилагается, явились, по-видимому, следствием разделения труда» (105, с. 21). Подобными высказываниями заполнены работы многих буржуазных экономистов.
Естественно, что проблематика разделения труда попала в поле зрения Маркса с самого начала его экономических занятий. Но это были, скорее, отдельные аспекты проблемы: разделение труда и обмен – что чему предшествует («забавный круг доказательств» у Смита); разделение труда и накопление капитала; разделение труда и сведение деятельности рабочего до односторонней, машинообразной работы и т.п. Характерно, что в фрагменте об отчужденном труде Маркс упоминает разделение труда в числе понятий, воспринимаемых из буржуазной политической экономии как предпосылки для критического ее анализа. Однако в самой концепции отчужденного труда, сформулированной в данном фрагменте, понятию разделения труда не нашлось места.
Лишь на втором этапе экономических занятий, при конспектировании и осмыслении раздела «Об обмене» книги Милля, Маркс обнаруживает: «Подобно тому как взаимный обмен продуктами человеческой деятельности выступает как меновая торговля, как торгашество, так взаимное дополнение и взаимный обмен самой деятельностью выступают как разделение труда, которое делает из человека в высшей степени абстрактное существо, токарный станок и т.д., превращает его в духовного и физического урода» (18, с. 28).
Здесь уже возникает мысль, что разделение труда есть форма взаимного обмена самой деятельностью между людьми. Но эта догадка еще связана лишь с одним из следствий разделения труда – с его влиянием на превращение человека в «абстрактное существо». Точно так же, как потребовалось немало усилий, чтобы добраться от понятия абстрактного труда до понятия отчужденного труда, так пришлось проделать немалую работу, чтобы от идеи о разделении труда как выражения обмена деятельностью прийти к выводу: «Разделение труда есть экономическое выражение общественного характера труда в рамках отчуждения. Иначе говоря, так как труд есть лишь выражение человеческой деятельности в рамках отчуждения, проявление жизни как ее отчуждение, то и разделение труда есть не что иное, как отчужденное, полагание человеческой деятельности в качестве реальной родовой деятельности, или в качестве деятельности человека как родового существа» (18, с. 140).
Итак, в самом конце работы над третьей тетрадью «Экономическо-философских рукописей» Маркс открывает сущность разделения труда не просто как одного из главных двигателей производства и роста богатства, а именно как отчужденной формы обмена между людьми своей трудовой деятельностью, отчуждения самого общественного характера труда в условиях частной собственности.
Теперь Маркс понимает, что относительно сущности разделения труда буржуазные «политэкономы высказываются очень неясно и противоречиво» (18, с. 140). Следуя обычной своей методологии освоения и переосмысления имеющейся научной информации, он сначала собирает в одном месте характеристики разделения труда, имеющиеся у Смита, Сэя, Скарбека, Милля, затем лаконично резюмирует существо их рассуждений и, наконец, дает свой анализ проблемы, раскрывает сущность разделения труда как формы частной собственности и намечает план критики буржуазных экономических учений о разделении труда. Вот этот заключительный фазис Марксова исследования:
«Рассмотрение разделения труда и обмена представляет величайший интерес, потому что это – наглядно отчужденные выражения человеческой деятельности, как родовой деятельности, и человеческой сущностной силы, как родовой сущностной силы.
Сказать, что разделение труда и обмен покоятся на частной собственности, равносильно утверждению, что труд является сущностью частной собственности, – утверждению, которое политэконом не может доказать и которое мы намерены доказать за него. Именно то обстоятельство, что разделение труда и обмен суть формы частной собственности, как раз и служит доказательством как того, что человеческая жизнь нуждалась для своего осуществления в частной собственности, так, с другой стороны, и того, что теперь она нуждается в упразднении частной собственности…
Нам надлежит рассмотреть следующие моменты:
Во-первых, склонность к обмену, основу которой политэкономы (например, А. Смит. – Н.Л.) находят в эгоизме, рассматривается как причина или взаимодействующий фактор разделения труда. Сэй считает обмен чем-то не основным для сущности общества. Богатство, производство объясняются разделением труда и обменом. Признается, что разделение труда вызывает обеднение и деградацию индивидуальной деятельности. Обмен и разделение труда признаются причинами великого разнообразия человеческих дарований, разнообразия, которое становится полезным опять-таки благодаря обмену. Скарбек делит производственные или производительные сущностные силы человека на две части: 1) на индивидуальные, от природы присущие человеку силы – его разум и специальная склонность или способность к определенному труду, и 2) на проистекающие из общества, а не из реального индивида, силы – разделение труда и обмен. – Далее: разделение труда ограничено рынком. – Человеческий труд есть простое механическое движение; самое главное выполняют материальные свойства предметов. – Каждому отдельному индивиду следует поручать возможно меньше операций. – Раздробление труда и концентрация капитала, неэффективность индивидуального производства и массовое производство богатства. – Значение свободной частной собственности для разделения труда» (18, с. 144 – 145).
