Молот и крест. Крест и король. Король и император — страница 3 из 188

Ярл

Глава 1

Шеф сидел перед толпой ходатаев на простом трехногом табурете. Он был, как и прежде, одет в пеньковую рубаху и шерстяные штаны, ничем не выделяясь из общей массы. Но на сгибе левой руки покоился скипетр-оселок из усыпальницы старого короля. Внимая просителям, Шеф то и дело бережно проводил пальцем по грубым лицам резных бородачей.

— …И вот мы подались в Норвич и доложились королю Эдмунду. А он совершил суд в своих личных покоях — он только вернулся с охоты и умывал руки, да ослепит меня Господь, если вру, — и порешил, что земля должна отойти мне на десять лет, а потом ее придется вернуть.

Эту речь держал тан Норфолка, человек средних лет, о давнишнем благополучии которого говорил раззолоченный пояс. Тан запнулся, не зная, повредит ли ему поминание Господа перед судом Пути.

— Есть ли свидетели этого соглашения? — осведомился Шеф.

Тан Леофвин потешно напыжился. Он явно не привык, чтобы ему задавали вопросы или оспаривали его слова.

— Да, разумеется. В королевских покоях было много народа. Вульфхун и Витхельм. И еще королевский тан Эдрич. Но Эдрич пал от руки язычника в славной битве, и Вульфхуна тоже убили. А Витхельм был слаб легкими и умер. Но дело обстоит именно так, как я говорю! — вызывающе закончил Леофвин, озираясь на других присутствующих в суде — стражников, слуг, своего истца и прочих жалобщиков, ждавших очереди.

Шеф на секунду прикрыл глаз, вспоминая давний мирный вечер в обществе Эдрича на болоте — не так уж и далеко отсюда. Вот, значит, что с ним стало. Можно было и догадаться.

Открыв глаз снова, он пристально посмотрел на обвинителя Леофвина.

— Почему? — спросил мягко. — Почему ты решил, что король Эдмунд рассудил это дело не по справедливости? Или отрицаешь слова этого человека и хочешь сказать, что король постановил иначе?

Истец, тоже тан средних лет и такой же выделки, как и его оппонент, заметно побледнел под сверлящим взглядом. Весь Норфолк знал, что этот судья когда-то был в Эмнете трэллом, а также последним англичанином, который разговаривал с королем-мучеником. И ставшим — бог его ведает как — вождем язычников. Откопал клад Редвальда. Победил самого Бескостного. И удивительным образом заручился еще и дружеской поддержкой Уэссекса. Как такое могло случиться? Хоть и с собачьим именем, а человек он слишком странный, чтобы ему лгать.

— Нет, — сказал второй тан. — Я не оспариваю решение короля; я согласен с ним. Но когда мы уговаривались, оно понималось так: через десять лет упомянутая земля вернется от Леофвина к моему внуку, отца которого тоже убили язычники. В смысле, северяне. Вернется в первоначальном виде! А что сделал этот человек? — Осторожность в голосе сменилась негодованием. — Он ее разорил! Леофвин вырубил лес, нового не насадил, привел в негодность плотины и осушительные канавы, а пахотную землю превратил в заливной луг! Ей будет грош цена, когда выйдет срок!

— Так-таки и грош?

Жалобщик замялся:

— Меньше, чем было, лорд ярл.

Снаружи ударил колокол, возвестивший конец сегодняшних разбирательств. Но это дело следовало рассудить. Случай был сложный, как суд уже понял из нудных и затяжных слушаний, — с долгами и невыплатами, которые скопились за поколения, и стороны сваливали друг на дружку всякую вину. Важных птиц среди участников не было. Похоже, король Эдмунд не слишком ценил их, коль скоро дозволил спокойно жить в своих имениях, а лучших людей вроде Эдрича призвал к служению и послал на смерть. Но все же они являлись знатными англичанами из почтенных семейств, которые жили в Норфолке не одно поколение, и было полезно заручиться их поддержкой. То, что они пришли искать правды у нового ярла, выглядело добрым знаком.

— Слово мое таково, — молвил Шеф. — Земля останется у Леофвина до конца срока десятилетней аренды.

Багровое лицо Леофвина победно просияло.

— Но он будет ежегодно отчитываться в прибыли моему тану в Линне, которого зовут…

— Бальд, — подсказал человек в черном балахоне, стоявший за письменной доской одесную Шефа.

— Которого зовут Бальд. По истечении десятилетнего срока, если доход с имущества покажется Бальду несоразмерным, Леофвин либо заплатит внуку сверху за весь срок аренды, либо выплатит назначенную Бальдом сумму, равную стоимости земли, которую погубил за время своего правления. И выбор будет сделан присутствующим здесь дедом.

Одно лицо посмурнело, другое просветлело. Затем на обоих написалась одинаковая сосредоточенность: начались торопливые подсчеты. «Неплохо, — подумал Шеф. — Никто не пришел в излишний восторг. Значит, они будут уважать мое решение».

Он встал:

— Бил колокол. На сегодня разбирательства окончены.

Послышался протестующий гомон, мужчины и женщины покинули свои места и потянулись вперед.

— Суд продолжится завтра. У всех есть откупные бирки? Покажете их на входе, и ваши дела будут рассмотрены в надлежащем порядке. — Голос Шефа возвысился над шумом. — И помните, что в этом суде нет ни язычников, ни христиан, ни идущих Путем, ни англичан! Отец же Бонифаций, — он указал на писца в черной рясе, — хоть и священник, креста не носит. Здешнее правосудие не зависит от веры. Запомните это и передайте другим. Теперь ступайте. Слушания закончены.

Двери в задней части зала распахнулись. Слуги начали выпроваживать разочарованных просителей на весеннее солнышко. Еще один человек в серой котте с изящно вышитым молотом махнул двум последним участникам, чтобы подошли к отцу Бонифацию и присутствовали при начертании ярлова приговора. Тот будет записан в двух экземплярах и засвидетельствован. Одна копия останется в скриптории ярла, вторую аккуратно разорвут надвое и отдадут тяжущимся на случай нового суда, дабы никто не предъявил подделки.

В дверях возник и возвысился над толпой человек в плаще и кольчуге, но без оружия. Шефу, страдавшему от одиночества в унылом судебном зале, это появление было только в радость.

— Бранд! Вернулся! Ты пришел кстати, у меня есть время поговорить.

Его рука утонула в лапище толщиной с добрый пивной кувшин, и Шеф увидел ответную ослепительную улыбку.

— Не совсем так, лорд ярл. Я уже два часа как пришел. Твоя стража меня не пустила — знай машет алебардами и ни слова не понимает по-норвежски. У меня пропала охота с нею спорить.

— Ха! Они должны были… Впрочем, нет. Я приказал не тревожить суд, разве только начнется война. Они поступили правильно. Но я прошу извинить, что не сделал исключения для тебя. Мне бы хотелось, чтобы ты побывал в суде и сказал все, что об этом думаешь.

— Я слушал. — Бранд указал пальцем через плечо. — Начальник твоей стражи состоял при катапульте, он узнал меня, хотя я его и в глаза не видел. Он принес мне эля — превосходного, после плавания-то, смыть морскую соль, — и предложил послушать у двери.

— И что же ты скажешь? — Шеф развернул Бранда, и они вместе вышли через расчистившийся дверной проем во внутренний двор. — Как тебе нравятся порядки у ярла?

— Я впечатлен. Достаточно вспомнить, что тут творилось четыре месяца назад: всюду грязь, коек нет, воины храпят на полу, кухни не сыщешь, и готовить в ней нечего. Другое дело — теперь! Стража! Казначеи! Пекарни и пивоварни! Плотники прилаживают ставни, а всякие мазилы красят все, что не шевелится. Появишься, а тебя спрашивают, как звать да чем занимаешься. И записывают, когда скажешь!

Потом Бранд помрачнел, огляделся и неумело понизил до шепота свой громовой голос:

— Послушай-ка, Шеф… то есть лорд ярл. Одно меня беспокоит. Что здесь делают чернорясые? Разве им можно доверять? И зачем, во имя Тора, ярлу и повелителю воинов слушать двух дураков, которые повздорили из-за канав? Шел бы ты лучше катапульты ладить. А то и в кузницу.

Шеф рассмеялся, покосившись на массивную серебряную пряжку на плаще друга, разбухший кошель и узорный пояс из сцепленных серебряных же монет.

— Расскажи-ка мне, Бранд, как ты сплавал домой? Все ли купил, что хотел?

Выражение лица Бранда стало торгашески осторожным.

— Я передал часть денег в надежные руки. В Холугаланде дерут три шкуры, а народишко подлый. Но все-таки, когда я оставлю топор и уйду на покой, мне, может быть, и удастся обзавестись домиком с хозяйством.

Шеф снова рассмеялся:

— Да ты, наверное, половину округи скупил на долю от наших трофеев, а родственники будут присматривать!

На этот раз ухмыльнулся и Бранд:

— Скрывать не стану, я вложился неплохо. В жизни такого не было.

— Что ж, позволь рассказать тебе о черных монахах. Мы и не думали о том, сколько денег у населения, а это богатство целого округа — изобильного английского края, а не твоей Норвегии, где только валуны да скалы. Здесь живут десятки тысяч людей; все они пашут, разводят лошадей и овец, стригут шерсть, держат пчел, рубят лес и плавят железо. Тут больше тысячи квадратных миль. Может быть, тысяча тысяч акров. Со всех этих акров мне, ярлу, причитается подать, пусть даже только на военные нужды и строительство дорог и мостов. Некоторые расплачиваются полностью. Я прибрал к рукам все церковные земли. Часть из них раздал вольноотпущенным рабам, которые сражались за нас, по двадцать акров на человека. Для них это настоящее состояние, но по сравнению с целым — пустяк. Многие земли я уступил в аренду богачам Норфолка по бросовым ценам, за живые деньги. Они не захотят, чтобы Церковь вернулась. Значительную часть я оставил на нужды ярлства. Она даст средства для найма работников и воинов. Но я не добился бы этого без помощи чернорясых, как ты их зовешь. Кто держит в голове все это добро, все наделы? Торвин может писать по-нашему, но других таких умельцев нет. И вдруг оказалось, что вокруг полно грамотеев-церковников без земель и доходов. Некоторые поступили ко мне на службу.

— Но можно ли им верить, Шеф?

— Те, кто ненавидит и никогда не простит меня, тебя или Путь, ушли готовить войну к королю Бургреду или архиепископу Вульфхеру.

— Надо было перебить их, и вся недолга.

Шеф качнул своим каменным скипетром:

— Христиане говорят, что кровь мучеников — семя Церкви. Я верю им. Я не множу мучеников. Но и не сомневаюсь, что самые злобные из тех, кто ушел, поименно знают оставшихся. Тех, что работают на меня, никогда не простят. Теперь их участь зависит от моей, как и судьба зажиточных танов.

Они подошли к невысокому строению за частоколом, который окружал ярлов бург. Ставни были распахнуты навстречу солнцу. Шеф указал внутрь на доски для письма и людей, писавших на пергаментах и приглушенно совещавшихся. Бранд различил на одной стене огромную карту: новехонькую, без орнамента и чрезвычайно подробную.

— К зиме у меня будет книга с записью о каждом клочке земли в Норфолке, а на стене — маппа всего шайра. К следующему лету за землю не уплатят ни пенни без моего ведома. И у меня появится богатство, какое не снилось Церкви. С ним мы сможем творить невиданные дела.

— Если серебро хорошее, — с сомнением произнес Бранд.

— Оно лучше, чем на севере. Я думал об этом. Сдается мне, что в этом краю — во всех английских королевствах, вместе взятых, — полно серебра. И ему всегда найдется достойное применение. Опять же надо закупать товары для торговли. Чем больше его заперто в сундуках Церкви, или меняется на золото, или расходуется на драгоценности, которые лежат мертвым грузом, тем меньше та малость, что остается… Нет, тем труднее ту малость…

Шеф запнулся, не находя подобающих английских или норвежских слов для выражения своей мысли.

— Я хочу сказать, что Церковь слишком много выдоила из Северного королевства и ничего не вернула. Вот почему здесь ходили такие дрянные монеты. Король Эдмунд был менее благосклонен к Церкви, оттого и деньги у него водились приличнее. Скоро они станут и вовсе лучше некуда. И не только деньги, Бранд. — Сверкая единственным глазом, юноша повернулся к своему кряжистому соратнику. — Шайр Норфолк сделается счастливейшим краем во всем северном мире, где человек любого происхождения спокойно и счастливо доживает до седин, где никому не нужно влачить голодное скотское существование. В этом шайре все будут помогать друг другу. Дело в том, Бранд, что я узнал кое-что важное от бриндлингтонского рива Ордлафа и рабов, которые составили мою маппу и помогли решить загадку Эдмунда. Путь тоже должен это узнать. По-твоему, что самое ценное для Пути Асгарда?

— Новые знания, — ответил Бранд, машинально взявшись за амулет в виде молота.

— Новые знания — это хорошо. Не у каждого они появляются. Но я говорю о том, что не хуже и может прийти откуда угодно, — о старых знаниях, не понятых раньше. Это для меня стало еще яснее, когда я сделался ярлом. Всегда есть кто-то, кому известен ответ на твой вопрос, кто может подсказать выход из затруднительного положения. Но обычно никто о таком не просит. Советчик может быть рабом, нищим рудокопом, старухой, ривом, жрецом. Когда для меня запишут все знания, какие есть в этой стране, да учтут серебро и землю — вот тогда мы покажем миру кое-что новое!

