Красные розы были завернуты в желтую бумагу и сверток заколот булавками. Мы сидели на скамье какого-то парка, я держал ее руку и с неудовольствием увидел ее нечистые ногти. Я указал на них, она отдернула руку, я поцеловал ее; она покачала головой, опустив глаза, и притихла. Я тоже замолчал; от того, что мой поцелуй не был принят, у меня сразу испортилось расположение духа, я почувствовал, что солнце жжет лицо, что хочется пить и что я в городе совершенно одинок. Вблизи ее прозрачная кофточка казалась совсем бедной, на булавках, и не была похожа на серьезную одежду. Она взглянула на меня, сразу поняла, что со мной и, поднеся розы к губам, поцеловала желтую бумагу, что-то сказав, вероятно, очень нежное. Потом показала на себя пальцем и произнесла:
-- Нина, Нина.
Она вопросительно посмотрела на меня, я достал свою визитную карточку; она коверкая мою фамилию, нежно прочла ее и, поднеся карточку к пухлым красным губам, поцеловала ее, как прежде розы.
Неподалеку от нас у набережной работали несколько грузчиков. На голубом полуденном северном небе вырисовывались снасти черного просмоленного корабля.
-- Нина! -- говорил я и целовал ее в розовую шею у самых золотистых волос; мне уж не представлялось, что я совершенно одинок в городе.
Через пять минут все казалось мне вполне нормальным, естественным и обычным. Мы сидели вдвоем на скамье, наши молодые руки были вместе, пальцы сплелись, и мы смотрели, как в полуденном северном небе, словно тонкие палочки и паутинки, вырисовываются снасти замасленного парохода...
Я не знаю языка и поэтому чувствовал себя свободным от условностей и от той мелкой, может быть, и красивой лжи, которую неизменно вносит культура; внутренне я смотрел на нее немного сверху вниз и чувствовал, что этим ничуть не обижаю или унижаю ее. И она, целующая мою визитную карточку, отпечатанную на языке, которого не знала, охотно и покорно ставила меня на место властелина. Под синим полуденным небом все было ясно, четко, определенно и не боялось правды.
Через некоторое время моя спутница заторопилась. Кажется, ее где-то ждали. Я пошел с ней и довел до каких-то ворот. Мы условились встретиться вечером. На прощанье, уж в воротах она опять поцеловала желтую бумагу, в которую были завернуты розы. Я покровительственно улыбнулся.
-- Прощай, девочка...
* * *
Вечером мы встретились. Она не опоздала ни на минуту; я подумал: только честные женщины не могут быть аккуратны, а эти должны быть точны.
Нина теперь была красивее. Большая черная, плоская шляпа с розовыми и красными розами очень шла к ней. Она приветливо улыбнулась, и я прошел бы мимо, если бы не эта улыбка: я не узнал ее.
Мы гуляли по городу; с моря дул холодный ветер; северная белесоватая ночь, при которой умерли все звезды и не показывалась луна, была грустна и тревожила сердце невозможным. Хотелось больше чем молчания, больше, чем женщины, больше, чем смерти. Беззаботное и легкомысленное настроение дня исчезло. Вечер был, как старость, осторожный, печальный, почти без надежд.
Рука Нины была холодна, пальцы казались длиннее. В тени она представлялась изящным недоступным существом, которое хранит про себя грустную тайну. Она посмотрела на меня и раздельно, громко сказала очень длинную фразу, почти небольшую речь. Я ничего не понял. -- "Пойдем ко мне", -- сказал я ей. Она кивнула головой, и мы пошли. Мне сделалось стыдно, печально и проснулась тревога.
Теперь я уже мало вслушивался в то, что говорила Нина, и не старался понимать. Я просто кивал головой, если она слишком настойчиво что-либо повторяла. Ей было холодно, она взяла меня под руку. На лестнице в темноте она остановилась и что-то шептала. Я не мог видеть ее лица, чувствовал, что она немного волнуется. Я небрежно поцеловал ее и она пошла.
Я жил в меблированных комнатах и, когда уходил, тревожился: найду ли я собственную квартиру?.. Мы тихонько зашли, я поднял штору, почувствовался запах мыла. Нина не дала мне зажечь лампу. Она начала, раздельно повторять какое-то предложение. Я вслушивался и вдруг перевел:
-- Что Нина получит?
Меня покоробило. Только через несколько дней, справившись с словарями, я узнал, что ошибся. Она спрашивала:
-- Чего хочешь от Нины?
Это было невинное лукавство или инстинктивная самозащита. Но я не понял бедной девочки. Может быть, многое и многое было иначе, если бы я тогда ее понял.
Я вынул кошек и спросил: "хочешь денег", -- и положил перед нею бумажку При этом я надел шляпу и грубо сказал:
-- Пойдем.
Она заплакала, положив обе руки на стол. Несколько раз она повторяла какое-то слово которое я переводил в пяти разных смыслах.
Я стоял в темной комнате в шляпе, запах мыла притупился. Я думал про себя злые мысли: "Ломается, фу, гадость. Надо ее проучить, надо ее выгнать. Может быть, я ей мало дал? Нельзя приставать на улице к первой встречной".
Я обернулся на шорох и увидел, что Нина быстро-быстро сбрасывала с себя одежду, как будто ей было тесно или жарко. Она не смотрела на меня и была серьезна...