Здесь, по сути дела, заканчивается третья тетрадь «Экономическо-философских рукописей». Процесс взаимовлияния и синтеза философских, экономических и политических взглядов Маркса уже достиг такой точки, от которой недалеко было до открытия фундаментального положения материалистического понимания истории – положения о развитии производительных сил (орудий труда и способностей человека к труду) как подлинном источнике движения истории, самодвижения ее.
Своеобразным завершением рукописей 1844 г. является сделанный Марксом набросок «Предисловия» к работе, которую он предполагал опубликовать на основе «Экономическо-философских рукописей». Написание текста этого сравнительно небольшого «Предисловия» потребовало затраты колоссальных творческих усилий: как нигде, здесь много зачеркиваний, исправлений. Видимо, сказалась сложность задачи, которую Маркс поставил перед собой при подготовке «Предисловия»: дать публичную самооценку проведенной работы, соотнеся ее с обещанием, высказанным во «Введении…» из «Немецко-французского ежегодника», и охарактеризовать возникшие новые замыслы.
У Маркса имелись основания быть удовлетворенным результатами своих экономических занятий, обобщение этих результатов он намерен был предложить читателю в виде сочинения, посвященного критике политической экономии. Менее чем через полгода, 1 февраля 1845 г., Маркс заключил с книгоиздателем Леске договор на выпуск книги «Критика политики и политической экономии» в двух томах, объемом свыше 20 печатных листов каждый (см. 11, с. 397 – 400).
Вместе с тем опыт разработки такого специального предмета, как политическая экономия, показал, что нецелесообразно совмещать критику такого рода предметов с критикой, направленной только против спекулятивного мышления. Поэтому Маркс отказывается от прежнего намерения дать критику науки о праве и государстве в виде критики гегелевской философии права и обещает: «…критику права, морали, политики и т.д. я дам в ряде отдельных, следующих друг за другом самостоятельных брошюр, а в заключение попытаюсь осветить в особой работе внутреннюю связь целого, взаимоотношение отдельных частей и, наконец, подвергну критике спекулятивную обработку всего этого материала» (18, с. 43).
Ни одна из намеченных брошюр не была подготовлена. Сохранился набросок плана работы о современном государстве, написанный, вероятно, в ноябре 1844 г. и во многом воспроизводящий пункты предметных указателей, составленных Марксом еще летом 1843 г. к Крейцнахским тетрадям. Однако в пункте 9 он сделал существенное дополнение: «…борьба за уничтожение [Aufhebung] государства и гражданского общества» (18, с. 227). Этим Маркс подтверждал свои намерения, связанные с публикацией «Рукописи 1843 года» и с написанием истории Конвента и французской революции вообще. Возможно, затем он предполагал подготовить эту работу в качестве одного из томов упомянутой «Критики политики и политической экономии».
Относительно же замысла заключительной «особой работы», раскрывающей внутреннюю связь целого и содержащей критику спекулятивной обработки всего материала, можно сказать, что подобный замысел косвенным образом был реализован Марксом и Энгельсом в «Немецкой идеологии», где как раз и была сформулирована целостная концепция материалистического понимания истории, а также дана развернутая критика спекулятивной немецкой философии.
В конце «Предисловия» Маркс высказал намерение подвергнуть критике «теологическую критику», демонстрирующую отрицательный распад гегелевской философии. Это последнее намерение было реализовано первым – в книге «Святое семейство, или критика критической критики», написанной Марксом совместно с Энгельсом осенью 1844 г.
Для последующих этапов формирования и развития взглядов Маркса, которые мы по необходимости кратко охарактеризуем в Заключении к книге, чрезвычайно важное значение имел первый опыт проверки его новых воззрений практикой революционного выступления немецких рабочих в середине 1844 г.
Первая проверка новых воззренийреволюционной практикой
Основу экономическо-философских занятий Маркса составляла идея пролетарского коммунизма как упразднения всякого отчуждения. Но эта идея не была плодом одних лишь теоретических занятий, а представляла вместе с тем и определенный итог практически-политической деятельности Маркса, его личных наблюдений и впечатлений, почерпнутых из общения с революционными рабочими, из анализа революционных процессов. И хотя объем полученных таким путем данных был, по-видимому, еще невелик, их влияние на теоретические позиции Маркса оказалось весьма существенным.
