делить с отцом опасность, как делил ее этот слуга, которого отец любил.
— Рафаил! — воскликнул он, обращаясь к слуге. — Король меня любил?
— Когда он скончался от раны — было это на корабле, который вез его вПариж…
— Кто находился при нем? Я хочу знать!
О любовнице, на чьих руках умер Антуан, слуга умолчал.
— Я один находился подле него, — заверил он принца. — Когда государь мойпочувствовал, что дело идет к концу, а было это в девять часов вечера, онсхватил меня за бороду и сказал: «Служи хорошенько моему сыну, а он пустьхорошенько служит королю!»
Генрих все это ясно увидел перед собой, он перестал плакать и сам схватилгонца за бороду. Ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем вот так умеретьза короля Франции, как умер его отец Антуан.
Память об отце определила два ближайших года жизни маленького Генриха.Матери своей он за все это время так и не видел. Жанне неотступно угрожалМонлюк; этим постоянным давлением на нее мадам Екатерина достигла того, что ихотношения стали более сносными. Подобные дела Медичи умела улаживать, ибо ейневедома была та страстная ненависть, которая кипела в сердце Жанны д’Альбре;Екатерина действовала просто, сообразуясь с обстоятельствами. Самым сильным ееврагом по-прежнему оставался дом Гизов, протестанты были пока обезврежены. Темболее могла она воспользоваться ими для своих целей и прежде всего их духовнойпредводительницей. Тщательно все обдумав, мадам Екатерина решила так.
После смерти Антуана Бурбона юный принц Наваррский сделался, как и отец,губернатором провинции Гиеннь и адмиралом; сто телохранителей получил он,однако вынужден был остаться при дворе. Его заместителем на юге назначили,разумеется, Монлюка, того самого Монлюка, на которого так обижалась Жанна. Заэто ей даровали право воспитывать своего Генриха, как ей захочется, хотя самаона не могла при этом присутствовать. Она сейчас же вернула ему в качествеучителя честного старика Ла Гошери, а общее руководство принцем было доверенохитрецу Бовуа, и к обедне можно было уже не ходить. Генрих снова оказалсяпротестантом, но это его больше не трогало.
Он сказал себе: «Я родился католиком, моя дорогая матушка сделала из менягугенота, им я и останусь, хотя отец меня опять посылал к обедне, вернее,посылала мадам Екатерина, и рыцари ордена целовали меня. Если б я теперь стоялна поле боя, среди сторонников истинной веры, как мне и подобало бы, — тут умальчика заколотилось сердце, — рыцари уже не целовали бы меня. Наоборот, мнепришлось бы, пожалуй, их просить об этом, ибо они могли бы победить нас, итогда я опять стал бы католиком. Что ж! Таков этот мир».
Но еще сильнее забилось у него сердце. «Нет! — подумал он. — Победить илиумереть», aut vincere aut mori — этот девиз он написал даже на билетике какой-толотереи, и мадам Екатерина спросила его, что эти слова означают. Тогда онответил, что смысла их не знает.
Странное посещение
Генриху шел одиннадцатый год, когда его взяли в большое путешествие короляКарла Девятого по Франции.
Королева-мать решила, что всему королевству пора лицезреть ее сына и чтопервый принц крови, Генрих Наваррский, должен везде показываться в его свите —хоть и протестант, а все же только вассал. Кто опять перебежал дорогухитроумной толстухе и расстроил ее планы? По крайней мере вообразил, чторасстроил? Жанна д’Альбре; она появилась внезапно. В город, где тогда находилсядвор, она въехала, точно какая-нибудь независимая государыня, при ней триставсадников и не меньше восьми пасторов
И тотчас горячо накинулась на мадам Екатерину: та до сих пор не выполниласвоих обещаний. Помимо этого, она только и успевала, что помолиться вместе ссыном. Ведь она оставила его своей доброй подруге как залог их соглашения, аМонлюк запретил в Беарне проповеди, и поговаривают, будто протестантам угрожаетеще кое-что похуже, а именно — встреча Екатерины с Филиппом Вторым Испанским,этим злым демоном юга и архиврагом истинной веры. И вот Жанна потребовалаправды. Жанна заявила о своих правах.
Однако никто не выказывал большего равнодушия к любым договорам, чем мадамЕкатерина, когда уже не видела в них пользы для себя. И она, по своемуобыкновению, лишь тихонько засмеялась: — Милая подружка, теперь вы здесь, вымоя, а мне именно этого и хотелось.
Так оно и было на самом деле, ибо Филипп довел до ее сведения, что отправитпослов по ту сторону Пиренеев не раньше, чем королева Наваррская исчезнет изсвоих родных мест. Поэтому Жанна почти ничего не добилась — сунули ей малуютолику денег на жизнь, на ее всадников да пасторов, — и уезжай себе обратно вграфство Вандом, как два года назад. Двор же продолжал путешествие на юг.