Бранд, шедший со стороны незрячего глаза Шефа, скосил взгляд на его тугие шейные жилы и ухоженную бороду, в которой теперь проступала седина.

«Что ему нужно, — подумал он, — так это красивая и резвая женщина. Но даже я, Бранд, славный из мужей Холугаланда, — даже я не предложу ему купить такую. Просто не посмею».

* * *

Тем же вечером, когда дым из труб начал сливаться с серыми сумерками, жрецы Пути собрались в своем веревочном круге. Они устроились в садике за ярловым частоколом, у пивоварни, где приятно пахло яблочным соком и свежей зеленью. В листве без устали распевали дрозды.

— Он не знает подлинной цели твоего плавания? — спросил Торвин.

— Нет, — покачал головой Бранд.

— Но ты передал ему новости?

— Передал и получил. Весть о том, что тут произошло, долетела до всех жрецов Пути в северных краях, и они донесут ее до последователей. Она достигла Бирки и Каупанга, Скирингссала и Трондса.

— Значит, мы можем ждать подкрепления, — сказал служитель Тира Гейрульф.

— С такими деньгами, что были привезены домой, да историями, которые рассказывает каждый скальд, можете не сомневаться: любой воин Пути, который способен снарядить корабль, будет искать здесь работу. И любой жрец, не связанный делами. Да и амулеты нацепят многие, надеясь на лучшее. Найдутся и лжецы, ничуть не верующие, но с ними можно разобраться. Есть дело поважнее.

Бранд помедлил, обозревая кольцо заинтересованных лиц.

— В Каупанге, едва я вернулся домой, мне встретился жрец Виглейк.

— Тот Виглейк, что славен прозрениями? — напряженно спросил Фарман.

— Точно. Он созвал на конклав жрецов из Норвегии и Южной Швеции. Сообщил им — и мне, — что обеспокоен.

— Чем?

— Многим. Теперь он, как и мы, убежден, что средоточием перемен является юный Шеф. Он даже — опять же как мы — подумал, что Шеф — тот самый, кем он назвался, когда повстречался с тобой, Торвин: тот, кто придет с севера.

Бранд снова оглядел собравшихся. Все взоры были прикованы к нему.

— И тем не менее если это правда, то обстоятельства совершенно не те, каких ожидали даже мудрейшие из нас. Виглейк говорит, что он, во-первых, не норманн. Его мать — англичанка.

Пожатие плечами.

— Мало ли таких, — сказал Вестмунд. — Англичанка, ирландка. Моя бабка была лопаркой.

— Это не все. Он был воспитан в христианской вере. Его крестили.

На сей раз растекся удивленный гул.

— Мы видели рубцы у него на спине, — подал голос Торвин. — Он, как и мы, ненавидит христиан. Нет, это даже не ненависть. Шеф считает их недоумками.

— Ладно. Но загвоздка в том, что он не взял амулет. Он не верит в нас. Его посещают видения, Торвин, или так он тебе сказал. Но он не думает, что прозревает иной мир.

Теперь собравшиеся притихли, и взгляды медленно обратились к Торвину. Жрец Тора почесал в бороде:

— Хорошо, пусть так. Но его не назовешь и неверующим. Если мы спросим, он скажет, что человек с амулетом языческого бога, как выражаются христиане, не может править христианами даже тот срок, который понадобится им для смены веры. Он заявит, что ношение амулета не связано с верой и было бы ошибкой — все равно что ковать железо, пока оно не раскалилось. И он не знает, какой ему нужен амулет.

— Я знаю, — промолвил Бранд. — Я понял и сказал это в прошлом году, когда он впервые убил человека.

— Я тоже так думаю, — согласился Торвин. — Он должен носить копье Одина, Бога Повешенных, Предателя Воинов. Только такой человек мог отправить на смерть родного отца. Но он, будь он здесь, сказал бы на это, что другого выхода не было.

— Виглейк только гадает? — вдруг осведомился Фарман. — Или у него есть некое послание от богов?

Бранд молча вынул из-за пазухи стопку тонких дощечек, завернутых в тюленью шкуру, и передал собранию. На дереве были вырезаны и наполнены чернилами руны. Торвин медленно пробежал их глазами; Гейрульф и Скальдфинн придвинулись ближе, чтобы тоже взглянуть. По мере чтения все трое помрачнели.

— Виглейк кое-что увидел, — наконец сказал Торвин. — Бранд, ты знаешь притчу о мельнице Фроди?

Воевода помотал головой.

— Триста лет назад в Дании жил король по имени Фроди. Говорят, что была у него волшебная мельница, из которой вместо муки сыпались мир, достаток и плодородие. Мы считаем, что это была мельница новых знаний. Для работы на мельнице он держал двух рабынь-великанш по имени Фенья и Менья. Но Фроди так хотелось подарить своему народу долгий мир и благополучие, что он не давал великаншам передохнуть, как бы те ни просили.

Сочным голосом Торвин затянул песнь:

Он им сказал:

«Срок вам для сна —

пока куковать

не кончит кукушка

иль, замолчав,

опять не начнет!»[42]

Тогда рабыни разгневались и вспомнили, что в их жилах течет кровь исполинов. Вместо мира, достатка и плодородия они начали вымаливать пламя, кровь и воинов. А ночью пришли враги и уничтожили Фроди вместе с его королевством, и волшебная мельница исчезла навсегда. Вот что увидел Виглейк. Он хочет сказать, что даже в погоне за новым знанием можно зайти слишком далеко, если мир к нему не готов. Железо куют, пока горячо. Но иногда мехи раздувают слишком долго и яростно.

Повисло долгое молчание. Затем Бранд нехотя изготовился ответить.

— Лучше я расскажу, — молвил он, — о намерениях, которыми ярл Скьеф Сигвардссон поделился со мной нынче утром. А уж вы решайте, совпадают ли они с прозрениями Виглейка.

* * *

Несколько дней спустя Бранд стоял и глазел на огромный камень, давно вросший в луг неподалеку от места, где раскисшая гатевая дорога, что шла от Или, выходила на раскинувшиеся за Марчем поля.

На том камне были вытесаны зубилом затейливые рунические письмена, их края не успело сгладить время. Шеф легонько дотронулся пальцами:

— Я сочинил это сам на твоем языке, как научил меня Гейрульф. Вот что гласят руны:

Простился с жизнью славно, хоть жил негодно.

Все счеты свела смерть.

А наверху стоит имя: «Ярл Сигвард».

Бранд крякнул, раздираемый сомнениями. Он не любил Сигварда. Но все-таки тот достойно пережил гибель единственного сына. И безусловно, спас второго и армию Пути заодно, претерпев мучения в свою последнюю ночь.

— Что ж, — произнес он в итоге, — у него есть bautasteinn[43], и это правильно. Старая пословица гласит: «Немногие камни устоят, если сыны их не поправят». Но ведь убили его не здесь?

— Не здесь, — подтвердил Шеф. — Его убили на болоте. Наверное, мой второй отец, Вульфгар, не дотерпел до твердой суши. — Он скривил рот и сплюнул в траву. — Но отсюда Сигварда будет видно с болот на шесть дней пути. Кроме того, я хочу, чтобы ты полюбовался еще и на это…

Он с ухмылкой повернулся и махнул рукой в сторону чуть обозначенной возвышенности, которая восходила к Марчу. Оттуда раздался шум, как будто вдруг завизжал десяток закалываемых свиней. Бранд подхватил с земли топор и стал высматривать засевшего в засаде врага.

На разъезженную дорогу вышла колонна волынщиков по четверо в ряд. Они усердно надували щеки. Тревога Бранда улеглась, и он различил впереди знакомое лицо Квикки, бывшего раба из обители Святого Гутлака в Кроуленде.

— Одно и то же дудят, — прогремел Бранд, стараясь перекрыть вой. — Твоя затея?

Шеф помотал головой и указал пальцем на волынщиков:

— Их, не моя. Они сами сочинили мотив и назвали его «Освежеванный Бескостный».

Бранд покачал головой, не веря ушам. Подумать только, английские рабы высмеивают самого грозного полководца Севера!

За двадцатью волынщиками двигалась колонна побольше. В ней шли алебардщики в сверкающих шлемах с острой кромкой, в кожаных джеркинах, обшитых металлическими пластинами, и со щитом-кругляшом на левой руке. «Должно быть, тоже англичане», — подумал Бранд. С чего он это взял? В основном угадал по росту — мало кто был выше пяти с половиной футов. Но среди них попадались и долговязые, крепкие; вспомнить хоть тех бугаев, которых Бранд видел в последней битве за их короля Эдмунда. Нет, эти не просто англичане, а бедные англичане. Не таны Англии, не карлы армии, но керлы. Или рабы. Рабы с оружием и в доспехах.

Бранд взирал на них со скепсисом. Он немало лет провел в кольчуге и знал, сколько нужно сил, чтобы махать топором или мечом. При полной выкладке на воина ложится — да не только ложится, еще и носится — сорок-пятьдесят фунтов железа. Долго ли способен провоевать человек с такой нагрузкой? Тот, у кого первого ослабеет рука, погубит не только себя, но и всю шеренгу. Слово «крепкий» в устах Бранда звучало нешуточной похвалой. Что же касается людей мелких, то для них было семнадцать названий, и все оскорбительные.

Он смотрел на шествие двух сотен карликов. Алебарды высились, как он отметил, одинаково, строго над правым плечом. Люди, что вышагивают сомкнутыми рядами, не могут себе позволить роскошь личных решений. Но армия викингов шагала бы вразнобой и несла бы алебарды абы как, выказывая должную независимость.

Бранд с удивлением увидел, что за алебардщиками идут лошади, а не медлительные упрямые волы, которые притащили изделия Шефа в тыл армии Ивара. Первые десять пар тянули повозки с уже знакомыми ему балками от крутопульт — камнеметных машин. Возле каждой шагал боевой расчет: десяток людей в одинаковых серых джеркинах с вышитым белым молотом, как у волынщиков и алебардщиков. Что ни группа, то знакомое лицо. Ветераны зимней кампании Шефа получили свою землю, оставили батраков обрабатывать ее и вернулись к благодетелю и господину. Каждый теперь возглавлял свой собственный отряд, набранный из рабов исчезнувшей Церкви.

Следующие десять тоже представляли собой нечто новое. За лошадьми катили штуковины на широких тележных колесах, их длинные хоботы были задраны так высоко, что другой конец кланялся — похоже курица клюет в грязи червяков. Стрелометные машины. Не разобранные, а готовые к бою и лишь высокими колесами отличающиеся от той, что умертвила короля Эллу. Те самые, что повалили штандарт Ивара с Кольчатым Гадом. С ними тоже шагали расчеты по десять душ, с вращательными рычагами и связками стрел за спиной.

Когда протопали и они, Бранд осознал, что волынки, хотя и сменили мотив, нисколько не отдалились. Те пятьсот человек, которых он уже видел, развернулись позади него и выстроились в шеренги.

Но вот наконец показалось нечто похожее на армию: сонмы людей, которые не маршировали строем. Это были всадники, и они текли серой массой. Кольчуги, широкие мечи, шлемы, знакомые лица. Бранд воодушевленно махнул рукой при виде Гудмунда, который так и носил прозвище Жадный и ехал впереди своей корабельной команды. Холугаландцу замахали в ответ и загалдели, в отличие от англичан: щербатый Магнус и его приятель Кольбейн, носящие как алебарды, так и привычное оружие; Вестлиди, служивший кормчим у ярла Сигварда, и дюжина других последователей Пути.

— Одни отправились тратить нажитое, как сделал ты, — крикнул Шеф Бранду в ухо. — Другие либо отослали, либо придержали деньги и остались здесь. Многие купили землю. Теперь они защищают родную страну.

Волынки дружно умолкли, и Бранд понял, что находится в кольце людей. Он огляделся, подсчитывая.

— Десять длинных сотен? — предположил он наконец. — Половина англичане, половина норманны?

Шеф кивнул:

— Что скажешь про них?

Бранд покачал головой.

— Лошади вдвое резвее волов, — сказал он. — Но я не знал, что англичане способны запрячь их как следует. Видел, как они это делают — дышлом поперек. Так запрягают вола, а у лошади сбивается дыхание, и она не может толком тянуть. Как тебе удалось добиться от них проку?

— Говорю же, что всегда найдется смекалистый человек, — ответил Шеф. — На этот раз он отыскался в твоей команде: Гаути, который хромает. Когда я впервые стал запрягать, он подошел и обозвал меня дураком. Потом показал, как это делается в Холугаланде, где вы пашете только на лошадях. Не новое знание, а старое! Старое знание, которое известно не всем. Но как прицепить катапульты, мы догадались сами.

— Неплохо, — кивнул Бранд. — Но скажи-ка мне вот что. Катапульты или не катапульты, конная обслуга или не конная, а сколько твоих англичан устоит в бою против опытных воинов? Тех, что весят вдвое больше и вдвое же сильнее? Ты же не выставишь на передний край поварят. Призвал бы лучше откормленных танов, которых мы видели, или их сыновей.