Известно, что во время работы над «Экономическо-философскими рукописями» Маркс часто встречался с революционными рабочими[74] – немецкими и французскими – и имел контакты с их теоретиками и вождями (см. 4, с. 451). При этом он не только действовал как политик, пропагандируя свои взгляды, но и наблюдал за поведением рабочих как исследователь, пытаясь понять социальное значение тех новых форм общностей, которые создаются в ходе политической борьбы пролетариата. Вот как, например, отразились результаты этих наблюдений в рукописях: «Когда между собой объединяются коммунистические ремесленники, то целью для них является прежде всего учение, пропаганда и т.д. Но в то же время у них возникает благодаря этому новая потребность, потребность в общении, и то, что выступает как средство, становится целью. К каким блестящим результатам приводит это практическое движение, можно видеть, наблюдая собрания французских социалистических рабочих» (18, с. 136).
Глубинный смысл этих наблюдений заключается не просто в том, что Маркс с явной симпатией относится к повседневности пролетариев, а в том, что, порвав с буржуазной повседневностью, он ощущает себя непосредственным участником рождения новой повседневности – повседневности передовых слоев европейских рабочих, которая несет в себе зародыш человеческих отношений грядущего коммунистического общества.
Маркс пропагандирует эти новые отношения, складывающиеся уже теперь, в ходе объединения рабочих для борьбы против капитализма. Он стремится приобщить к повседневности революционных рабочих великого гуманиста Л. Фейербаха. В августе 1844 г. Маркс писал ему: «Вам бы следовало присутствовать на одном из собраний французских рабочих, чтобы убедиться в девственной свежести и благородстве этих изнуренных трудом людей» (11, с. 381).
С помощью наблюдения Маркс получает эмпирическое подтверждение своего теоретического положения, что именно пролетариат явится творцом нового типа отношений между людьми, причем в ходе борьбы за низвержение старого мира он преобразует и самого себя.
В «Экономическо-философских рукописях» нашли отражение и другие наблюдения Маркса, в особенности относящиеся к реальному положению рабочих, условиям их жизни. Он пытался проникнуть во внутренний мир пролетариев, понять их переживания. Его интересовала психология трудовой деятельности рабочего, мотивы труда, самочувствие в процессе труда и эмоциональное отношение рабочего к произведенному им продукту. Такого рода информацию Маркс получал из бесед с рабочими, переплавляя ее затем в теоретическую концепцию – концепцию отчужденного труда, его социальной сущности и роли в истории. В «Экономическо-философских рукописях» эта концепция нередко выглядит как продукт лишь теоретических размышлений. Но в действительности она опиралась и на непосредственный контакт исследователя с трудящимися. Иногда эта связь проступает довольно явственно, например, там, где он характеризует сущность самоотчуждения рабочего в процессе труда (см. 18, с. 90). Здесь Маркс на основе впечатлений, полученных им из бесед с рабочими, сумел передать самочувствие человека, работающего в условиях капиталистической эксплуатации, человека, ощущающего себя несчастным. Но как исследователь Маркс не ограничивается этим, а делает из полученных им эмпирических данных глубокие теоретические выводы.
Общение с рабочими, знакомство с условиями их жизни, понимание их самочувствия в процессе труда способствовали укреплению и развитию гуманистического начала в творчестве К. Маркса. И прежде Марксов гуманизм отчетливо обнаружил себя как внимание не только к общим социальным процессам, но и к тому, как эти процессы проявляются в индивидуальных судьбах людей. Вне этого внимания общетеоретические построения (типа гегелевских) представлялись Марксу бессодержательной мистификацией. Теперь, в 1844 г., гуманизм Маркса конкретизируется. Он сосредоточивает внимание на том, как действие социальных и экономических законов сказывается на судьбе пролетария как человека, личности. Именно с этих позиций, как уже отмечалось, Маркс подверг резкой критике буржуазную политическую экономию, обвинив ее в том, что пролетарий ее интересует лишь как рабочий, а не всесторонне, не как человек. Не отрицая того, что различные науки могут специализироваться на изучении отдельных аспектов жизнедеятельности человека, К. Маркс в то же время утверждает, что ни один из этих аспектов не может быть правильно понят, если он будет рассматриваться вне определенного понимания человека в целом. Согласно Марксу, подлинный гуманизм предполагает целостный анализ человека, всех его жизнепроявлений, интересов, условий труда, отдыха, быта и т.д. Не декларирование, а действительная реализация этого целостного, комплексного подхода к человеку и к обществу как раз и побудила Маркса к радикальной перестройке структуры существовавшей до него социальной мысли. Он вырабатывает сознательную установку на одновременное рассмотрение одного и того же объекта с позиций различных общественных наук, нащупывая пути их преобразования в новый высший синтез. Важным стимулом движения в этом направлении явилось восстание силезских ткачей 4 – 6 июня 1844 г., в котором Маркс справедливо увидел практическое подтверждение правильности своих теоретических позиций.
