Но Акименко не мог любоваться степью. Без флажка было какого пусто, скучно, неудобно. Будто ехал на чужом тракторе.
— Вот тебе и дружба за цыгаркой, вот тебе и ударничество. Теперь надо что-то большое сделать. Мысли все сбивались на снятый флажок, на собрание, на весь этот сволочный случай. Трактор шел по зеленому полю, усеянному крупными красными, чернеющими в синеве вечера цветами. Казалось, будто по зеленой комсомольской гимнастерке разбрызганы капли крови… Ах, как обидно, как обидно было Акименко!.. Чтобы оправдать себя, он старался свалить вину на бригаду: вовсе не так уж он виноват. К нему не по-товарищески подошли… Спазмы сдавили ему горло. Он глотнул слюну и вдруг закричал в сторону посадки, где щелкали соловьи:
— Да-а замолчите вы.
Над Ефремовым стали подтрунивать. Раньше в бригаде его считали просто неудачником, попавшим на изношенный трактор, а теперь считали лодырем. На черной доске его фамилию трижды жирно обвели карандашом. Смеялись:
— Смотри, фамилия-то твоя кажный день все жирнеет…
Как-то вечером, ложась спать, Ефремов присел на койку Акименко:
— Вась, давай койками поменяемся. Тебе все одно.
— А чего, там твердо?
— Да нет. Я тебе тулуп там оставлю.
— Да для чего?
Но, посмотрев внимательно на колькину койку, понял: Там как раз над головой висела черная доска.
Они поменялись местами.
Странная дружба завязалась между ними. После смены они старались уединиться, шептались о чем-то, часто уходили за железную дорогу и там, где-нибудь под кустами, ложились и читали. Бельков как-то увидел у Акименко книжку. Название не прочел, но заметил, на обложке был нарисован трактор.
Бригада переходила на новые массивы, отовсюду унося славу лучшей бригады. Понемногу стал забываться случай с Акименко и Ефремовым. Акименко, как всегда, работал хорошо, и каждый день учетчик ставил в его листке цифру выработки, на много превышавшую задание. Ефремов все так же таскался на своем «муходаве», но вскоре этот трактор пришлось поставить на ремонт в станицу.
И вот тут-то заинтересовало бригаду странное поведение двух друзей. Каждый выходной день, во всякий свободный час, то вместе, то по одному они уходили в ближнюю станицу. Многие думали, что друзья к девчатам начали ходить. Это смущало комсорга Колесникова, который думал было на очередном совещании поставить вопрос о снятии Акименко с черной доски.
Как-то утром, прохладным и тихим Ефремов привел из станицы свой трактор. Шел «муходав», как всегда, тихо и лениво. Сонно сидел на высоком сидении Ефремов. Вся бригада была около тракторов: дневная смена готовилась выезжать в поле. Бригадир, зябко ежась — он вышел в одной ситцевой рубахе — просмотрел тракторы и внимательно проводил глазами первую выехавшую машину. За нею сейчас же пошла вторая. Вдруг сбоку загрохотало, струя газа прошла по ногам и… трактор Ефремова рванул, понесся в поле, догоняя передовые машины.
Бригадир оглянулся — не перепутал-ли этот чудак тракторы? — И вдруг заорал:
— Э-га, стой! Сто-о-ой там!
Все три трактора, немного пробежав, остановились.
— Заворачивай сюда! Сю-да!! — махал бригадир Ефремову..
Тот под'ехал, радостно улыбаясь.
— Як це вам?.. спрашивал он восторженно, сразу почему-то начав говорить по-украински.
— Ну, уморил. На второй скорости шпарит. Это-ж все Акименко?.. а?.. так?.. — спрашивал он у смущенного Акименко.
— Нет, мы с ним вместе части к трактору подбирали. А Колька в теории здорово понимае.
— Колька в теоретике? — бригадир восхищенно следил за под'езжавшим трактором.
— А ну слезь! Твой трактор? Твой. Ну, садись. Да проедь же мимо бригады…
Ефремов важно сел на трактор. Одну руку небрежно положил на руль, другой подбоченился. Трактор пошел… Задрав свое курносое лицо, Колька дурашливо подмигнул смеющимся ребятам. За ним вышли все тракторы.
Все они шли на второй скорости.
На следующий день на тракторе Акименко снова трепетал красный флажок. Ветер дул в спину. Флажок хлопал, упруго наливался ветром и казалось, что это он тянет вперед тяжелую махину трактора — свободно и легко.
Якоб ЛевинВетер в лицо
Стремительный ветер несется по полю; он качает желтые тарелки подсолнуха, он слегка ерошит свежие копны, он разбивается о широкую грудь полнотелых скирд, он бьет в лицо веселым парням и девушкам, которые быстры, радостны и улыбчаты.
Ветер в лицо, в открытую грудь, в потное тело. Хорошо! Он освежает, как душ, он ласкает ребят лучшей молодежной молотилки.
Они стоят на высоких рыжих скирдах в образцовом производственном порядке, они поднимают на вилы колосья и ловко перебрасывают друг другу, зубарю и, наконец, в зубы этой замечательной машины. Здесь, в этой бригаде, где много хороших ребят, где много ударников, есть самые лучшие колхозники, самые крепкие ударники колхоза. Этих самых лучших знают в политотделах, знают в далеких колхозах. Им преподносятся премии, их окружают заботой и вниманием, им первым выдают авансы, выдают свежую пшеницу, пахучий мед.