Шеф согнул палец, и два алебардщика вытолкнули вперед пленного. Это был бородатый, бледный и обветренный норманн, на голову выше своих конвоиров. Он неуклюже поддерживал левую кисть правой рукой, как будто у него была сломана ключица. Его лицо показалось знакомым: Бранд видел однажды этого человека возле костра в каком-то забытом стане викингов, когда Великая армия еще была едина и крепка.

— У него было три команды, две недели назад они решили попытать счастья и пограбить наши земли около Яра, — сообщил Бранду Шеф и обратился к пленнику: — Расскажи, как ты попался.

Человек с мольбой уставился на Бранда.

— Трусы! — прохрипел он. — Они не сошлись бы с нами в честном бою. Схватили нас на выходе из первой деревни. Мы и понять не успели, откуда летят эти огромные стрелы, а дюжина наших уже полегла, пробитая насквозь. Бросились на машины, а по нам здоровыми топорами! Потом сзади набежали другие. Мне перебили руку, и я не мог поднять щит… Потом меня потащили на берег смотреть, как они разделываются с ладьями. Одну потопили камнеметной машиной, двум удалось уйти. — Он скривился от боли. — Меня зовут Снэкольф, я из Раумарики. Не знал, что вы, идущие Путем, столь многому научили англичан, иначе бы и не сунулся. Ты замолвишь за меня слово?

Не успел Бранд ответить, как Шеф отрицательно покачал головой:

— Его люди вели себя в той деревне как сущее зверье. Больше мы этого не потерпим. Я сохранил ему жизнь, чтобы держал ответ, и он высказался. Вздерните его на первом же дереве.

Алебардщики поволокли умолкшего викинга прочь, а позади застучали копыта. Шеф невозмутимо повернулся навстречу всаднику, который галопом мчался по размытому тракту. Добравшись до места, тот спешился, коротко поклонился и заговорил. Англичане и норманны из войска Пути навострили уши.

— Новости из твоего бурга, господин ярл. Вчера прибыл гонец из Уинчестера. Этельред, король западных саксов, мертв. Считают, что ему наследует его брат и твой друг этелинг Альфред.

— Добрая весть, — задумчиво произнес Бранд. — Друг во власти не помешает никогда.

— Ты сказал «считают»? — переспросил Шеф. — Кому с ним тягаться? Этот королевский дом опустел.

Глава 2

Молодой человек увлеченно смотрел в узкое окно, пробитое в камне. Позади него, далеко и потому еле слышно, пели монахи, служившие по его брату королю Этельреду очередную заупокойную службу из многих, которые он заказал. Перед ним же царила всеобщая суета. Широкая улица, пересекавшая Уинчестер с востока на запад, была заполнена торговцами и покупателями. Меж лотков сквозь толпу проталкивались телеги, груженные лесом. По обеим сторонам трудились три бригады строителей: копали котлованы, ставили деревянные сваи, нашивали на бревенчатый каркас доски.

Подними он глаза, увидел бы, как еще большее число людей укрепляло земляной вал, о постройке которого распорядился его брат. Они вбивали бревна и обустраивали площадки для лучников; со всех сторон жужжали пилы и грохотали молотки.

Молодой человек, этелинг Альфред, испытывал страстное удовлетворение. Это его город: Уинчестер. Город, где его род живет веками с тех пор, как на острове появились англичане. И даже с более ранних времен: он может назвать своих далеких предков — бриттов и римлян. Монастырь тоже принадлежит ему. Двести лет тому назад его многажды прадед король Кенвалх выделил Церкви землю как для постройки монастыря, так и для прокорма слуг Христовых. Здесь упокоился не только брат Этельред, но и отец Этельвульф с остальными братьями, а также бесчисленные дядья и прадеды. Они жили, они умерли, они легли в землю. И это все та же земля.

Молодой этелинг не чувствовал себя одиноким, будучи последним в роду.

Приободренный, он повернулся на скрежещущий голос, который силился перекрыть уличный шум. Голос принадлежал Даниилу, епископу Уинчестерскому.

— Что ты такое сказал? — вопросил этелинг. — Если я стану королем? Я уже король! Последний из рода Кердика, а сам род восходит к Вотану. Меня беспрекословно избрал витенагемот![44] Воины подняли меня на щит. Я и есть король!

На лице епископа отразилось ослиное упрямство.

— К чему поминать Вотана, бога язычников? Это не к лицу христианскому королю. Деяния же витенагемота и воинов ничтожны перед лицом Господа. Ты не можешь стать королем, пока тебя не помажут на царство миром, как Саула и Давида. А мы этого не сделаем, пока ты не покажешь себя истинным повелителем христианской страны. Ты должен разорвать союз с осквернителями Церкви. Лишить покровительства того, кого они называют Шифом, и пойти войной на язычников. На язычников Пути!

Альфред вздохнул. Он медленно пересек комнату и поскреб пальцами черную отметину на стене, оставшуюся после пожара.

— Святой отец, — произнес он терпеливо, — ты был здесь два года назад. Да, город разорили язычники. Сожгли все дома, вынесли из монастыря дары моих предков, угнали в рабство горожан и священников, кого смогли изловить. Это были настоящие язычники. И даже не Великая армия сынов Рагнара, Сигурда Змеиного Глаза и Ивара Бескостного, а просто шайка разбойников. Вот до чего мы слабы. Или были слабы. И вот что намерен я сделать. — Тон Альфреда вдруг вызывающе повысился. — Я постараюсь, чтобы такое горе больше не посещало Уинчестер и мои предки спокойно почивали в своих гробницах. Для этого мне нужно собраться с силами. И заручиться поддержкой. Идущие Путем не трогают нас и живут в мире, язычники они или нет. Они не враги нам. Истинно христианский король печется о своих подданных. Именно так поступаю и я. Почему же вы не даете мне благословления?

— Истинно христианский король, — ответил епископ, медленно и тщательно подбирая слова, — превыше всего ставит Церковь. Язычники спалили крышу монастыря, но они не отобрали ни землю, ни десятину. Ни один язычник, включая самого Бескостного, не забирал всей церковной земли, чтобы раздать ее рабам и наемникам.

«Это верно», — подумал Альфред.

Банды мародеров и даже сама Великая армия могли совершить набег на монастырь или собор, похитить его сокровища и реликвии. Епископ Даниил горько оплакал бы потерю и замучил насмерть всякого отставшего викинга, который оказался бы у него в руках. Но вопрос о выживании священнослужителей не встал бы. Церковь перестелит крышу, обновит припасы, воспитает новых прихожан и даже постарается выторговать назад книги и мощи. Грабеж можно пережить.

Опаснее же отъем земель, которые являются залогом неизменного благополучия и собираются Церковью веками, жертвуемые сильными мира сего на смертном одре. Именно изъятием земель и занялся новоиспеченный олдермен — нет, ярл идущих Путем. Его деяния вселили в епископа Даниила новые страхи. Даниил испугался за Церковь. Альфред же осознал, что боится за Уинчестер. Перестроенный или нет, с откупом или без него, в далеком будущем или в ближайшее время этот город больше не будет разграблен и сожжен. Он важнее Церкви.

— Не нужно мне твое миро, — сказал он твердо. — Я могу править и без Церкви. Помазан я или нет — за мной пойдут ривы и олдермены, таны, советники и воины. Они признают меня королем.

Епископ вперился немигающим взором в молодое лицо и с холодной яростью покачал головой:

— Этому не бывать. Есть писцы, есть священники — люди, которые пишут королевские указы и ведут счета; они не послужат тебе. Они сделают так, как велю им я. Во всем твоем королевстве — если ты именуешь себя королем — не найдется ни одного грамотного мирянина. Куда там — ты сам не умеешь читать! Как ни мечтала научить тебя этому благочестивая матушка!

Щеки юного этелинга зарделись от бешенства и стыда при воспоминании о том дне, когда он обманул мать. Он заставил священника сто раз прочесть ее любимые английские стихи, пока не выучил их наизусть. Потом встал перед ней и притворился, будто читает по книге. Где эта книга теперь? Ее забрал какой-то поп. Наверное, стер написанное и вывел поверх священный текст.

Епископ скрежетал дальше:

— А потому я нужен тебе, юнец, и не только из-за могущества моих подчиненных, которым я с тобой делюсь. Ибо у меня тоже имеются союзники и власти предержащие. Ты не единственный в Англии христианский король. Есть праведный Бургред Мерсийский, который помнит свой долг. Есть юный олдермен Альфгар, которого ты лишил Норфолка, и его достойный отец Вульфгар, искалеченный язычниками, — они тоже истинные слуги Господа. Скажи мне как король: неужто среди твоих танов и олдерменов не найдется таких, кто пойдет за ними?

— Уэссекские таны подчинятся только уэссексцу.

— Даже если им велят сделать иначе? Если поступит приказ из Рима?

Слово повисло в воздухе. Альфред осекся, и презрительный ответ застыл у него на губах. На его памяти Уэссекс однажды не подчинился Риму — в тот раз, когда его брат Этельбальд женился на отцовской вдове вопреки всяким церковным уставам. Рим ответил угрозами. Вскоре Этельбальд скончался — никто не узнал от чего, — а новобрачную вернули к ее отцу, королю франков. Похоронить Этельбальда в Уинчестере не разрешили.

Епископ улыбнулся, видя, что попал в цель.

— Сам понимаешь, юный король, что выбора у тебя нет. И что бы ты ни сделал, это не возымеет значения. Я всего лишь проверяю тебя на верность. Человек, которого ты поддержал, — Шиф, сын языческого ярла; англичанин, воспитанный в христианской вере и изменивший ей; отступник, хуже любого варвара, хуже самого Бескостного, — ему осталось жить считаные недели. Враги берут его в кольцо. Поверь мне! Я слышал новости, которые не дошли до твоих ушей. Немедленно порви с ним. Яви покорность твоей Матери-Церкви.

Епископ откинулся на спинку нового резного кресла. Уверенный в собственном могуществе, он с нетерпением ждал, когда установится его пожизненная власть над молодым собеседником.

— Ты, может быть, и король, но сейчас находишься в нашем монастыре, — заметил он. — Тебе нужно дозволение, чтобы уйти. Ступай же. И огласи указы, которых я требую.

Внезапно этелинг вспомнил стихи, что выучил для матери. То было мудрое, еще дохристианское наставление воинам.

«Ответствуй ложью лжи, — говорилось там, — и мысли скрой перед врагом глумливым. И гнев излей, когда не будет ждать он».

«Добрый совет, — решил Альфред. — Быть может, его послала мне мать».

— Я подчинюсь тебе, — произнес он кротко, вставая. — Молю простить мне заблуждения юности и благодарю тебя за наставление в праведности.

«Слабак!» — подумал епископ.

«Ты слышал новости, которые не дошли до моих ушей?» — мысленно переспросил король.

* * *

Всем, кто знал Ивара Рагнарссона, — и многим из тех, кто не знал, — была очевидна печать, которую оставили на его лице поражение и бесславное бегство. Его никогда не мигающие глаза по-прежнему были страшны, но в них поселилось нечто новое: потерянность, отрешенность. Ивар ходил как человек, который что-то замыслил: медленно, с отсутствующим видом, почти страдальческой миной и без былой грации.

Впрочем, она не исчезла напрочь и возвращалась при надобности.

Путь от полей Норфолка до йоркского стана братьев Ивара был долог и тернист. Люди, которые некогда разбегались при шествии Великой армии, повылезали изо всех щелей, атакуя двух измученных странников — Ивара и его верного оруженосца Хамаля, что спас господина от идущих Путем. По меньшей мере шесть раз они попадали в засаду; их преследовали озлобленные крестьяне, местные таны и пограничные дозоры короля Бургреда.

Ивар сражался, излучая высокомерие и презрение к врагам. Перед уходом из Норфолка он срубил головы паре керлов, кативших куда-то телегу, забрал и без единого слова передал Хамалю их кожаные джеркины и толстые одеяла. Когда беглецы добрались до Йорка, покойников накопилось — не перечесть.

«Три опытных бойца не справились с ним зараз, — доложил Хамаль завороженным, сгоравшим от любопытства слушателям. — Он может доказать, что остался великим воином Севера».

Толпа заворчала, возразив, что доказывать придется долго. Армейские карлы имели право говорить, что думают. Ушел с двадцатью длинными сотнями, вернулся с одним человеком. И это называется непобедимый полководец?

Вот такие мысли не давали покоя Бескостному. Остальные Рагнарссоны, отпаивая его горячей медовухой у очага в своих минстерских покоях, поняли это. Еще они осознали, что их брату, всегда ненадежному, отныне и вовсе нельзя доверить никакого дела, где требуется расчет. Их прославленное единство не дрогнуло — оно было нерушимо, — но там, где прежде совещались четверо, теперь бывали трое и один.

Они заметили перемену в первую же ночь. Молча встретились взглядами; молча сделали то, что делали прежде, ни слова не сказав своим людям, не признаваясь даже друг другу. Выбрали рабыню с йоркширских равнин, завернули в парус, связали и заткнули ей рот, после чего подбросили в покои Ивара, где тот в томлении и без сна коротал глухую ночь.

Утром они унесли останки в деревянном ящике, которым уже пользовались раньше. Какое-то время Ивар останется в здравом уме и не впадет в бешенство берсерка. Но всякий чуткий человек испытывал в его присутствии только страх.

— Он идет, — сообщил монах, карауливший у входа в огромную мастерскую, где обитатели йоркского Минстера трудились на своих союзников, обернувшихся господами.