Корень нищеты поднявших восстание силезских ткачей лежал в факте двойной их эксплуатации – капиталистической и феодальной, ибо работавшие на дому ткачи (а их было большинство) одновременно отбывали и барщину на капиталистов, являвшихся также и землевладельцами. Двойное господство над рабочими позволило капиталистам снижать цены на продукцию (к этому толкали условия конкурентной борьбы с англичанами и французами) главным образом путем снижения заработной платы рабочим[75].
Сам факт нищеты силезских ткачей был хорошо известен в Пруссии 30 – 40-х годов XIX в., но не получал правильного объяснения. Сторонники феодально-романтических взглядов на государство (например, Родбертус) считали, что все дело в излишней свободе, от которой необходимо отказаться, повысив социальную роль монархического государства. Либералы (Pay, Лотц, Молль и другие, особенно Бюлау), напротив, были убеждены, что беда в сохранении многочисленных пережитков старины и что «каждый должен иметь возможность трудиться там, где он хочет» (123, с. 95). Они сетовали на отсутствие у масс творческой инициативы и самостоятельности и возлагали большие надежды на просвещение.
Положению силезских ткачей уделяла внимание и «Рейнская газета». Например, этому вопросу была посвящена статья в номере за 23 декабря 1842 г., т.е. опубликованная вскоре после статьи Кобленца о бедствиях мозельских крестьян. Очевидно, что Маркс был до известной степени осведомлен о состоянии дел в Силезии еще за полтора года до возникновения там восстания и в своих статьях в защиту мозельских виноделов учитывал, что Мозель не единственный очаг пауперизма в Пруссии.
Восстание ткачей началось стихийно: рабочие шли к конторе фабриканта Цванцигера с намерением потребовать повышения заработной платы и освобождения арестованного товарища; встретив сопротивление, они ворвались в дом и уничтожили ряд документов, в том числе сведения о задолженности и о выданной на дом пряже. Через два дня восстание было сломлено с помощью войск (имелись жертвы – 11 убитых, 20 тяжело раненных рабочих), но оно послужило толчком для выступлений пролетариата других районов страны (волнения в Бреславле, Ингольштадте, Дюссельдорфе, Саксонии, Баварии и даже в Берлине). Это были первые энергичные схватки немецких рабочих с буржуазией.
Реакция различных слоев общества на эти события была разной. Правительство прибегло к репрессиям, сопровождая их лицемерной благотворительностью. Духовенство стало проповедовать «немецкий католицизм» как средство достижения социального мира. В среде буржуазии усилились позиции протекционизма. Либералы стали еще более критичными, но их критика была направлена теперь в адрес буржуазии (критика монополии и конкуренции, анархии и т.п.) и велась с неких абстрактных позиций, а на деле – с романтических позиций защиты монархического государства. Среди радикалов происходит раскол, ибо многие из них также начинают усматривать в выступлениях рабочих «угрозу» для общества. Среди тех, кто не сумел позитивно отнестись к силезскому восстанию как к знамению грядущих революционных битв, был и Руге, выступивший, однако, по поводу этого события под флагом представителя радикальной немецкой эмиграции в Париже.
В газете «Вперед», занимавшей к тому времени под влиянием Маркса весьма радикальную позицию, Руге поместил 24 и 27 июля 1844 г. статью «Король прусский и социальная реформа» (за подписью «Пруссак»), где утверждал, что Пруссия – страна неполитическая и потому в ней события вроде силезского восстания могут иметь лишь местное значение.
К. Маркс считал необходимым воспользоваться статьей Руге, чтобы раскрыть подлинный смысл силезского восстания и тем четко определить позицию пролетарского революционера в противоположность не только буржуазным либералам, но и мелкобуржуазным демократам типа Руге. 31 июля 1844 г. он закончил контрстатью «Критические заметки к статье „Пруссака“ „Король прусский и социальная реформа“», которая была опубликована в той же газете «Вперед» 7 и 10 августа.
Маркс построил свои возражения на принципах, в известной мере сходных с принципами, положенными им в основу возражений Бауэру в статье «К еврейскому вопросу»[76]: 1) утверждение оппонента о наличии какой-либо особенности развития Германии Маркс проверяет путем фактического сопоставления данной стороны ее развития с соответствующими сторонами развития других стран (Англии, Франции); 2) в отношении непосредственно рассматриваемого «социального движения» (движения евреев за эмансипацию – в полемике с Бауэром, восстания рабочих – в полемике с Руге) Маркс занимает позицию исследователя присущих объекту (фактически имеющихся) своеобразных закономерностей.
