она — который исчез где-то в горах, сопровождая короля варваров в его бессмысленной поездке, — едва ли не с облегчением. Уже возникли немалые сомнения, так ли уж мудро было со стороны Соломона привести в город этих иноземцев. Правда, это можно было выдать за услугу, оказанную халифу, их номинальному повелителю, — предоставление убежища и провизии людям, которые еще недавно считались его союзниками и уж всяко являлись врагами христиан, теснящих ныне Кордовский халифат. Однако оставался еще один вопрос, беспокоивший князя и его советников.
Бесспорно, что юный араб Муатья — подданный халифа Абда эр-Рахмана, к каковым относятся, по крайней мере в теории, и они сами, евреи Септимании. Разве не платят они халифу харадж и джизью, земельный налог и подушную подать? И разве не охраняют они свои ворота от его врагов и врагов его веры, от христиан и франков? Нельзя, конечно, отрицать, что эти ограничения никоим образом не распространяются на их торговлю с ближайшими соседями, как нельзя отрицать, что все подати начисляются по усмотрению самого совета, который и близко не подпустил бы к этому делу столичных мытарей — последние уже давно не смущали ничьего взора своим присутствием в городе. И тем не менее, как заявляло большинство советников, не существовало юридического прецедента для заключения в тюрьму молодого человека просто из-за необходимости воспрепятствовать его возвращению к своему повелителю.
Пока совет спорил, престарелый князь, оглаживая бороду, посматривал на своих ученых мудрецов. Он знал, что сказал бы Соломон, будь тот здесь. Араб немедленно кинется к своему властителю и наябедничает, что евреи Септимании вошли в союз с варварами, многобожниками, предоставили базу для их флота, который сбежал от боя с греками и теперь планировал напасть на мирное побережье. В этом мало правды, но именно так оно будет представлено. И с готовностью воспринято.
В любом из христианских герцогств и княжеств пограничья решение такого дела оказалось бы до крайности простым. Десяток слов — и араб исчезает навсегда. Если им кто-нибудь и поинтересуется, можно выразить вежливые сожаления насчет своей полнейшей неосведомленности. И барон, герцог или князь будет заботиться о дальнейшем не больше, чем о подрезке своих роз.
В иудейском сообществе такое невозможно. И даже нежелательно.
Бенджамин ха-Наси одобрял решения своих мудрецов, даже когда считал их ошибочными. Ошибочными с точки зрения сиюминутной выгоды. Но в долгосрочной перспективе единственный оплот евреев, способный их спасти в течение долгих веков скитаний и гонений, это Тора, Закон. Пока иудеи крепки в своей вере, учит история, они могут выжить — пусть не как отдельные личности, но как народ. Если отойдут от Закона, то, возможно, будут некоторое время процветать. Но тогда они растворятся в окружающей стихии, станут неотличимы от беспринципных, суеверных и невежественных приверженцев Христа, лжемессии.
Князь безмятежно прислушивался к речам, позволяя всем членам совета блеснуть своей ученостью. Те, кто высказывался за продление ареста, на котором настаивал бы Соломон, говорили страстно, но неискренне, в соответствии с молчаливым соглашением. Против них было глубокое нежелание иудейского сообщества применять тюремное заключение. Свобода идти куда угодно — часть наследия тех времен, когда евреи делили пустыню со своими родичами-арабами. Ее оборотной стороной был ужас изгнания из общества, что являлось крайней мерой наказания, применяемого советом по отношению к своим соотечественникам.
Многоученый Мойша резюмировал высказанные соображения и приготовился приступить к заключительной части своей речи. Он был амораимом, толкователем Мишны.
— Итак, — сказал он, сердито поводя глазами, — теперь я процитирую галаху, и это будет окончательным решением по обсуждаемому делу. То, что вы услышите, сначала изустно передавалось от поколения к поколению, потом было запечатлено навеки в письменах. «Обращайся с пришельцем, который во вратах твоих, как с братом твоим, и за то будешь трижды благословен».
Он кончил речь и огляделся. Не будь слушатели скованы сознанием важности своего занятия и положения, они бы разразились аплодисментами.
— Хорошо сказано, — наконец отозвался князь. — Правду говорят, что разум мудрецов укрепляет стены города, а глупость невежества навлекает на город беду. — Он помолчал. — И этот юноша невежествен, не так ли?
Мойша ответил:
— Князь, он убежден, что своей ученостью может изумить целый свет. В собственных глазах и в своей стране он ученый. А кто же станет осуждать обычаи чужой страны и ее мудрецов?
«Именно этим ты и занимался сегодня утром, — подумал Бенджамин, — когда поделился с нами мыслями о глупости короля варваров, который порвал книгу, пытаясь понять, что это такое, и спрашивал о цене бумаги, а не содержания. Тем не менее…»
— Я буду действовать в духе решений совета, — официально заявил Бенджамин. Он согнутым пальцем подозвал начальника стражи. — Освободите юношу. Дайте ему мула и еды, чтобы хватило до Кордовы, и проводите до границы. Расходы вычесть из нашего следующего платежа земельной подати халифу.