Рабы, которые потели у горна, работали на тисках и плели канаты, удвоили усилия. Ивар убил бы любого, стоявшего праздно.

Через порог переступил и замер, озираясь, человек в алом плаще и посеребренном шлеме. К нему обернулся архидиакон Эркенберт — единственный, кто сохранил хладнокровие.

Ивар указал большим пальцем на рабочих:

— Готово? Хорошо готово?

Он изъяснялся на жаргонной смеси английского и норвежского, которую армия и духовенство усвоили за зиму.

— Достаточно, чтобы испытать то и другое.

— Стрелометы? Камнеметы?

— Смотри сам.

Эркенберт ударил в ладоши. Монахи мгновенно разразились командами, рабы бросились раздвигать строй машин. Ивар — в лице ни кровинки — наблюдал за ними. После того как братья забрали сундук, он неподвижно пролежал день и ночь, с головой укрывшись плащом. Потом, как знала теперь вся армия, встал, дошел до двери и прокричал в небеса: «Меня победил не Сигвардссон! Это сделали машины!»

Он призвал Эркенберта и грамотеев из Йорка, подчинявшихся архидиакону. С тех пор грохот в кузнице не прекращался.

Рабы установили камнеметную машину во дворе Минстера, за мастерской, в фарлонге от дальней стены. Катапульта в точности повторяла ту, которую применили для отражения первой атаки на Йорк. Затем одни подвесили огромную соломенную мишень; остальные лихорадочно закручивали свежевыкованные шестерни.

— Довольно! — Эркенберт лично проверил стояние зазубренной стрелы, глянул на Ивара и вручил ему шнур, протянутый от коленчатого рычага.

Ивар дернул. Рычаг отлетел и звякнул о шлем, но Бескостный не отреагировал. Стрела взмыла в воздух, раздался ужасный чавкающий звук. Никто не успел моргнуть глазом, как она уже закачалась, глубоко засев в соломенном чучеле.

Ивар бросил шнур, повернулся:

— Другую покажи.

На сей раз рабы выкатили незнакомое устройство. Каркас был из прочных балок, как у крутопульты, но зубчатые колеса находились не сверху, а сбоку. Они закручивали один-единственный трос, который наматывался на деревянный шест. С него почти до земли свисала праща с увесистым грузом. Рабы повернули рычаги, и шест заходил ходуном в затворе.

— Это камнемет, — объявил Эркенберт.

— Не тот, что сломал мой таран?

Архидиакон самодовольно улыбнулся:

— Нет. То была огромная машина, которая сбросила целый валун. Но ее обслуживало много народа, а выстрелить она могла только раз. Эта мечет камни поменьше. Таких машин не делали с римских времен. Но я, смиренный раб Божий Эркенберт, прочел о ней у Вегеция и построил. Она называется «онагр» — по-вашему, это «дикий осел».

Раб уложил в пращу десятифунтовый камень и дал знак Эркенберту.

Архидиакон снова вручил Ивару шнур.

— Стреляй, — сказал он.

Ивар дернул за веревку. Большой брус метнулся вперед быстрее молнии, как огромная рука, выполнившая бросок.

И стукнулся о тюфяк, притороченный к перекладине. Вся конструкция подпрыгнула. Праща раскрутилась намного шустрее, чем в самодельных камнеметах Шефа. Камень пересек двор Минстера по прямой, не выше и не ниже, чем нужно. Соломенная мишень разлетелась, и ее остатки медленно обвисли на ремнях. Рабы ликующе взревели.

Ивар медленно повернулся к Эркенберту.

— Не то, — сказал он. — Машины, что обрушили на мою армию смерть, швыряли высоко в небо! Вот так! — Он подбросил один камешек и запустил вторым в случайного воробья. — Ты построил неправильную машину.

— Ты ошибаешься, — возразил Эркенберт. — Есть огромная машина для крепостей, а эта — для людей. Других у Вегеция не описано.

— Значит, эти сволочи изобрели новую. Которой нет в твоей книге.

Эркенберт, не убежденный этим доводом, пожал плечами. Мало ли что болтает пират! Он и читать-то не умеет, тем более по-латыни.

— А как часто она стреляет? — Ивар свирепо посмотрел на рабов, которые вращали рычаги. — Сказано же тебе: я видел, как один камень летит, а следующий уж догоняет! Эта твоя штуковина слишком медленная.

— Но лупит так сильно, что не выстоять никому.

Ивар задумчиво уставился на пораженную мишень. Вдруг он резко повернулся и гаркнул что-то по-норвежски. Хамаль и горстка присных бросились вперед, оттолкнули рабов и развернули громоздкую, готовую к бою машину.

— Нет! — возопил Эркенберт, рванувшись к ним.

Рука Ивара обхватила его за шею, мускулистая ладонь зажала рот.

Подручные Ивара повернули машину еще на фут и оттащили чуть назад, как повелел предводитель. Ивар, без всяких усилий державший на весу обмякшего архидиакона, свободной рукой дернул за шнур в третий раз.

Огромные врата Минстера, сделанные из дубовых балок, которые были сколочены в два ряда и скреплены железными обручами, разлетелись в щепки. Обломки, медленно выписав в воздухе дуги, усеяли двор. Изнутри понеслись стенания; монахи выбежали и сразу отпрянули, вопя от ужаса.

Они завороженно уставились на огромную дыру, пробитую камнем.

— Видишь? — сказал Эркенберт. — Это настоящая камнеметная машина. Бьет сильно. Не устоять никому.

Ивар повернул голову и презрительно взглянул на тщедушного монаха:

— Это не настоящая камнеметная машина. В мире, о котором ты знать не знаешь, есть и другая. Но твоя и впрямь сильна. Сделаешь мне много таких.

* * *

Далеко за узким проливом и землями франков, за тысячу миль в стране римлян, за величественными вратами собора, превосходившего размерами не только уинчестерский, но и йоркский, царила глубокая тишина. Со времен своего великого основоположника папство столкнулось с массой трудностей и потерпело множество неудач. Одни папы встретили мученическую смерть, другим пришлось спасаться бегством. Не прошло и тридцати лет с тех пор, как сарацинские пираты дошли до ворот Рима и разорили саму базилику Святого Петра, которая в то время находилась вне стен.

Впредь подобному не бывать. Об этом позаботится он, ныне равноапостольный наследник Петра, ключника райских врат, — он, превыше всего поставивший власть. Добродетели поистине бесценны: смирение, нестяжание, целомудрие. Но им не продержаться без власти. Стремление к власти — его долг перед смиренными, нестяжающими и целомудренными. В погоне за ней он низложил многих могущественных и великих — он, Николай Первый, папа римский, слуга Господних слуг.

Старик с ястребиным лицом медленно погладил кошку. Вокруг расселись секретари и помощники, не издававшие ни звука. Придурковатый архиепископ из английского городка со странным заморским названием — Эборакума, что ли, хотя кто его разберет с таким варварским произношением — был учтиво спроважен с глаз долой; к нему приставили кардинала, чтобы оказывал почести и развлекал. Архиепископ наплел небылиц о новой религии, о вызове, брошенном авторитету Церкви, а также о северных варварах, которые начали набираться ума. Паника и страшные россказни.

Однако это подтверждалось другими сведениями, поступавшими из Англии. Ограбление Церкви. Изъятие земель. Добровольное вероотступничество. Для этого существует особое слово — «расцерковление». Это посягательство на самые основы власти. Если слухи распространятся, то да, найдется немало охочих последователей — даже в землях империи. Даже здесь, в Италии! Необходимо что-то предпринять.

И все же у папы и Церкви были другие заботы — более насущные, чем дело об английских и норманнских варварах, сражающихся за земли и серебро в стране, которую он не увидит вовек. Помыслы высшего духовенства были заняты раздробленностью могущественной империи, основанной франкским королем Карлом Великим, который был коронован в этом самом соборе на Рождество восьмисотого года, — с тех пор целая жизнь прошла. И вот уже двадцать лет, как империя развалилась на части, а ее враги наглеют день ото дня. Сначала перессорились внуки Карла, которые сражались друг с другом, пока не добились мира и раздела. Одному отошла Германия, другому — Франция, третьему — огромный ничейный край от Италии до Рейна. А ныне этот третий мертв, и его часть империи поделили натрое, в результате чего собственно император, старший сын старшего сына, владеет лишь девятой частью дедовского наследия. И что же предпринял сей император, Людовик Второй? Ровным счетом ничего. Он даже не сумел отогнать сарацин. А Лотарь, его брат, кого заботят только развод с бесплодной женой и брак с любовницей, способной к деторождению, — деяния, которых он, Николай, никогда не дозволит?

Лотарь, Людовик, Карл. Сарацины и норманны. Земли, власть, расцерковление. Папа гладил кошку, раздумывая сразу обо всем. Что-то подсказывало ему, что заурядная далекая распря, о коей поведал глупый архиепископ, бежавший от своего долга, может стать ключом к моментальному разрешению всех проблем.

Или это укол страха? Тревога при виде тучки, которая будет расти и расти?

Папа сухо кашлянул, как будто прострекотал старый сверчок. Первый секретарь мгновенно окунул перо.

— Слугам нашим: Карлу Лысому, королю франков. Людовику, королю немецкому. Людовику, императору Священной Римской империи. Лотарю, королю Лотарингскому. Карлу, королю Прованскому, — ты знаешь их титулы, Феофан. Итак, всем этим христианским королям мы одинаково пишем следующее…

«Знайте, возлюбленные чада, что мы, папа Николай, решили потрудиться к вящему процветанию и неприкосновенности всего христианского мира, а посему предписываем вам, дабы снискали вы нашу любовь, поспоспешествовать тому же вкупе с братьями и сородичами вашими, христианскими королями империи…»

Папа медленно изложил свои планы. Они касались общих действий. Единства. Отказа от усобиц и расчленения империи. Сохранения Церкви и истребления ее врагов, а также соперников, если архиепископ Вульфхер сказал правду.

— «И пожелание наше таково, — закончил сухой, скрипучий голос, — чтобы всякий человек, который приложится к сему благословенному и святому походу, носил на себе поверх доспехов знак креста, обозначая тем служение Матери-Церкви».

— Закончи послания как подобает, Феофан. Завтра я подпишу их и скреплю печатью. Созови хороших гонцов.

Не выпуская кошки, старик встал и чинно удалился в свои личные покои.

— Отлично придумано с этим крестом, — заметил один секретарь, деловито начертывая копии пурпурными папскими чернилами.

— Да. Его надоумил англичанин, когда рассказывал о язычниках, которые в насмешку над Христом носят молоты.

— Им особенно понравится то место, где говорится о процветании, — сказал старший секретарь, старательно посыпая письмо песком. — Он хочет сказать, что если они сделают по его слову, то могут разграбить всю Англию. Или Британию. Не важно, как ее называть.

* * *

— Альфред просит о миссионерах? — переспросил Шеф, не веря своим ушам.

— Он так и сказал. Миссионарии. — Взволнованный Торвин невольно выдал то, о чем уже подозревал Шеф: при всем его неприязненном отношении к христианам он худо-бедно знал их священный язык, латынь. — Так они издавна называли людей, которых посылали к нам с уговорами поклоняться их богу. Я никогда не слышал, чтобы христианский король приглашал в свою страну людей, дабы обратить в нашу веру собственное население.

— И Альфред этого хочет?

Шеф был полон сомнений. Он видел, что Торвин, вопреки своей убежденности в пользе выдержки и спокойствия, был захвачен мыслями о славе, которую принесет это дело ему и его товарищам по служению Пути.

Но он уверился, что все это неспроста и было не тем, чем казалось. Тот этелинг Альфред, которого он знал, не интересовался языческими богами и всей душой, насколько мог судить Шеф, веровал в христианского. Если он призывает в Уэссекс проповедников Пути, то причина лежит глубже. Наверняка он ополчился на Церковь. Ведь можно же верить в христианского бога и ненавидеть Церковь, которую воздвигли его последователи. Но что надеялся выгадать Альфред? И как эта Церковь воспримет происходящее?

— С моими товарищами-жрецами мы выберем, кто отправится с миссией…

— Нет, — сказал Шеф.

— Опять его любимое словцо, — заметил со своего стула Бранд.

— Не посылай никого из своих. Никаких норманнов. У нас сейчас хватает англичан, которые вполне усвоили вашу веру. Раздай им амулеты. Объясни, что и как говорить. Пошли их в Уэссекс. Они лучше знают язык, им скорее поверят.

Держа эту речь, Шеф поглаживал резные лики на скипетре.

Бранд успел заметить за ним эту привычку: Шеф делал так, когда лгал. «Сказать Торвину? — подумал он. — Или Шефу, чтобы врал поискуснее, когда понадобится?»

Торвин встал, будучи слишком возбужден, чтобы сидеть.

— У христиан есть священная песня, — молвил он. — Она называется «Nunc dimitis»[45], и там поется: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыка, по слову Твоему, с миром, ибо видели очи мои спасение Твое». Думаю, что я по праву могу ее петь, ибо вот уже больше сотен лет, чем я могу счесть, эта их Церковь все растекалась, все расползалась, захватив сначала южные, а после и северные земли. Они считают, что могут покорить нас всех. Я в жизни не слыхивал, чтобы Церковь хотя бы раз отказалась от приобретенного.