Один из них — вот он, смуглый парень в белой фуражке, в распахнутой на груди блузе. Он ловко подкидывает на барабан огромные связки колосьев, он бросает в разные стороны свое ладное, крепкое тело, он работает у этих скирд, начиная с появления первых лучей оранжевого солнца и кончая рождением полуночной серебряной луны.
Он — веселый парень, 22-летний Павел Купин с молодежной молотилки. Перед сном под арбой, вместе со всей ударной компанией, он играет чужие, древние и далекие песни. Замолкают молодые голоса, тухнет костер, люди засыпают крепким сном, и только ветер — неустанный свидетель боевой работы и тихого сна — колышет колосья, разносит по полю остывший пепел…
Так проходят дни.
Люди бешено работают, но пот не залил им глаза, они видят все впереди. Широкая перспектива богатой жизни раскрыта перед ними, как книжка с крупным шрифтом, и они читают убедительные цифры, едят густые борщи, белый хлеб, медовые пряники.
Павлушка Купин — один из старейших колхозников — начал зарабатывать этот хлеб, этот мед в дни, когда грязный снег еще лежал в тенистых местах и чернозем иногда покрывался тонким слоем льда. Он тогда еще вместе с Тимофеем Васильевичем — отцом своим и Гарпиной Ивановной — матерью — решил работать, сколько силы хватит, работать так, чтобы жизнь пришла сытная, молочная, медовая, пшеничная, веселая. Вместе с отцом они прислушивались ко всем проходящим через бригаду ораторам, беседчикам, агитаторам, они прислушивались к деловым строкам газет, они активно участвовали в проработке первых весенних колхозных расчетов о предстоящих заработках и доходах.
Когда-то маломощные казаки Купины при советской власти добрались до середняцкой ограниченной жизни и в 1929 году, после мучительных раздумий, тревог, волнений, наконец, решились и подали заявление в колхоз. И вот, пройдя через месяцы дикого саботажа, организованного кулачеством, этой весной купинская семья бросилась на работу.
Здесь-то Павел Купин доказал силу своих мускулов, молодое желание крепить колхоз, крепить свою жизнь.
— Значит, так, — переспрашивал на первых собраниях Павел: — значит, с озимой мы должны получить 11 центнеров, с яровой 9, с ячменя — 11? А если будет меньше? Тогда как же?
Ему доказывали, что если даже будет меньше, то и тогда он получит свои семь килограмм на трудодень. Ему доказывали: колхозная жизнь так устроена, что кто хорошо работает, тот хорошо будет жить.
Павел Купин решил жить хорошо.
Он любовно ухаживал за прикрепленным к нему конем, он поднимался рано и клал сильные руки на рычаги тяжелого плуга, и поднимал десятину за десятиной тяжелые пласты кубанского чернозема. Он пахал, сеял, полол, косил, и вот теперь вместе с бригадой молодежи молотит. Он заработал 160 трудодней. Он, вместе с другими колхозниками «Путь Ильича», добился выполнения июльского плана хлебосдачи досрочно, вместе с другими домолачивает последние центнеры годового плана. И он получил один из самых богатых натуравансов в станице Архангельской.
— Вот это аванс! — радуется Павел. — С таким авансом и свадьбу впору оправлять.
Аванс в колхозе действительно не маленький, хотя это обычный аванс для тысячи колхозов нашего края, и сотни колхозов имеют гораздо более высокие авансы. Но и этот один килограмм пшеницы на трудодень, эти сто грамм меда на трудодень осязательней всех расчетов показали Павлу Купину, какие доходы возможны при честном, ударном труде, какая зажиточная жизнь в колхозе начнется после распределения доходов. Вместе с отцом Павел получил свыше двух центнеров чистосортной пшеницы и около двух пудов меда.
— Еще восемьдесят трудодней — вот моя норма до конца года, — весело говорит Павел. — Сколько же это будет хлеба в моей хате!
И товарищи помогают ему считать.
— Государству мы сдаем 4972 центнера, у нас остается… они шевелят губами и морщат лбы, — у нас остается самое меньшее по семь с половиной килограмм на трудодень, а у тебя, Павлушка, у тебя будет…
— У меня будет больше, чем девяносто пудов зерна, — заканчивает расчеты Купин. — Да у отца еще пудов сорок будет, вот житуха начнется!..
Быстрей закипает работа. Павел ворочает колосья вилами, молотилка стучит, и в ящики сыплется золотым потоком крутое зерно, и ящики относят к сортировке, и она торопливо трясет в своих ситах зерно, и узкие, длинные чувалы стоят на весах, и зерно сыплется в арбу закрытую и глухую.
Снова проходит день, над огромной степью встает луна, грузная ночь ложится на молотилку, на скирды, и люди тихо, как бы с сожалением, отходят от работы к костру, или под арбы. Здесь перед сном возникают тихие разговоры, неясные воспоминания, смелые мечты.
— Як трошки управимся с хлибом, лисапед легкий куплю себе, — тихо говорит Павел. Он уже чувствует себя зажиточным, неясные желания тревожат его, он начинает замечать то, чего не замечал весной, он видит, что ему многого нехватает.