* * *
-- Нина -- говорил я ей изумленно, -- Нина!
Она гладила меня по лицу, у нее давно уже высохли слезы.
-- Нина, ты никогда еще не любила?
-- Нет, -- ответила она очень серьезно.
Я смотрел на нее изумленный, подавленный, пристыженный. Я был уверен, что имею дело с проституткой, а передо мною была девушка. Все время я чувствовал, я видел, как лежит на столе скомканная коричневая бумажка, которую и подал Нине. Мне было стыдно перед нею, как перед обиженной матерью, я целовал ее руки, словно материнские.
Она успокаивала меня нежными, ласковыми словами, из которых я многих не понимал. В моей низкой комнате посветлело. На фоне белого, прозрачного окна очень резво вырисовывался край занавески. Мне представлялось, что я участвую в каком-то таинственном колдовском деле: со мною рядом неизвестное существо, я должен убить его...
-- Милая Нина, -- говорил я тихо, и она не понимала меня, -- почему я встретил тебя? Почему ты прошла мимо меня? Милая Нина... прости меня за то, что я улыбнулся тебе...
Уже я забыл то, как предлагал ей деньги и теперь говорил ей о чем-то другом, что сам очень смутно сознавал. В томительном предчувствии сжималось сердце. Хотелось отодвинуться, быть одному и глубоко, глубоко задуматься. Мир представлялся таинственным и печальным. Не верилось, что взойдет солнце. А если и взойдет, то все равно нельзя будет забыть этой страшной, тоскливой ночи... Где-то, в далеких полях падает, оседая из дремотного воздуха, северная роса, не носятся птицы над низким лесом, пустынны и немы небеса. И в этот росистый ночной загадочный мир проник грех, вполз и разъел его сердцевину, и поэтому все когда-нибудь нелепо умрет.
-- Почему я встретил тебя, Нина?..
Светлело. Ее голубые наивные и чистые глаза были окружены глубокими тенями.
В комнате можно было уже различать все предметы. Опять почувствовался запах мыла.
Мы оба тихо вышли и, крадучись, спустились по лестнице -- как крадется молодость. Теперь на ней было светло. Холодок утра опять принес мысль о далеких росистых полях и о грехе, который погубил мир. Ее волосы были в беспорядке. Она проговорила какую-то фразу, где было слово "мама", и потом, улыбаясь, показала, как мама ударит ее по щеке. Я тихо в печальном удивлении, ущемленный этой улыбкою и этой покорностью, пожал ее руку. Мы расстались. Теперь я был один.
Утром, встав очень поздно, я послал ей большой букет красных роз и вечером покинул город, отправившись в глубь страны.
* * *
Был август. Я прожил лето в небольшом местечке у моря в той же стране. Понемногу я овладел языком и убедился, что жизнь этих людей так же мелка, печальна и малорадостна, как и любого другого народа. Те же случайные несправедливые болезни и та же неожиданная, черная, страшная смерть. Еще одну страшную подробность узнал я: люди в этой стране очень легко сходили с ума и маленькое государство было переполнено санаториями, убежищами, лечебницами и домами для умалишенных. Мне рассказал об этом доктор, с которым я подружился. Он сказал мне об этом во время прогулки и, помню, я тотчас же подумал: "Нина в сумасшедшем доме".
Я подумал об этом так, как дразнишь себя, но не поверил. Об этой девушке я вообще мало думал, и вся история начала мне представляться пикантным приключением, о котором стоит многим рассказать, разумеется, "по секрету".
Грустные и жуткие мысли той ночи давно рассеялись. Я отправлялся на родину и укладывал вещи...
В осеннее теплое утро я уезжал из прибрежного городка. Я ехал почтовой коляской по прочному, хорошо укатанному шоссе. До железнодорожной станции было верст десять. Бодро бежала четверка гнедых сытых лошадей, плавно и с легким приятным шумом катились колеса. Против меня сидел унылый и скромный человечек, который, как мне показалось, очень боялся, что я с ним заговорю. Теплый осенний и немного грустный вечер обвевал лицо. Листья на высоких дубах, липах и кленах поредели, небо казалось ближе, а счастье -- дальше...
Наша почтовая коляска проезжала мимо чьих-то богатых и холеных дач, однажды донеслись к нам меланхолические звуки рояля, другой раз детский смех.
Вот потянулся большой тенистый, серый сад и за ним длинный трехэтажный белый дом. Мой унылый спутник вдруг оживился, выказывая необычное волнение: он вытягивал голову, поднимался и что-то разглядывал в саду. С высоты брички легко можно было видеть гуляющих по саду. Это было странные люди, странно одетые...
-- Дом для умалишенных, -- сказал унылый человек, предупреждая мою мысль и странно захихикал, закивал головой.
Я не успел удивиться его поведению, как вдруг увидел у самой ограды на скамье двух девушек. Одна была бледная с черными глазами и сильно жестикулировала, другая -- с голубыми грустными глазами, слегка навыкате и пышными светлыми, вероятно, очень нежными и тонкими волосами. Я уверен, что узнал Нину. Вместе со своим кривляющимся и хихикающим спутником я поднялся, испуганно вытянув шею. Но коляска проехала, деревья закрыли девушек, и белый трехэтажный дом исчез.