— Они пока ни от чего не отказались, — сказал Шеф. — Король просит вас прислать миссионеров. Он не обещает ни того, что их выслушают, ни того, что народ им поверит.

— У них есть Книга, а у нас — видения! — воскликнул Торвин. — Посмотрим, чья возьмет.

Бранд пробасил со своего стула:

— Торвин, ярл прав. Отправь на это дело вольноотпущенных рабов-англичан.

— Они не знают легенд! — воспротивился Торвин. — Что им известно о Торе и Ньёрде? А саги о Фрейре и Локи? Им неведомы ни священные сказания, ни их тайный смысл!

— И не надо, — хмыкнул Бранд. — Мы посылаем их говорить о деньгах.

Глава 3

Тем ясным воскресным утром жители селения Саттон, что в Беркшире, который принадлежал королевству западных саксов, стянулись, как было велено, к дому Хересвита — их господина и тана покойного короля Этельреда. Теперь же, сказывали, он сделался таном короля Альфреда. Или по-прежнему этелинга?

Их взгляды переходили друг на дружку: селяне подсчитывали, сколько пришло и кто присутствует; не дерзнул ли кто-нибудь нарушить приказы Хересвита являться по зову всем, посещать церковь, которая находилась в трех милях, и учить Закон Божий, стоявший над правилами людскими.

Постепенно все взоры сошлись в одну точку. На расчищенном пятачке перед бревенчатыми господскими хоромами стояли чужаки. Не заморские — во всяком случае, не явные иностранцы. Они ничем не отличались от остальных сорока или пятидесяти мужчин — керлов, рабов и керловых сыновей: низкорослые, в убогих шерстяных коттах и безмолвные. Их было шестеро. Но этих людей ни разу не видели ни в Саттоне, ни в его окрестностях — беспрецедентное событие для английской глуши. Все они опирались на прочные деревянные посохи с полосками железа, похожие на рукояти боевых топоров, но вдвое длиннее.

Деревенские украдкой обособились от них. Местные жители не знали, что это за диковина, но давно приучились подозревать опасность во всяком новшестве, пока его не увидит и не одобрит — или не осудит — господин.

Дверь распахнулась, и вышел Хересвит в сопровождении жены и целого выводка сынов и дочек. При виде потупленных глаз, расчищенного места и незнакомцев он резко остановился и машинально взялся за меч.

— Зачем вам церковь? — воззвал вдруг один чужак, спугнув копавшихся в грязи голубей. — Денек погожий. Почему не погреться на солнышке? Или не поработать в поле, если в том имеется нужда? Зачем переться три мили в Дрейтон и столько же назад? И слушать человека, который будет твердить, что вы должны вовремя уплатить десятину?

— Кто вы такие, черт побери? — прорычал Хересвит, шагнув вперед.

Чужак не смутился и ответил громко, чтобы слышали все. Селяне отметили его странный выговор — всяко английский, но не местный, не беркширский. Может, даже не уэссекский?

— Мы служим Альфреду. У нас есть дозволение короля говорить перед вами. А вы кому служите? Епископу?

— Черта с два вы от Альфреда! — прорычал Хересвит, обнажая клинок. — Вы чужеземцы. Я слышу по вашей речи.

Незнакомцы, державшиеся за посохи, не шелохнулись.

— Да, чужеземцы. Но мы пришли с поручением и принесли вам дар. Дар воли — освобождение от Церкви и рабства.

— Ну, без меня вы не дадите волю моим рабам, — отчеканил Хересвит, принявший решение.

Он взмахнул мечом, намереваясь полоснуть по горлу ближайшего пришельца.

Тот моментально выставил свою странную штуковину с железными ободами. Меч клацнул о металл и выскочил из неумелых рук Хересвита. Тан присел на корточки и зашарил по земле, не сводя глаз с чужаков.

— Полегче, господин, — сказал незнакомец. — Мы пришли с миром. Если соблаговолишь выслушать, мы изложим королевскую волю и объясним, как можем быть его слугами и в то же время чужеземцами.

Хересвит не привык ни слушать, ни договариваться. Он снова выпрямился с мечом в руке и сделал выпад, метя в колено. Клинок опять налетел на посох, атака была отбита легко. Когда тан в очередной раз изготовился к бою, чужак шагнул вперед и толкнул его посохом в грудь.

— На помощь! — воззвал Хересвит к безмолвным зрителям и бросился вперед, на сей раз склонив плечо, чтобы ударить снизу и выпустить противнику внутренности.

— Довольно, — произнес другой незнакомец и сунул посох ему под ноги.

Тан рухнул, затем попытался встать. Первый незнакомец вытряхнул из рукава короткую холщовую кишку — мешочек с песком для усмирения рабов. Он ударил всего один раз, в висок, и присел, готовый повторить. Когда Хересмит повалился ничком и остался лежать, он кивнул, выпрямился, убрал мешочек и дал знак жене тана, чтобы занялась мужем.

— Итак, — обратился чужеземец к оцепеневшим зрителям, — позвольте мне рассказать, кто мы такие и кем были раньше. Мы люди Пути из Норфолка. В этот же самый день годом раньше были рабами Церкви. Сейчас я расскажу, как нам удалось получить волю.

Рабы, которых насчитывалось в толпе с десяток мужчин и столько же женщин, испуганно переглянулись.

— А вашим фрименам, — продолжил Сибба, который сперва был рабом в илийской обители, затем катапультистом в армии идущих Путем, а после стал ветераном битвы, где потерпел поражение сам Ивар Бескостный, — вашим фрименам мы поведаем, как нам дали землю. По двадцать акров на брата, — добавил он. — И не нужно гнуть спину на хозяина, а подчиняемся мы только нашему ярлу Шефу. А также Пути, которому служим добровольно — добровольно, учтите! Двадцать акров. Не облагаемых десятиной. Есть ли здесь вольные, которые могут похвастаться тем же?

Теперь переглянулись фримены, и по толпе разошелся заинтересованный гул.

Как только Хересвита, ударяя головой о кочки, уволокли прочь, его арендаторы окружили пришельцев, не обращая внимания на позабытый в грязи меч.

— Во сколько вам обходится служение Христу? — приступил к делу Сибба. — В деньгах? Слушайте, и я скажу вам…

* * *

— Они повсюду, — доложил епископский бейлиф. — Густо, как блох на старой псине.

Епископ Даниил свел брови в ответ на эту шуточку, но придержал язык, ибо нуждался в новостях.

— Так-то вот, — продолжил бейлиф. — Похоже, что все они из Норфолка. И называют себя вольноотпущенниками. Это смахивает на правду. Суди сам, преподобный: если перечесть всех рабов, какие найдутся только в наших имениях вокруг Уинчестера да в шайрах и монастырях, это уже тысяча. Человек, о котором ты говоришь, — новый ярл, как называют его язычники, — мог бы из одного Норфолка выслать три тысячи рабов с проповедью.

— Их нужно переловить, — проскрежетал Даниил. — Выполоть, как сорную траву!

— Кабы это было так просто! Если верить тому, что я слышал, то ни рабы, ни керлы их не выдадут. Таны не в силах схватить их. Когда пробуют, получают отпор. Проповедники не ходят поодиночке. Обычно странствуют парами, иногда сбиваются в дюжину или двадцать душ, и мелкому хутору с ними не справиться. А кроме того…

— Что — кроме того?

Бейлиф со всей осторожностью подбирал слова.

— Быть может, эти пришельцы и врут… но их слова… о том, что они действуют по велению короля Альфреда…

— Этелинга Альфреда! Его не короновали!

— Прошу прощения, господин. Этелинга Альфреда. Но даже среди танов есть такие, кто не отваживается выдать людей, насланных королем на Церковь. Они говорят… они говорят, что пусть сильные мира сего грызутся, а их дело — сторона.

«И многие, безусловно, отвергнут Церковь и примкнут к этелингу, последнему в великой династии Кердиков», — подумал бейлиф, но счел за лучшее промолчать.

«Лжец и обманщик», — решил епископ.

Еще и месяца не прошло с тех пор, как юный принц сидел в этой самой комнате с потупленным, как у красной девицы, взором и каялся, моля о наставлении. И чуть шагнул за порог, немедленно призвал на помощь неверных! А теперь его нет, и никто не знает, где искать, и только слухи ползут: дескать, видели в той или иной части Уэссекса, где он призывал своих танов отвергнуть Церковь, последовать примеру северян и разделить верования, которые те прозвали Путем. При этом он утверждает, что по-прежнему верует в Христа, да толку-то? Сколько времени продержится вера без денег и земель? И если положение не изменится, то как скоро перед вратами монастыря появится гонец или объявится войско с приказом ему, епископу, сложить полномочия и отдать арендованные земли?

— Стало быть, так, — произнес Даниил, наполовину обращаясь к себе. — Нам самим не справиться с этой напастью в Уэссексе. Мы должны обратиться за помощью. И сюда уже движется сила, которая одолеет зло, и оно уже никогда не поднимет голову. Но я не могу ждать. Христианский долг предписывает мне действовать. Епископ, который сидит сложа руки, — кем он покажется его святейшеству в Риме, когда настанет пора решать, кто примет бремя правления английской Церковью?

— Итак, — продолжил епископ, — наши беды исходят из Норфолка. Вот пусть норфолкцы и разберутся с тем, что у себя натворили. Еще остались люди, которые помнят о своем христианском долге.

— Это в Норфолке они остались, господин? — усомнился бейлиф.

— Нет. Я имею в виду изгнанников: калеку Вульфгара и его сына. Один стараниями викингов лишился рук и ног, другой — своего шайра. Есть еще король Мерсии Бургред. Я думал, все равно, кто будет править Восточной Англией, Мерсией или Уэссексом, но ошибся. Пусть лучше королевством Эдмунда Мученика владеет набожный Бургред, чем оно достанется Альфреду. Альфреду Неблагодарному — так я его назову. Пришли моих секретарей. Я напишу письма всем троим, а еще моим братьям в Личфилде и Уорчестере. То, что Церковь утратила, она же и отвоюет.

— А придут ли они, господин? — спросил бейлиф. — Не побоятся вторгнуться в Уэссекс?

— Сейчас за Уэссекс решаю я. И на подходе силы бо́льшие, чем могут выставить Уэссекс или Мерсия. Все, что я предлагаю Бургреду и остальным, — возможность присоединиться к победителю еще до победы. И покарать за наглость язычников и рабов. Пусть они послужат печальным примером для прочих. — Епископ судорожно сжал кулаки. — Нет, я буду не полоть — выжигать каленым железом, как язву.

* * *

— Сибба! — шепнули в темной горнице, где спал, закутавшись в одеяла, десяток миссионеров. — По-моему, дело неладно.

Сибба молча подкрался к своему товарищу, который смотрел в крохотное незастекленное окошко. За ним под ярким лунным светом мирно почивала деревня Стэнфорд-ин-зе-Вейл, до которой они шли от Саттона десять миль и столько же прочли проповедей. Тучи, гонимые ветром, бросали тени на глинобитные хижины, окружавшие деревянный дом тана, где заночевали миссионеры Пути.

— Что ты увидел?

— Сверкнуло вроде.

— Не затушили костер?

— Вряд ли.

Не говоря ни слова, Сибба пересек комнатушку, которая выходила в срединный зал. Там должно было спать семейство тана и собственно тан Эльфстан, их хозяин, присягнувший королю Альфреду. Через несколько секунд Сибба вернулся.

— Все на месте. Я слышал, как дышат.

— Значит, они ни при чем. Но я все равно что-то видел. Смотри, опять!

Снаружи из тени в тень метнулась третья, приблизившись. В лунном свете сверкнул металл.

Сибба повернулся к спавшим:

— Ребята, подъем! Разбирайте оружие.

— Бежим? — спросил дозорный.

Сибба помотал головой:

— Они наверняка знают, сколько нас, и не напали бы, не будь уверены в победе. Это проще сделать снаружи, чем выковыривать нас отсюда. Нам придется первыми пересчитать им зубы.

Люди позади с кряхтеньем вставали, ощупью находили одежду, застегивали ремни. Один развязал сверток и начал извлекать странные металлические предметы. Другие выстроились перед ним в очередь, разобрав длинные паломничьи посохи, с которыми ходили открыто.

— Покрепче насаживайте, — буркнул человек со свертком, с трудом водружая алебарду на тщательно подогнанное древко.

— Шевелитесь, — поторопил Сибба. — Берти! Бери двоих и дуй к двери. Встаньте по бокам. А ты, Вилфи, давай к другой. Остальные при мне — посмотрим, где мы будем нужнее.

Лязг металла и общая суета разбудили тана Эльфстана. Он непонимающе уставился на гостей.

— Снаружи какие-то люди, — объяснил Сибба. — На друзей не похожи.

— Я тут ни при чем.

— Мы знаем. Послушай, господин, тебя-то они выпустят. Если выйдешь сейчас же.

Тан заколебался. Он кликнул жену и детей и, спешно одеваясь, о чем-то переговорил с ними.

— Дверь открыть можно?

Сибба огляделся. Его люди держали оружие наготове.

— Да.

Тан поднял тяжелый брус, запиравший главные двери, и толкнул обе створки. Едва он это сделал, как снаружи раздался дружный стон — почти вздох. Там было полно людей, готовых ворваться. Но теперь они поняли, что обнаружены.