Суть аргументации Маркса в «Критических заметках…» состоит в следующем. Руге полагает, что немцы не могут понять глубинных причин силезского восстания, ибо Германия – «неполитическая страна». Однако, возражает Маркс, все признают, что Англия – страна политическая, но и здесь понимание причин пауперизма не глубже, чем в Германии. Следовательно, Руге «не вскрыл ничего своеобразного в мероприятиях прусского короля» (1, с. 437). Не оригинален прусский король и в своем обращении к органам власти с просьбой об изыскании предложений по искоренению пауперизма – так поступали и Наполеон, и английский парламент, и даже знаменитый Конвент! Причина всего этого коренится в самой природе государства, которое рассматривает себя именно как «устройство общества» и потому «никогда не усмотрит в „государстве и в устройстве общества“ причины социальных недугов» (1, с. 439).
Что касается упреков Руге в адрес восставших пролетариев, будто «они ничего не видят дальше своего очага» и т.п., то Маркс возражает ему также путем сопоставления этого восстания, знаменующего начало немецкого рабочего движения, с первыми формами английского и французского рабочего движения. Он показывает, что если другие движения были направлены прежде всего против хозяев предприятий, против видимого врага, то силезские ткачи сразу же, например в своей революционной песне «Кровавый суд», во всеуслышание заявили, что противостоят всему обществу частной собственности. В этой песне имелась такая строфа:
Вы плуты, всех вас нужно в ров…
Все плуты без изъятья,
Вы жрете пищу бедняков,
Но к вам придет проклятье.
(цит. по 90, с. 222)
Таким образом, делает вывод Маркс, «силезское восстание начинает как раз тем, чем французские и английские рабочие восстания кончают, – тем именно, что осознается сущность пролетариата» (1, с. 443). Показателем же теоретического превосходства немецкого пролетариата К. Маркс считает сочинения Вейтлинга, которые в теоретическом отношении идут дальше Прудона.
«Философский народ, – заключает Маркс, имея в виду немцев, – может найти соответствующую ему практику лишь в социализме; следовательно, лишь в пролетариате найдет он деятельный элемент своего освобождения» (1, с. 444). Этот ход мысли очень близок статье «К критике гегелевской философии права. Введение». Маркс тут же отсылает Руге именно к ней.
Однако в развертывании аргументации в «Критических заметках…» обнаруживается не только известная общность со статьями из «Немецко-французского ежегодника», но и существенные различия. Прежде всего, очевидно широкое привлечение конкретных данных, полученных Марксом в ходе экономическо-философских занятий. Так, многие данные по истории борьбы с пауперизмом в Англии и Франции заимствованы из книги социалиста Э. Бюре[77]. В «Критических заметках…» имеется ссылка на французского экономиста Шевалье (1, с. 445 – 446), и в рукописях 1844 г. о нем также идет речь (ср. 18, с. 106, 133); английскую политическую экономию Маркс характеризует как «отражение в науке английских экономических условий» (1, с. 434), но эта мысль получила уже обоснование в рукописях.
Главное же отличие «Критических заметок…» от статей из «Немецко-французского ежегодника» – в более глубокой и во многом новой трактовке коренных проблем: общество – государство – человек. Если полгода назад Маркс говорил об отчуждении государства от гражданского общества как такового и в этом видел основное противоречие современного общества, т.е. государство представлялось ему тогда одной из сторон противоречия, то теперь наблюдается переход к иному пониманию вопроса: «Государство зиждется на противоречии между общественной и частной жизнью, на противоречии между общими интересами и интересами частными» (1, с. 440). Следовательно, государство не одна из сторон противоречия (именно та его сторона, которая выражает общий интерес, хотя бы и в иллюзорной форме), а нечто отдельное, отличающееся от этого противоречия, имеющее данное противоречие в качестве своей основы и потому возвышающееся над ним («в качестве надстройки», – скажет Маркс в «Немецкой идеологии»). Это значит, что «противоречие между общими интересами и интересами частными» следует искать уже в самом гражданском обществе.
Такой подход, несомненно, отражает результаты экономическо-философских занятий, уже на первой стадии показавших Марксу наличие антагонизма в сфере гражданского общества между частными интересами имущих классов (дворянства, буржуазии) и интересами пролетариата, действительно выражающими общечеловеческие интересы. Не случайно поэтому, выясняя поставленный Руге вопрос об отношении «немецкого общества» к пауперизму, Маркс подчеркивал: «Будем различать, – чего не делает наш „Пруссак“, – различные категории, соединенные в выражении „немецкое общество“: правительство, буржуазию, прессу и, наконец, самих рабочих. Тут речь идет о различных массах» (1, с. 433).