Жанна простить себе не могла, что попалась в ловушку. Однажды ее сынупришлось ночевать в нижнем этаже постоялого двора, так как здешний замококазался недостаточно просторен для столь многолюдного общества. Вдруг срединочи мальчик вскочил. Зазвенело стекло, раздался стук упавшего тела. Генрих изовсех сил навалился на какого-то человека, пока тот еще не успел подняться, ипринялся громко звать на помощь. Появились огни и люди, неизвестному изряднонамяли бока. Когда Генрих разглядел незнакомца, он замолк, пораженный. Мальчиксразу понял, кто его прислал и зачем. Но поостерегся признаться хотя бы одномучеловеку, что его дорогая мать старалась похитить своего сына. Ни разу непроговорился и его воспитатель Бовуа. Оба печально поглядывали друг на друга,иногда старший укоризненно покачивал головой, а младший виновато опускалее.
Есть в Провансе одно местечко, называется оно Салон; там жил в те временанекий примечательный человек, и Генриху Наваррскому довелось узнать его. Былораннее утро, одиннадцатилетний мальчик стоял посреди комнаты голышом,камердинер собирался подать ему сорочку. Тут вошел Бовуа, а с ним тот человек.«Что нужно Бовуа? — думает Генрих. — Может быть, это лекарь? Но я ведь неболен».
А тот человек спрашивает: «Где же принц?» Останавливается в пяти шагах отнего и не видит, хотя Генрих совсем голый. Бовуа не отвечает, он ждет —почтительно, даже можно сказать робко, если Бовуа способен быть робким. А слугаотступает в угол и уносит с собой сорочку.
Мальчик испытывает странное чувство: он одинок, раздет, виден весь — всенедостатки, все дурное. Он начинает бояться, как бы все это не кончилосьпоркой! О ты, старик, такой изможденный, седые волосы, как сталь, а щеки, точноямы, ведь вот же я, взгляни на меня и потом уйди!
А старик давно его видит, изучает тело и лицо маленького человека, тольконикто этого не знает: его зрение затянуто пленкой, он видит из дали гораздоболее далекой, чем пять шагов. К тому же незнакомец уклоняется в сторону,делает нелепые телодвижения, прыгает вперед, назад, толкает Бовуа, проситизвинения, все время что-то бормочет и слишком поздно догадывается поклониться.Он неловко размахивает своей огромной шляпой, она выскальзывает у него из рук,летит прямо под ноги принцу. И тут Генрих совершает нечто не соответствующееего сану. Неизвестно почему, он поднимает шляпу и подает тому человеку, а тотсамое большее — лекарь, хотя для лекаря слишком неловок.
И вот они стоят друг перед другом, тощий смотрит вниз, а малыш усиленнозадирает голову, но тщетно; неуловим взор этого существа, он точно пелена,опущенная на щеки и шею, так что остается лишь туловище без головы, а вместоголовы завеса. Мальчику страшно, но боится он уже не порки.
Незнакомец перестал бормотать, он думает: «Что я говорю?» Он чувствует: «Этодитя, что-то еще несбывшееся, беспредельное, ведь ребенок, хоть он и слаб,обладает большей силой и властью, чем те, кто уже много прожил. Он несет в себежизнь, и потому он велик. Только ребенок велик! Какое смелое лицо!» — говоритон себе в ту минуту, когда Генриху страшней всего.
— Это он, — произносит незнакомец вслух, обращаясь к Бовуа, который ждеттерпеливо. — Если бог вам дарует милость дожить до тех пор, вашим государембудет король Франции и Наварры.
Вот и все, что он говорит вслух, и уже не делая попытки еще раз поклониться,идет к выходу. Бовуа распахивает перед ним двери.
— Благодарю вас, — говорит Бовуа. — До свидания, господин Нострадамус[4].
А Генрих чувствует, что незнакомец не из тех, с кем можно еще раз свидеться.Именно поэтому тот человек останется у него в памяти навсегда.
Встреча
Но Генриха и так повсюду донимали слухами и пророчествами. Невозможно былозабыть происходившего в те дни. Куда бы ни приехал со своими протестантамипринц Наваррский, ревнители истинной веры приветствовали его в необычайнойпотайности, расстроенные и встревоженные.
— Не ездите дальше, принц, оставайтесь с нами, скорее мы все до одногоумрем, чем отдадим вас врагам. — И везде он слышал одно и то же. Седовласыйгугенот, которого внуки принесли к Генриху, поднял дрожащую руку и,благословляя его, произнес глухим и глубоким старческим голосом:
— Хвала господу, что дал мне увидеть вас! Когда всех нас уничтожат, вы,государь, отомстите и поведете истинную веру к победе.
Потом раздались со всех сторон уже знакомые Генриху заклинания: пусть, радигоспода бога, не ездит дальше.
Позднее Бовуа ответил на вопросы Генриха так:
— Не давайте себя запугать! Эти люди боятся? Тем ревностнее будут онислужить нашей вере. Они ожидают всяких бед только от того, что королева-матьрешила встретиться с испанцами. Мы, однако же, знаем мадам Екатерину: онаскорее схитрит, чем пойдет на кровавую резню.
— А если испанский дьявол ей прикажет? — заметил Генрих, даже не ожидаяответа, так уверен он был в смертельной ненависти Габсбурга, которая есть ибудет вовеки.
Бовуа попытался объяснить мальчику, что Екатерина, быть может, ничегострашного и не замышляет, а хочет лишь оправдаться перед всемирнымкатолицизмом, что не всегда посылала против своих протестантов войска, ноиногда старалась поймать их в сети уступчивости. В худшем случае она попросит уФилиппа помощи на том, дескать, основании, что иначе ей не усмирить своих