— Выходят мои жена и дети! — гаркнул Эльфстан.

Детвора быстро проскользнула за порог, следом выскочила жена тана. Через несколько шагов она обернулась и неистово замахала ему рукой. Муж покачал головой:

— Они мои гости. — Затем голос повысился до крика — тан обращался к нападавшим: — Это гости — мои и короля Альфреда! Я не знаю, что вы за тати в нощи и зачем пожаловали в Уэссекс, но вас повесит королевский рив!

— В Уэссексе нет короля! — крикнули снаружи. — Мы служим его величеству Бургреду! Бургреду и Церкви! Твои гости — еретики и бродяги! Пришлые рабы! Мы наденем на них ошейники и выжжем клейма!

Лунный свет вдруг выхватил темные фигуры, отлепившиеся от домов и оград.

Они не стали мешкать. Проще было бы захватить врагов спящими, но им объяснили, с кем предстоит иметь дело — с вольноотпущенными рабами, низшими из низших. С людьми, которых не обучали боевому искусству; с отребьем, не предназначенным для войны. С теми, кого ни разу не жалил клинок над липовым щитом.

Десяток мерсийских воинов ворвался в темный проем главной залы. За ними, уже не таясь, затрубили в рог.

Двойные двери имели шесть футов в ширину, и места хватало, чтобы раскинул руки взрослый мужчина. С оружием на пороге уместились только двое. Два доблестных ратоборца вторглись одновременно, воздев щиты и бешено сверкая глазами.

Едва эти воины вперились во тьму, чтобы различить вражеские лица и раскроить их, как с обеих сторон свистнули алебарды — на уровне бедер, ниже щитов и кольчуг. Алебарда, имеющая топорное лезвие с одной стороны и пику с другой, была вдвое тяжелее обычного меча. Одна глубоко засела в бедре воина. Другая скользнула вверх по кости и закончила путь в области таза. Первый рухнул, фонтанируя кровью, и жить ему осталось считаные секунды; второй с воем дернулся и забился, пытаясь сняться с огромного лезвия.

Поверх упавших уже лезли новые. Их встретили пики, которые преодолели окованные железом щиты, пробили животы и отшвырнули нападавших в толпу их товарищей. Взлетев по шестифутовой дуге, топоры обрушились на ошеломленных воинов, забивая их, одетых в кольчуги, как беспомощную скотину.

Несколько мгновений казалось, что нападавшие сломают оборону сугубо числом и весом. Но в доме царила тьма, опасность была незримой, и у них сдали нервы. Мерсийцы попятились. Авангард отчаянно прикрывался щитами, пытаясь вытащить убитых и раненых.

— Пока все хорошо, — обронил один из идущих Путем.

— Они вернутся, — возразил Сибба.

Мерсийцы повторили атаку еще четыре раза, все больше выдыхаясь. Они разгадали тактику неприятеля и поняли, что у него за оружие, а потому старались уклониться от удара и прошмыгнуть внутрь до того, как враги повторно вскинут свои громоздкие алебарды. Норфолкские вольноотпущенники пользовались узостью прохода, стоя по двое у дверей и нанося удары с обеих сторон. Потери с обеих сторон постепенно росли. Светало.

— Они хотят прорубить стены, — сказал Эльфстан.

— Пусть, — ответил Сибба. — Им еще придется лезть внутрь. Это не так-то просто, пока у нас хватает людей прикрывать дыры.

Тем временем снаружи белокурый юнец свирепо взирал на окровавленного, обессиленного мерсийца. Альфгар прибыл вместе с отрядом полюбоваться на разгром воинов Пути. Доволен он не был.

— Проломиться не можете? — орал он. — Одолеть горстку рабов?

— Эта горстка рабов перебила немало опытных воинов. Восемь мертвы, десять ранены, и все тяжело. Я собираюсь сделать то, что следовало с самого начала.

Повернувшись к своим людям, мерсиец махнул рукой, веля бежать к неповрежденной стене со стороны щипца. Те поволокли за собой плетень. Его приставили и растоптали, превратив в кучу хвороста. Чиркнуло огниво, посыпались искры. Пламя взметнулось вверх.

— Мне нужны пленные, — сказал Альфгар.

— Может, и возьмем, — ответил мерсиец. — Теперь им придется выползти.

Когда в продувавшийся сквозняками зал начал просачиваться дым, Сибба и Эльфстан переглянулись. Уже изрядно рассвело, и им было видно друг друга.

— Если выйдешь, то можешь и уцелеть, — проговорил Сибба. — Тебя отдадут твоему королю. Ты же тан все-таки…

— Я сильно сомневаюсь, что у меня есть шансы.

— Что будем делать?

— Ждать, пока дышится. А когда дым загустеет вконец, выскочим, — может, в суматохе кто-нибудь и сбежит.

Дым и правда сгустился; за ним появились красные отсветы пламени, пожиравшего дерево. Эльфстан собрался оттащить раненого, но Сибба махнул ему, чтобы не трогал.

— Лучше задохнуться в дыму, чем сгореть заживо, — сказал он.

Один за другим, не в силах больше терпеть, алебардщики выбрались наружу и побежали по ветру, надеясь одолеть хотя бы несколько ярдов под дымовым прикрытием. Враги ликующе бросились наперерез, заставляя вольноотпущенников драться; иные набросились сзади с кинжалами и мечами, раздосадованные ночными потерями и горя желанием отомстить. Меньше всех повезло Сиббе, который выскочил последним. Два мерсийца успели сообразить, куда направится жертва, и натянули поперек тропинки веревку. Не успел он подняться или выхватить короткий нож, как его приперли коленом к земле, а крепкие руки прижали запястья.

Эльфстан, оставшийся в доме один, медленно выступил вперед. В отличие от других, он не бросился наутек под прикрытием дыма, а сделал три больших шага с воздетым щитом и обнаженным мечом. Мерсийцы, вбегавшие в дом, замешкались. Наконец-то они увидели себе подобного. Сервы и арендаторы Эльфстана следили с безопасного расстояния за своим господином, шагнувшим навстречу смерти.

Эльфстан издал рык, подзывая мерсийцев. Один отделился от группы и шагнул к нему, размахивая щитом и норовя ударить железным умбоном. Эльфстан, имевший многолетний опыт подобных дел, ловко отбил атаку собственным щитом и метнулся поочередно в обе стороны, выискивая изъяны в хватке, стойке и технике врага. Мрачный танец мечников, к которому танов готовили с малых лет, длился несколько минут. Затем мерсиец почувствовал, что уэссекский тан устал. Едва Эльфстан опустил щит, противник сделал ложный рубящий удар снизу и перевел его в неожиданный короткий выпад. Клинок вонзился ниже уха. Слабея и падая, Эльфстан нанес последний удар. Мерсиец пошатнулся и неверяще уставился на кровь, которая хлестнула из перерубленной бедренной артерии. Он тоже рухнул, отчаянно пытаясь зажать рану руками.

Жители Стэнфорд-ин-зе-Вейла дружно застонали. Эльфстан был суровым хозяином, и многие рабы испытали на себе тяжесть его кулака, а вольные — гнет его богатства. Но он был соседом. Он сражался с захватчиками.

— Славная смерть, — изрек со знанием дела мерсийский командир. — Он проиграл, но и своего убийцу, похоже, уволок на тот свет.

Альфгар издал возглас крайней досады и отвращения. За его спиной рабы прокатили отцовский походный экипаж. Сквозь брешь в частоколе показалась и повозка с чернорясым духовенством. В середине покачивалась, сверкала в лучах восходящего солнца позолоченная епископская патерица.

— По крайней мере, мы хоть кого-то взяли в плен, — сказал Альфгар.

* * *

— Двоих? — переспросил епископ Даниил, не веря ушам. — Вы убили девятерых и схватили двоих?

Никто не удосужился ему ответить.

— Нам нужно извлечь из этого наибольшую пользу, — сказал сыну Вульфгар. — Как поступишь с ними? Ты что-то говорил о наглядном примере.

Перед ними стояло двое вольноотпущенников, каждого держали два воина. Даниил шагнул вперед, схватился за шнурок, видневшийся на шее у пленника, и рванул. Он изучил предмет, который остался у него в руке, и сделал то же самое со вторым. Серебряный молот Тора и серебряный меч Тира. Даниил сунул их в кошель. «Отдам архиепископу, — подумал он. — Впрочем, нет. Кеолнот как флюгер, слишком ненадежен, ничем не лучше Вульфхера Йоркского».

Добыча отправится к папе Николаю. Авось при виде серебра тот сообразит, что английская Церковь больше не может позволить себе слабых архиепископов.

— Я поклялся выжечь заразу, — сказал Даниил. — И быть посему.

* * *

Через час илиец Вилфи стоял привязанный к столбу и со спутанными ногами, чтобы не брыкался. Хворост занялся весело, пламя лизнуло шерстяные штаны. Когда огонь коснулся кожи, Вилфи стал извиваться, но без толку, путы держали крепко, и он лишь в муке хватал воздух ртом. Мерсийские воины глазели на него, желая узнать, как вытерпит боль человек, родившийся в рабстве. Селяне наблюдали скорее со страхом. Многие уже видели казни, но даже самых злостных преступников, грабителей и убийц ждала простая петля. Медленное и жестокое умерщвление не числилось в обычаях англичан. Зато оно поощрялось Церковью.

— Дымом дыши! — вдруг крикнул Сибба. — Дыши дымом!

Вилфи сквозь боль услышал, пригнул голову и сделал несколько сильных вдохов. Мучители не решились подойти, и он повалился вперед в своих путах. Уже лишаясь чувств, на миг выпрямился и посмотрел в небо.

— Тир! — воззвал Вилфи. — Тир, помоги мне!

Дым окутал его как бы в ответ. Когда он рассеялся, Вилфи уже обмяк. Толпа зароптала.

— Хорош же пример, — бросил Вульфгар епископу. — Почему не спросишь у меня? Я объясню, как надо.

Когда ко второму столбу поволокли Сиббу, люди бросились по приказу Вульфгара в ближайший дом и вскоре вернулись, катя перед собой пивную бочку — вещь, которая имелась даже в самом захудалом хозяйстве. Они выбили днище, потом другое, и получился короткий прочный цилиндр. Владелец бочки молча уставился на свой летний эль, который хлынул в грязь.

— Я поразмыслил об этом, — сообщил Вульфгар. — А чем мне еще заниматься? Вам нужна тяга, как в печной трубе.

Бледного, сверкавшего глазами Сиббу привязали к столбу рядом с тем, у которого умер его товарищ. Когда пленника плотно обложили хворостом, к нему подступил Даниил.

— Отрекись от богов языческих, — предложил он. — Вернись ко Христу. Я лично исповедую тебя, отпущу грехи, и ты будешь милосердно заколот перед сожжением.

Сибба помотал головой.

— Отступник! — возопил епископ. — То, что ты испытаешь сейчас, будет только началом вечного горения! Помни об этом! — Он повернулся и погрозил селянам кулаком. — Вам всем предстоит вечно страдать от казней огненных! Ибо геенна уготована каждому, кто не во Христе! Не во Христе и не в Церкви, которая владеет ключами от рая и ада!

По приказу Вульфгара бочку надели на столб и продвинули вниз, обездвижив Сиббу. Затем высекли искры, подпалили хворост, раздули пламя. Его языки взметнулись, выжигая воздух, и свирепо набросились на туловище и лицо вольноотпущенника. Через несколько мгновений раздались вопли. Сибба кричал с каждой минутой все громче. По лицу человеческого обрубка, взиравшего из стоячего короба, расползалась улыбка.

— Он что-то говорит! — встрепенулся Даниил. — Хочет покаяться. Затушите огонь! Оттащите хворост!

Палачи взялись за грабли и кое-как отгребли сучья. Осторожно приблизившись, они обмотали руки тряпьем и сняли со столба дымящуюся бочку.

Под ней оказалась обугленная плоть; между обожженными губами на почерневшем лице белели зубы. Пламя высушило глазные яблоки Сиббы и глубоко проникло в легкие — он корчился, пытаясь сделать вдох, и все еще пребывал в сознании.

Он поднял лицо навстречу епископу, сообразив вопреки слепоте, что вновь очутился на открытом воздухе.

— Кайся же! — вскричал Даниил, чтобы слышали все. — Подай мне знак, любой, и я осеню тебя крестным знамением и отошлю твою душу без боли дожидаться Судного дня.

Он склонил голову в митре, чтобы различить слово, которое исторгнут сожженные уста.

Сибба дважды кашлянул и выхаркнул слизистую оболочку гортани епископу в лицо.

Даниил отпрянул, с отвращением стирая с расшитой сутаны черную грязь и непроизвольно содрогаясь.

— Наденьте бочонок! — воскликнул он. — Разведите костер. — Епископ сорвался на крик: — И пусть он призывает своих языческих богов, пока его не приберет дьявол!

Но Сибба больше не издал ни звука. Пока бесновался епископ, а Вульфгар с ухмылкой наблюдал за его истерикой; пока воины подводили огонь к телам, чтобы не рыть могилу, от толпы незаметно для всех, кроме безмолвных соседей, отделились двое, стоявшие сзади. Один был сыном сестры Эльфстана. На глазах у другого разрушили его дом, хотя сам он не участвовал в битве. Слух, прошедший по шайру, подсказал обоим, куда доставить известие о случившемся.