Рабочим противостоят и буржуазия, и правительство, и большая часть прессы. Причем в ходе исторического развития этот антагонизм обостряется: интересы государства все более совпадают с интересами буржуазии и все более противоречат интересам пролетариата. Государство зиждется на противоречии между собственниками и неимущими в том смысле, что этому противоречию оно обязано самим фактом своего существования, но существует оно именно для того, чтобы обеспечивать интересы имущих вопреки интересам неимущих – такой вывод напрашивается из всего хода рассуждений Маркса, хотя этот вывод еще не сформулирован.
Тем самым не отрицается факт отчуждения государства от гражданского общества, но данный факт конкретизируется: это отчуждение государства от неимущей части гражданского общества. С другой стороны, для самих пролетариев отчуждение от «политической общности» является хотя и важной, но не единственной и даже не основной формой отчуждения. Опираясь на открытую в ходе экономическо-философских занятий идею отчужденного труда и его роли в истории, Маркс заключает в «Критических заметках…»: «…та общность, от которой изолирован рабочий, есть общность, имеющая совсем другого рода реальность и совсем другой объем, нежели политическая общность. Та общность, от которой рабочего отрывает его собственный труд, есть сама жизнь, физическая и духовная жизнь, человеческая нравственность, человеческая деятельность, человеческое наслаждение, человеческая сущность» (1, с. 447).
Вот почему пролетарская революция не может ограничиться политическим освобождением человека, а должна освободить человека целиком, во всех его жизнепроявлениях. Следующий отсюда тезис: «…социальная революция потому и стоит на точке зрения целого, что она… исходит из точки зрения отдельного действительного индивидуума» (там же) – хотя и звучит в духе «Рукописи 1843 года», обоснован совершенно иначе – пониманием исторической роли самоотчуждения труда и конкретного, экономического механизма этого самоотчуждения. Такая конкретизация как раз и позволила Марксу сформулировать в заключение «Критических заметок…» вывод, представляющий собой новый шаг вперед по сравнению с выводом, завершавшим статью «К критике гегелевской философии права. Введение»: «…социализм не может быть осуществлен без революции. Он нуждается в этом политическом акте, поскольку он нуждается в уничтожении и разрушении старого. Но там, где начинается его организующая деятельность, где выступает вперед его самоцель, его душа, – там социализм отбрасывает политическую оболочку» (1, с. 448).
Это весьма характерно: восстание силезских ткачей полностью подтвердило гипотезу «Введения» о том, что положительная возможность немецкой эмансипации заключается в образовании класса, скованного радикальными цепями. Обобщая опыт восстания, Маркс формулирует новую гипотезу: осуществляемая этим классом эмансипация будет включать две стадии – разрушительную и созидательную. Анализ истории революционного движения рабочего класса позволяет Марксу распространить некоторые ее тенденции (развитие от ограниченно-политических целей лионских рабочих до осознания своего социального предназначения силезскими ткачами) на грядущий процесс революционного преобразования общества.
Правомерно предположить, что работа над «Критическими заметками…» не только определенным образом отразила результаты экономическо-философских занятий Маркса, но и оказала обратное воздействие на их ход. Приведенные выше факты свидетельствуют, что «Критические заметки…» написаны с учетом результатов не только первого, но во многом и второго этапа его экономических занятий. Так, наблюдается немало общего между «Критическими заметками…» и началом сохранившейся вставки к странице XXXIX (третья тетрадь рукописи): там и тут речь идет об истории, формах и перспективах революционной борьбы рабочего класса. Возникает вопрос: какой из этих двух текстов предшествовал другому?
Данных, позволяющих однозначно ответить на этот вопрос, пока нет. Но можно предположить, что Маркс работал над третьей тетрадью рукописей вплоть до встречи с Энгельсом, т.е. до конца августа 1844 г. В пользу этого говорит и письмо Маркса Фейербаху от 11 августа, по содержанию перекликающееся с некоторыми местами третьей рукописи. На более позднее происхождение последней указывает и тот факт, что трактовка вопросов, относящихся к революционному движению рабочих, дана в «Критических заметках…» более конкретно фактически, но теоретически в менее разработанной форме, чем в третьей рукописи.
Начало второго раздела третьей тетради, посвященного проблемам коммунизма, представляет собой как бы продолжение, точнее, переосмысление материала «Критических заметок…», причем переосмысление не одного лишь этого материала, а и предшествующего раздела третьей тетради, касающегося истории частной собственности. История отчужденного труда, выразившаяся в истории форм частной собственности и соотнесенная с историей политической экономии, теперь сопоставляется Марксом с историей революционной борьбы рабочего класса против частной собственности, к анализу которой (истории борьбы) Маркс обратился непосредственно в связи с полемикой против Руге по поводу силезского восстания, и резюмируется в тезисе: «Снятие самоотчуждения проходит тот же путь, что и самоотчуждение» (18, с. 113) – который затем подробно развертывается.