Юный араб сидел у стены зала совета, прислушиваясь к непонятным речам на иврите, которые должны были решить его судьбу. По тону и жесту Муатья догадался, что решение вынесено. Он вскочил, сверкая глазами. Какое-то мгновение казалось, сейчас он разразится потоком жалоб и обличений, что проделывал уже раз пятьдесят за время своего короткого ареста. Но с видимым усилием юноша сдержался. Совершенно ясно было, что он собирается делать: поспешить к халифу с самыми гнусными обвинениями, которые только сможет выговорить его язык. Расквитаться за каждый случай пренебрежения, реального или воображаемого, выказанного варварами, к которым он так ревновал. Причиной этой ревности были полеты на воздушном змее.
Князь перешел к рассмотрению следующего дела. Верно сказано насчет ученых, подумал он. Это сила. А невежественные глупцы хуже чумы.
Но хуже всего была третья категория, к которой принадлежали и юный араб, и сам многоученый Мойша.
Категория ученых глупцов.
Глава 15
Сидя в холодном каменном подвале лучшего дома в крошечной деревеньке, перфекти шепотом обсуждали, как им следует поступить.
— Он не говорит на нашем языке. Как же мы подвергнем его испытанию?
— Он немного знает арабский, как и мы. Этого будет достаточно.
— Перевод исказит смысл. Испытание должно быть проведено на языке испытания.
— Правила устанавливаем мы, и мы можем изменить их.
Вмешался третий голос:
— Вообще-то он уже выдержал одно испытание. Причем не зная, что подвергается ему.
— Ты имеешь в виду испытание водой?
— Да, водой. Вы видели, как эти люди поднялись на гору. Они ослепли от усталости и обезумели от жажды. Это северяне из холодных стран, моряки, которые не ходят пешком. Тот великан едва не помер. А у самого короля так пересохло в глотке — мы все это видели, — что он не мог говорить. И все-таки он вылил воду на землю.
Еще один голос поддержал третьего:
— А ведь перед этим он набрал воду в рот. И выплюнул. Это тоже испытание. Не давать человеку воды, так что он уже не может думать ни о чем другом, а потом предложить питье. Проверить, может ли он набрать воду в рот и все-таки отказаться от нее, одержать победу над своим телом. Над этим храмом Злого, князя мира сего. Именно это и сделал одноглазый.
Первый голос продолжал возражать:
— Испытание было слишком коротким! Обычно мы оставляем человека без воды на один день и одну ночь.
— Неподвижно сидящего в тени, — ответил один из противников этого скептика. — Согласно нашим правилам, испытание продолжается до тех пор, пока человек не теряет способность думать о чем-либо, кроме воды. Мне не случалось видеть испытуемых в более плачевном состоянии, чем этот король, когда он поднялся на гору.
— Как бы то ни было, испытания будут продолжены, — вмешался человек, до этого не произнесший ни слова, но сейчас заговоривший непререкаемым тоном. — Ведь, пока мы рассуждаем, люди императора отбивают камень за камнем над тайником с нашими святыми реликвиями, с телами наших товарищей.
Люди в серых капюшонах склонили головы. На этот раз никто не возражал.
Снаружи, свесив ноги с крутого обрыва, который защищал деревушку с севера, сидел Шеф с подзорной трубой в руках. Он и его люди напились, и настало время осмотреться, изучить характер местности. Деревушка располагалась высоко на склоне, на небольшой террасе, опоясывающей каменную, заросшую кустарником кручу. С высоты повсюду можно было увидеть другие террасы, на каждой своя купа деревьев и огородик. Шеф понимал, что люди легко нашли бы себе пропитание в этих горах. В подзорную трубу были видны десятки тощих овец, щиплющих траву на дальних склонах. Овцы — это мясо, молоко и сыр. И еще одно немаловажное для жителей обстоятельство: сюда не доберутся сборщики налогов. Разве что самые дотошные и неуемные, да и тем проще было бы попытать счастья в другом месте.
Ясно, что здесь можно сопротивляться почти любой власти. Власти короля или императора. Или власти церкви.
С тем рассудочным холодным настроем, который появлялся у Шефа в одиночестве, он приступил к анализу накопившихся сведений. За долгие годы пребывания у власти он заметил за собой одну особенность. Хорошо это или плохо, но он не верил почти ничему из услышанного, не верил даже тому, что видел собственными глазами. Зато неверие означало, что нет необходимости лгать самому себе, как это делают многие время от времени, а то и постоянно. Люди верят в то, во что им необходимо верить. Он же не нуждался ни в какой вере и мог видеть мир таким, какой он есть.
Не верил Шеф и Свандис. Она встретила короля и его людей со слезами радости на глазах. Затем, устыдившись, разговаривала сердито и грубо, чтобы скрыть страх. Он не винил ее. Он знавал испытанных воинов, которые поступали точно так же. А когда она рассказала, что произошло, Шеф, сложив воедино все, что знал о ней, смог понять и ее страх, и ее стыд.