Глава 4

Лицо Шефа не дрогнуло ни на миг, пока гонец, шатавшийся от усталости после долгой езды, выкладывал ему новости: мерсийская армия вступила в Уэссекс, и никто не ведает, куда подевался король Альфред. Эмиссаров Пути беспощадно травили повсюду, где заставали. Церковь объявила анафему королю Альфреду и всем потворствующим Пути, лишила их любых прав, запретила оказывать помощь и привечать.

И всюду сожжения — или же, по приказу епископа Уинчестерского, распятия, если при казни не присутствует жуткий живой труп по имени Вульфгар. Схватили многих и многих: катапультистов и прочих помощников, ветеранов сражения с Иваром. Список все читался, ему не было видно конца, и Торвин потрясенно стенал, пусть даже схваченные и умерщвленные происходили из чужого народа, были чужой крови и только считаные недели назад перешли в его веру. Шеф же восседал на своем походном стуле, поглаживая большим пальцем свирепые лики на оселке.

«Он знал, — подумал Бранд, следя за Шефом и вспоминая вето, которое тот вдруг наложил на рьяное желание Торвина проповедовать самому. — Он знал: случится это или что-то подобное. Получается, он послал на заведомые муки и смерть своих соплеменников, англичан, которых сам же и поднял из грязи. В точности так же он поступил и с родным отцом. Я должен доподлинно знать, что он никогда не посмотрит на меня в той же задумчивой, оценивающей манере. Если я не понимал раньше, что он сын Одина, то понимаю теперь. И тем не менее не поступи он так, я бы оплакивал сейчас гибель Торвина, а не толпы нищих керлов».

Но вот запас ужасных новостей иссяк, и гонец умолк. Велев ему отъедаться и отдыхать, Шеф повернулся к своим доверенным советникам, которые расселись вокруг в залитом солнцем верхнем зале: Торвину и Бранду, ясновидцу Фарману и бывшему священнику Бонифацию, всегда державшему наготове бумагу и чернила.

— Вы слышали новости, — произнес он. — Что будем делать?

— А есть какие-то сомнения? — спросил Торвин. — Нас призвал союзник. А ныне Церковь грабит его и лишает прав. Мы должны немедленно выступить на помощь.

— Этого мало, — добавил Фарман. — Сейчас самое подходящее время закрепить перемены. У нас есть королевство, которое разделилось в себе. Подлинный король — хоть он и христианин — выступает за нас, за Путь. Часто ли бывало, чтобы христиане распространяли свою благую весть через обращение короля, который впоследствии обращал свой народ? С нами будут не только рабы, но и фримены, и половина танов. Сейчас мы сможем обуздать христиан не только в Норфолке, но и в большом королевстве.

Шеф насупился:

— А ты что скажешь, Бранд?

Тот повел могучими плечами:

— Мы обязаны отомстить за товарищей. Среди нас нет христиан — кроме тебя, святой отец. Но остальные не христиане, они не простят врагов. Я за поход.

— Но я здесь ярл. Решать мне.

Головы медленно склонились в знак согласия.

— Я думаю вот что. Послав миссионеров, мы разворошили осиное гнездо. И теперь нас жалят. Мы должны были это предвидеть.

«Ты-то предвидел», — подумал Бранд.

— А другое гнездо я разворошил, когда забрал церковные земли. За это нас пока не ужалили, но я жду. Предвижу. И вот мое слово: до того как ударить, мы должны увидеть, где находятся наши враги. Пусть они сами придут к нам.

— А наши товарищи будут лежать неотомщенными? — проворчал Бранд.

— Мы упустим случай создать королевство Пути! — воскликнул Фарман.

— А как быть с Альфредом, твоим союзником? — вопросил Торвин.

Шеф решил взять собеседников измором. Повторил свои доводы. Возразил по всем статьям. И убедил в конце концов выждать неделю до прихода очередных новостей.

— Я лишь надеюсь, — сказал в завершение Бранд, — что сладкая жизнь не размягчила тебя. Не ослабила всех нас. Лучше бы ты побольше был с войском и поменьше — с ослами в твоем судебном присутствии.

«По крайней мере, это хороший совет», — подумал Шеф.

Желая разрядить обстановку, он повернулся к отцу Бонифацию, который не участвовал в споре и ждал лишь распоряжения записать итог или оформить приказы.

— Святой отец, а не послал бы ты за вином? У нас пересохло в горле. Давайте помянем наших товарищей чем-нибудь получше эля.

Священник, так и носивший черную рясу, остановился по пути к двери:

— Нет у нас вина, лорд ярл. Ждали груз с Рейна, да тот не пришел. Уже четыре недели, как с юга не идут корабли, даже из Лондона. Я лучше откупорю бочонок отменнейшей медовухи. Может быть, ветер не попутный?

Бранд молча встал из-за стола, протопал к распахнутому окну и всмотрелся в облачный горизонт. «Чепуха! — подумал он. — В такую погоду я бы и в матушкином корыте проплыл от устья Рейна до Яра. Ветер ему не тот! Что-то неладно, но дело не в ветре».

* * *

На рассвете того же дня моряки с сотни застрявших торговых судов — одномачтовиков с палубой на половину длины корпуса, пузатых когов и французских, английских и фризских ладей — уныло откинули одеяла и уставились в небо над дюнкеркским портом, как делали уже больше месяца. Взглянуть, хороша ли погода. Понять, соизволят ли их хозяева тронуться в путь.

Они узрели зарево на востоке, которое уже осветило густые леса и европейские хутора, заставы и реки, дворцы-шлоссы и замки-кастели и земляные валы. Встававшее солнце озарило весь континент, где повсюду собирались войска, съезжались телеги с провиантом, а ординарцы вели запасных лошадей.

Когда свет упал на Английский канал — хотя в тогдашние времена его еще называли Франкским морем, — луч солнца коснулся высокого вымпела на каменном донжоне деревянного форта, охранявшего дюнкеркский порт. Начальник стражи увидел и кивнул. Трубач облизнул губы, прижал к ним мундштук металлического горна и вывел звучную трель. Ему немедленно ответили со стен, и обитатели крепости очнулись ото сна. Снаружи, в лагере, порту и вдоль дорог, которые уходили в поля, зашевелились воины. Они проверили снаряжение и, как запертые в гавани моряки, начали день с привычной мысли: отдаст ли приказ к выступлению их господин? Решится ли вторгнуться в Англию король Карл со своими конными рекрутами и теми войсками, что послали ему, убоявшись папы римского, набожные братья с племянниками?

А шкиперы в гавани глядели то на флюгеры, то на восточный и западный горизонты. Владелец кога под названием «Dieu Aide»[46], предназначенного не только для короля, но и для архиепископа Йоркского с самим папским легатом, пихнул локтем старшего помощника и указал на флаг, который ровно подрагивал на мачте. Оба знали, что через четыре часа начнется прилив. Их на какое-то время подхватит течение, а ветер дует в правую скулу и не стихает.

Успеет ли собраться и погрузиться пехота? Никто не хотел загадывать. Будь что будет. Но случая удобнее не представится, если только французский король Карл, по прозвищу Лысый, и впрямь вознамерился подчиниться указаниям его духовного повелителя папы, и объединить былые владения своего деда Карла Великого, и ради священной цели разорить богатую Англию.

Пока они наблюдали за флагом, в полумиле донжон опять огласился трубным гласом. Играли не зорю, а что-то другое. Затем юго-западный ветер донес приглушенный ликующий рев. Воины приветствовали решение. Не тратя слов, капитан «Dieu Aide» указал на подъемные стрелы и льняные стропы, топнул по крышкам трюмных люков. Открыть! Стрелы в сторону! Они понадобятся для лошадей. Для дестриэ — боевых скакунов Франкии!

* * *

Тот же ветер на той же заре задул навстречу сорока драккарам, которые двинулись вдоль английского побережья из Хамбера. Он бил чуть не в зубы драконам, не позволяя поднять паруса. Ивару Рагнарссону, стоявшему на носу первой ладьи, не было до этого дела. Его гребцы усердно работали веслами и могли продержаться так восемь часов, если понадобится. Они дружно ухали, погружая лопасти в волны, и выносили их плашмя с легкостью, которая дается многолетним трудом; затем, перебрасываясь словечком, окунали снова.

Избыточная нагрузка пришлась только на первую шестерку ладей. В каждой из них возле мачты было складировано полторы тонны мертвого груза: онагры Эркенберта — все, что успели изготовить в Минстере за выделенные Иваром недели. Тяжесть машин повергла Бескостного в неописуемую ярость, и он потребовал сделать их легче. Архидиакон-бенедиктинец ответил, что это невозможно: такими они были изображены у Вегеция. Более убедительным доводом стало то, что облегченные модели развалились бы после первых десяти выстрелов. Известно, что дикие ослы, в честь которых названы эти машины, лягаются; аналог этого действия — удар метательного плеча о поперечную балку. Без балки же камень не запустить с такой удивительной силой и скоростью, а если сделать перекладину легче, то она переломится даже с подложенным тюфяком.

Раздумья Ивара были пресечены звуками за спиной: кого-то бурно рвало. При каждом онагре состоял десяток рабов из Минстера, которыми командовал сам Эркенберт — вопреки своей воле и крайне раздосадованный тем, что его отлучили от ученых занятий в монастырской библиотеке. И вот один увалень не вынес изнурительной качки в Северном море и свесился за борт. Его выворачивало наизнанку. Он, разумеется, встал неудачно, и скудное содержимое его желудка летело на ближайших гребцов, которые осыпали его проклятиями и сбивались с ритма.

Ивар шагнул к нему, чтобы покончить с безобразием, и уже взялся за нож для потрошения туш, но опередил Хамаль — тот самый конюх, который спас его в проигранном сражении при Марче. Он схватил раба за загривок и дважды с силой ударил по голове, затем швырнул через банку к подветренному борту, чтобы спокойно проблевался там.

— Спустим с него вечером шкуру, — сказал Хамаль.

Ивар вперил в конюха немигающий взор, отлично поняв его поступок. Он решил отложить расправу, вернулся на нос и снова погрузился в размышления.

Хамаль перехватил взгляд одного из гребцов и жестом изобразил, будто вытер со лба пот. Ивар теперь убивал в среднем по человеку в день, главным образом никчемных рабов из Минстера. Если так пойдет дальше, к тому моменту, когда они сойдутся с врагом, обслуживать машины станет некому. Никто не знал, кто окажется следующей жертвой Ивара. Иногда его удавалось отвлечь соразмерным зверством.

«Пошли же нам, Тор, поскорее врагов, — подумал Хамаль. — Единственное, что охладит пыл Ивара, — это яйца и голова человека, который его победил, — Скьефа Сигвардссона. Иначе он перебьет все свое окружение. Вот почему братья отправили его одного. Со мной в роли няньки и приемным отцом Змеиного Глаза — для отчетов».

«Если враг не появится в ближайшее время, смоюсь при первом удобном случае, — решил Хамаль. — Ивар обязан мне жизнью. Но он слишком безумен, чтобы платить по счетам. И все же что-то подсказывает мне: если он толково направит свою ярость, здесь, в южных королевствах, давно созревших для жатвы, можно сказочно разбогатеть».

* * *

— Зараза, — ругнулся Озви, когда-то бывший рабом в илийской обители Святой Этельберты, а ныне возглавлявший расчет катапультистов в армии Норфолка и Пути.

Остальные согласно кивнули, задумчиво глядя на свое обожаемое, но не вполне надежное орудие. Это была одна из натяжных катапульт, колесная крутопульта. Она являлась предметом неимоверной гордости всего расчета. Неделями раньше ей дали имя «Выкоси поле» и неоднократно отполировали все деревянные части. Но все-таки этой штуки побаивались.

— Можно считать повороты зубчаток, — предложил Озви. — Тогда она не натянется слишком туго.

— А я прикладываюсь к веревкам ухом и слушаю, пока не запоют, как арфовы струны, — подхватил его товарищ.

— Но она все равно сломается, когда не ждешь, так всегда бывает. И пару наших угробит.

Десяток голов мрачно кивнул.

— Нам нужно дерево покрепче, — сказал Озви. — Для рычагов. С ними-то как раз беда.

— Может, веревкой обмотать?

— Нет, это будет не накрепко.

— Дома я был кузнецом, — нерешительно встрял самый что ни на есть новичок. — Если поставить железные скобы…

— Нет, эти брусья немного сгибаются, — уверенно возразил Озви. — Так нужно. Железо будет мешать.

— Это смотря какое железо. Если нагреть еще и еще да правильно отбить, то железо превратится, как называл мой хозяин, в сталь. А сталь-то как раз и гнется чуток, но она не мягкая, как дрянное железо, а будто пружинит. И если вставить в рычаги по такой полоске, она будет гнуться вместе с деревом и не даст рычагу разлететься, когда дерево треснет.

Все замолчали, обдумывая услышанное.

— А как насчет ярла? — спросил кто-то.

— Да, как насчет ярла? — подхватил другой голос за их полукругом.

Шеф, по совету Бранда обходивший лагерь, обратил внимание на группу увлеченных людей и незаметно подкрался, чтобы послушать их речи.

Ужас и паника. Катапультисты быстро перестроились так, чтобы новенький остался в середке и встретил непредсказуемое лицом к лицу.