Если данное предположение правильно, то работа Маркса над основной частью третьей тетради предстает в новом свете: как теоретический анализ, осуществлявшийся под непосредственным воздействием восстания силезских ткачей, в котором будущий вождь пролетариата с полным основанием увидел подтверждение основных принципов вырабатываемого им нового мировоззрения и которое способствовало дальнейшему его продвижению в этом направлении. Синтез различных областей знания, осуществлявшийся Марксом в данной тетради, приобретает теперь непосредственно практический смысл. Высказанная в «Критических заметках…» мысль о том, что социальная революция «исходит из точки зрения отдельного действительного индивидуума» (1, с. 447), в «Экономическо-философских рукописях» развивается применительно к индивиду: «Человек присваивает себе свою всестороннюю сущность всесторонним образом, следовательно, как целостный человек» (18, с. 120). Развивая данную мысль, Маркс осуществлял тем самым перестройку всего существующего знания о человеке, преобразуя и объединяя прежде обособленные части этого знания в качественно новый синтез, обеспечивающий адекватное рассмотрение человека именно как целостность. И в то же время Маркс действовал практически, способствуя достижению целостности социальной, т.е. пролетарской революции. В этом смысле практическое значение имели уже сами «Критические заметки…», содействовавшие сплочению революционеров и одновременно их размежеванию с временными мелкобуржуазными попутчиками.
Смысла силезского восстания не понял не только Руге, но и такие демократы, как Ф. Кеппен, К. Гейнцен и К. Грюн. Бывший «свободный» Э. Мейен, осенью 1842 г. угрожавший Марксу обвинением в консерватизме, теперь в ужасе шарахнулся от революционных рабочих: «Чем больше будут рабочие сознавать свое положение, тем больше будет становиться и опасность, грозящая от них обществу» (159). Братья Бауэры усилили свои нападки на «массу», и уже 31 июля Г. Юнг отправил Марксу пятый, шестой и седьмой номера их «Литературной газеты». В письме Фейербаху от 11 августа 1844 г. Маркс сообщает о своем намерении выступить с брошюрой против этих «критических критиков», которые «признают только одну действительную потребность – потребность в теоретической критике. Поэтому таким людям, как Прудон, бросают упрек в том, что они исходят из той или иной „практической“ „потребности“. Поэтому эта критика выливается в унылый и важничающий спиритуализм. Сознание или самосознание рассматривается как единственное человеческое качество. Любовь, например, отвергается потому, что возлюбленная является, мол, лишь „предметом“. Долой предмет! Поэтому эта критика считает себя единственным активным элементом истории. Все человечество противостоит ей как масса, как инертная масса, которая имеет значение только как антипод духа» (11, с. 382).
Столь ядовитые и беспощадные оценки Марксом тогдашней позиции своего бывшего друга Бруно Бауэра и его брата Эдгара (другом последнего был Энгельс) явно перекликаются с идейным смыслом и гротескной формой изложения первого совместного произведения К. Маркса и Ф. Энгельса – «Святое семейство, или Критика критической критики. Против Бруно Бауэра и компании», замысел которого, по всей вероятности, начал уже тогда складываться у Маркса. Но окончательно он оформился во время второй встречи Маркса с Энгельсом, состоявшейся в Париже в конце августа 1844 г.
Парижская встреча была полной противоположностью первому, «весьма холодному» их знакомству в 1842 г. в Кёльне. «Ни разу еще я не был в таком хорошем настроении и не чувствовал себя в такой степени человеком, как в течение тех десяти дней, что провел у тебя» (11, с. 8), – писал Ф. Энгельс К. Марксу менее чем через месяц после этой их встречи, находясь уже в Германии, в родном городе Бармене.
Яркое впечатление от парижской встречи Энгельс пронес через всю свою жизнь. Сорок с лишним лет спустя, в работе «К истории Союза коммунистов» (1885), он вспоминал: «Когда я летом 1844 г. посетил Маркса в Париже, выяснилось наше полное согласие во всех теоретических областях, и с того времени началась наша совместная работа» (6, с. 220). Возникновение такого согласия было результатом предшествующего развития взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса, различными путями двигавшихся к одним и тем же, как им самим теперь стало ясно, теоретическим и практическим выводам.
Как и Маркс, Энгельс уже пришел к убеждению, что основу современного социального развития составляет революционизирование промышленности и возникновение такой революционной силы, как пролетариат. В статье «Положение Англии. Восемнадцатый век», написанной в феврале 1844 г. и опубликованной при содействии Маркса в августе – сентябре 1844 г. в газете «Вперед», Ф. Энгельс дал первый очерк истории промышленной революции в Англии, где был сделан важный вывод: «…революционизирование английской промышленности – основа всех современных английских отношений, движущая сила всего социального развития… Важнейшим результатом восемнадцатого века для Англии было образование пролетариата вследствие промышленной революции» (1, с. 615, 617).
Показательно, что Энгельс, как и Маркс, был в числе немногих, кто сразу правильно понял значение восстания силезских ткачей. Уже 29 июня 1844 г. он выступил в чартистской газете «The Northern Star» с двумя небольшими статьями, в которых изложил фактическую сторону этого события и свою оценку его: «…становится очевидным, что последствия фабричной системы, прогресса машинной техники и т.д. для рабочего класса на континенте совершенно те же самые, что и в Англии: угнетение и изнурительный труд – для большинства, богатство и благополучие – для немногих; неуверенность в завтрашнем дне, недовольство и возмущение имеют место и на холмах Силезии точно так же, как в перенаселенных городах Ланкашира и Йоркшира» (18, с. 201).
Как и Маркс, Энгельс сознавал, что для освобождения рабочего класса недостаточно одной лишь «политической революции». Пролетариат уже выступил на историческую арену как самостоятельная сила и ведет энергичную борьбу, ближайшим результатом которой будет демократия. «Но какая демократия! Не демократия французской революции, противоположностью которой были монархия и феодализм, а такая демократия, противоположностью которой является буржуазия и собственность… Простая демократия неспособна исцелить социальные недуги. Демократическое равенство есть химера, борьба бедных против богатых не может быть завершена на почве демократии или политики вообще. И эта ступень есть… только переход, последнее чисто политическое средство, которое еще следует испробовать и из которого тотчас же должен развиться новый элемент, принцип, выходящий за пределы существующей политики.
Этот принцип есть принцип социализма» (1, с. 642) – так заканчивает Энгельс в марте 1844 г. еще одну свою статью «Положение Англии. Английская конституция», опубликованную в сентябре – октябре того же года в газете «Вперед». В сущности, здесь впервые дана формулировка идеи перерастания буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую.
Одну из важнейших методологических предпосылок коммунистической убежденности Энгельса составляла его ориентация (аналогично ориентации Маркса) на необходимость синтеза до того разрозненных результатов прошлой истории: и результатов производственной и социальной практики; и результатов различных областей общественного знания – философии, истории, политики, политической экономии и др.; и результатов практики и науки в целом. «Для восемнадцатого века характерной была идея энциклопедии; она покоилась на сознании, что все… науки связаны между собой, но она не была еще в состоянии совершать переходы от одной науки к другой, а могла лишь просто ставить их рядом» (1, с. 599). Осуществив такие, выражаясь современным языком, междисциплинарные переходы, необходимо создать науку нового типа – действительно единую, целостную науку. Постановку такой задачи можно рассматривать как первоначальную формулировку будущего замысла «Диалектики природы».
Другая методологическая предпосылка, также идейно сближавшая Энгельса с Марксом, заключалась в ориентации не на абстрактно-теоретический, а на предельно конкретный анализ действительности в различных (материальных и идеальных) ее проявлениях. Рассматривая ту или иную проблему, Энгельс уже на данном этапе развития своих воззрений стремился учесть всю совокупность эмпирических данных, относящихся к проблеме, исходить из фактов, раскрывать их собственные законы, а не втискивать факты в спекулятивные конструкции.
Как и Маркс, Энгельс был человеком действия, органически соединившим в своей деятельности общетеоретические выводы о необходимости тех или иных преобразований со стремлением вносить личный вклад в осуществление этих преобразований. Ненависть к теоретикам-фразерам, равно как и к невежественным практикам, объединяла Маркса и Энгельса не в меньшей степени, чем их любовь к пролетариату и всему угнетенному человечеству.
Итак, встретились два человека, близкие по складу своего интеллекта и характера. Их дружеское общение было так необходимо обоим. Возникновение этого взаимообогащающего союза – факт не только личной биографии Маркса и Энгельса, но и самого процесса формирования их взглядов, которые приобрели теперь еще большую разносторонность и вместе с тем получили новый стимул к дальнейшему развитию в целостное научное мировоззрение. Первым плодом их союза, как уже отмечалось, явилась книга «Святое семейство», где Маркс и Энгельс, по их собственным словам, «свели счеты со своей прежней теоретической совестью» и где формирование марксизма вступило в новый этап.
Вместе с тем и мы подошли к концу интересующей нас темы о молодом Марксе, или о начальных этапах формирования его взглядов в целостное научное мировоззрение. Дальнейшее идейное развитие Маркса неотделимо от имени Энгельса и выступает как продукт совместной творческой деятельности двух великих умов. Уже первые шаги на этом пути представляют собой отчетливо выраженное движение от молодости к зрелости.