— Гм… есть у нас такой Удд, ему пришла в голову мысль, — доложил Озви, снимая с себя ответственность.

— Так давайте послушаем.

Новичок принялся расписывать выделку мягкой стали — сначала с запинкой, но затем увлекся и набрался уверенности. Шеф молча изучал его. Ничтожный мозгляк, который был даже мельче остальных, со слабыми глазами и сутулый. Любой из викингов Бранда мгновенно отказался бы от такого, посчитав его бесполезным для войска и недостойным прокорма даже на чистке отхожих мест. Но он что-то знал. Было ли его знание новым? Или же старым — о вещах, давно известных многим кузнецам, которые занимались ими в подходящих условиях, но могли передать свой опыт лишь подмастерьям?

— Значит, эта сталь гнется, — сказал Шеф. — И распрямляется? Не как мой меч, а выкованная из цельного куска? И вся целиком пружинит?

Он вынул из ножен прекрасный балтийский меч, подарок Бранда. Тот был похож на его собственное самодельное оружие из мягкого железа и прочной стали, которое давным-давно кануло в неизвестность.

Человечек по имени Удд уверенно кивнул.

— Ладно. — Шеф немного подумал. — Озви, скажи начальнику лагеря, что твоя команда освобождается от всех работ. Удд, пойдешь с утра в кузницу Торвина. Возьми людей, сколько тебе понадобится, и начинай ковать свои пластины. Забей пару первых в «Выкоси поле» и посмотри, помогут ли. Если да, поставишь и на остальные машины. И вот еще что, Удд. Я хочу взглянуть на твой новый металл. Сделай несколько пластин отдельно, для меня.

Шеф пошел прочь под звуки рогов, велящих тушить костры и выставлять ночные дозоры. «Что-то в этом есть, — думал он. — Что-то полезное».

А он нуждался в каком-нибудь новшестве, ибо, несмотря на возродившуюся уверенность Торвина и его друзей, знал, что их уничтожат, если они будут попросту повторять то, что уже делали раньше. Враг учится на своих ошибках. А враги у Пути повсюду, на юге и севере, в Церкви и среди язычников. Епископ Даниил. Ивар. Вульфгар и Альфгар. Король Бургред. Они не будут сидеть сложа руки и дожидаться нового поражения.

Он не знал, что это будет за новшество, но понимал: оно должно быть непредсказуемым. Непредсказуемость ответа играет решающую роль.

* * *

На сей раз сон принес чуть ли не облегчение. Шеф испытывал множество трудностей и был связан ими по рукам и ногам. Он не видел просвета. Он был бы рад содействию высшей силы. Он не думал, что его направляет Один в обличье Бёльверка, злодея, как бы ни уговаривал Торвин принять амулет-копье, которое считалось знаком Одина. Но кто еще стал бы помогать Шефу? Тот подумал, что носил бы амулет Одина, если бы знал наверняка.

* * *

В своем сновидении он вдруг обнаружил, что смотрит с неимоверной высоты на огромную доску, которая проступила четко, когда прояснился взор. На шахматную доску с фигурами. А игроками были могучие существа, которых он уже видел: здесь боги Асгарда играли, по словам Торвина, в шахматы на своей священной доске с золотыми и серебряными клетками.

Вот только игроков было не двое, а больше. Вокруг доски собрались такие исполины, что Шеф не мог охватить их взглядом сразу всех и словно взирал на горный кряж, но одного игрока все же видел. Это не был Тор — раскрасневшийся великан, похожий на Бранда и знакомый по прошлым странствиям; это не был и Один с лезвием топора вместо лица и голосом, похожим на треск при разломе ледника. Этот был тщедушнее и шустрее, с неправильно посаженными глазами. Он сделал ход, и на его лице отразилось великое торжество. Возможно, это был Локи Пройдоха. Локи, чей костер всегда горел в священном круге, но чьи последователи были неизвестны.

Нет, решил Шеф. Может быть, этот бог и коварен, но он не похож на Локи. Как и на Ивара. Когда зрение обострилось, Шеф сообразил, что уже встречался с этим богом. Это тот самый бог, который смотрел на него, как будто выбирал жеребца. И выражение лица тоже выдавало владельца неизменно веселого голоса, которым дважды предупредили Шефа. «Мой хранитель, — подумал Шеф. — Я не знаю имени этого бога. И каковы его атрибуты, чего он хочет? Какой у него знак?»

Внезапно Шеф понял, что перед ним не доска, а маппа. Не маппамунди, карта мира, но карта Англии. Он напряженно подался вперед, чтобы всмотреться, теперь уверенный вполне, что боги знают местонахождение и намерения его недругов. Одновременно Шеф осознал, что сам он обретается на каминной полке, как мышь в королевских покоях. И в точности как мышь, он видел, но не постигал. Великаны переставляли фигуры и смеялись громовым смехом, а он не усматривал в этом никакого смысла. И все-таки не сомневался: он доставлен сюда, чтобы увидеть и понять.

Ликующее лицо повернулось к нему. Шеф оцепенел, не зная, отпрянуть или застыть. Но обладатель лица ведал о его присутствии. Игрок приподнял фигуру повыше, чтобы соглядатай рассмотрел; другие боги остались занятыми игрой.

Шеф понял, что это та самая фигура, которую ему придется взять.

Что там такое? Он наконец различил: королева. Ферзь. С лицом…

Неизвестное божество глянуло вниз и махнуло рукой, отпуская. Шеф, будто захваченный смерчем, унесся прочь — назад к своему лагерю, ложу и одеялам. Упав же навзничь, он моментально понял, чье было у королевы лицо.

* * *

Шеф резко сел, задыхаясь. «Годива, — подумал он медленно, с колотящимся сердцем. — Должно быть, это видение послано моим собственным желанием. Как может девушка повлиять на расстановку сил?»

За покоями Шефа царил кавардак. Били копытами лошади, приближался топот сапог, летели крики его лучников-танов. Надев котту, Шеф заблаговременно распахнул дверь.

Перед ним выросла знакомая фигура. Молодой Альфред — по-прежнему увенчанный золотым обручем; с таким же, как раньше, свежим лицом и полный деятельного пыла, но с необычно мрачным взглядом.

— Я отдал тебе этот шайр, — заявил он без предисловий. — Теперь мне кажется, что надо было вверить его твоему недругу Альфгару. Альфгару и его калеке-отцу. Ибо эти двое с епископами-предателями и моим зятем, королем Бургредом, выжили меня из моего королевства!

На лице Альфреда вдруг появились усталость и отчаяние.

— Я пришел как проситель. Меня вытеснили из Уэссекса, и мне некогда созывать верных танов. Мерсийская армия наступает на пятки. Я спас тебя. А ты меня спасешь?

Собираясь с мыслями для ответа, Шеф снова услыхал топот, донесшийся из-за кольца факелов. Гонец был слишком взбудоражен, чтобы думать об этикете. Он появился в дверях и при виде Шефа сразу выложил тревожные новости:

— Маяки, лорд ярл! Маяки сигналят, что приближается флот! Не меньше сорока кораблей. Дозорные говорят, что это может быть только Ивар!

Лицо короля Альфреда исказилось от ужаса, и Шеф ощутил непривычный внутренний холод. Надо было решать.

С одной стороны Альфгар, с другой — Ивар. «Что у них общего? Я увел женщину у одного. Другой отнял ту же женщину у меня. По крайней мере, теперь я уверен, что этот сон послан мне богом, кем бы он ни был. Годива — главная в этой истории. Кто-то подсказывает ею воспользоваться».

Глава 5

Еще только сделавшись ярлом, Шеф открыл, что новости, какими бы ни казались на первый взгляд, не бывают ни полностью светлыми, ни целиком скверными. И это правило вновь подтвердилось. Маяки служили добрым подспорьем, сигнализируя об опасности, о продвижении врага и даже, если постараться, о его численности. Правда, они умалчивали о расстоянии. Цепочка маяков брала начало в далеком Линкольншире. Это могло означать только одно: Ивар — если это Ивар — вышел из Хамбера против убийственного ветра, на что не замедлил указать Бранд. Викинги плыли дня три, а то и дольше.

Что же касалось короля Бургреда с Альфгаром и Вульфгаром в поводу, то Альфред не сомневался в его намерении полностью уничтожить страну Пути — не больше и не меньше, — а всю остальную Англию к югу от Хамбера подчинить себе и епископам. Но Альфред был юн и мчался во весь опор, а сопровождал его лишь один телохранитель. Бургред же славился пышностью станового убранства, которое перевозили при помощи многих воловьих упряжек. Для него путь в сорок миль занимал четыре дня.

Враги могли ударить крепко, но не внезапно.

В любом случае разницы не было бы никакой. Занимаясь делами срочными, Шеф думал лишь о том, что должен совершить, и о тех людях, к которым он мог обратиться за помощью. Ответ был только один. Едва Шеф избавился от членов совета, разослав их со всевозможными заданиями, он проскользнул в ворота своего бурга, отказал обеспокоенным стражам, которые пожелали сопровождать его, и как мог скрытно двинулся по шумным улочкам.

Хунд, как он и рассчитывал, был занят в своей палатке — пользовал женщину, чей очевидный ужас при виде ярла изобличил ее неспокойную совесть: она была либо ведьмой, либо гулящей. Хунд обходился с ней почтительно, как с тановой женой. И только когда она ушла, лекарь сел рядом с другом, храня, как обычно, молчание.

— Однажды мы уже спасли Годиву, — произнес Шеф. — Я собираюсь сделать это снова. Кроме тебя, довериться некому. Поможешь?

Замявшись, Хунд кивнул:

— Шеф, я помогу тебе всегда, только скажи. Но мне придется спросить: почему сейчас? Ты мог вызволить Годиву когда угодно, мы несколько месяцев прожили без особых забот.

Шеф вновь холодно задал себе вопрос, насколько он свободен в своих откровениях. Он уже знал, зачем ему понадобилась Годива: в качестве наживки. Ничто не разъярит Альфгара сильнее, чем весть о том, что Шеф выкрал ее. Если же Шеф преподнесет это как оскорбление со стороны идущих Путем, то втянутся и союзники Альфгара. Он хотел, чтобы враги погнались за Годивой и попались, как огромная рыбина, прямо к Ивару на крючок. Ведь и Ивар взбеленится, когда ему напомнят о женщине, которой он лишился, и мужчине, который ее увел.

Но Шеф не отважился признаться в этом даже Хунду, своему другу детства. Ведь Хунд дружил и с Годивой.

Шеф изобразил тревогу и замешательство.

— Ты прав, — ответил он, — надо было заняться этим раньше. Но именно сейчас я вдруг испугался за нее.

Хунд пристально посмотрел на товарища.

— Ладно, — сказал он. — Осмелюсь предположить, что у тебя есть веская причина поступать так, а не иначе. Как же мы это сделаем?

— Я выйду, когда стемнеет. Встретимся на том месте, где испытывали катапульты. А днем собери полдюжины человек. Но учти: они не должны быть норманнами. Возьми англичан, вольноотпущенников. И пусть они выглядят как вольноотпущенники, понимаешь? Вроде тебя. — Шеф имел в виду людей малорослых и недокормленных. — Вели им взять коней и продовольствия на неделю, но одеться похуже — не в ту одежду, которую мы им выдали. И есть еще одно дело, Хунд, для которого ты мне и понадобился. Меня, одноглазого, слишком легко узнать. — Шеф не добавил: «Такого, каким меня сделал ты». — Когда мы отправились в лагерь Рагнарссонов, это было не важно. Теперь же, если я сунусь к единоутробному брату и отчиму, мне понадобится маскировка. Слушай, что я решил…

Шеф изложил свой замысел. Хунд время от времени встревал с замечаниями и советами. Наконец маленький лекарь медленно спрятал яблоко Идун и оправил котту так, чтобы амулета не было видно.

— Мы справимся, если боги помогут, — произнес он. — Ты подумал, какие пойдут разговоры о твоем исчезновении, когда проснется лагерь?

«Люди решат, что я бросил их на произвол судьбы, — понял Шеф. — Оставлю письмо — пусть считают, что я ушел ради женщины. Но это не будет чистой правдой».

Он ощутил за поясом тяжесть оселка старого короля.

«Удивительно, — подумал Шеф. — Когда я шел в лагерь Ивара, моей единственной мыслью было спасти Годиву, забрать ее с собой и зажить припеваючи. Сейчас я собираюсь сделать то же самое. Но на сей раз… на сей раз я делаю это не ради нее. И даже не ради себя. Я делаю это, потому что так надо. Вот в чем ответ. А мы с ней только части ответа.

Мы похожи на маленькие шестерни, которые натягивают тетиву катапульты. Они не могут сказать, что больше не желают вращаться, — не можем и мы».

Он вспомнил странную притчу Торвина о мельнице Фроди, девах-великаншах и короле, который не давал им передышки. «Я с радостью позволил бы им отдохнуть, — сказал он себе. — И всем остальным, кто угодил в эти военные жернова. Но я не знаю, как отпустить их на волю. И как самому освободиться, тоже не знаю».

«Свободен я был только трэллом», — подумал Шеф.

* * *

Годива вышла из женских покоев с тыла огромного шатра короля Бургреда и стала крадучись пробираться вдоль длинного строя временно пустовавших столов. Спроси ее кто, она сослалась бы на поручение Альфгара: дескать, иду к королевскому пивовару сказать, чтобы откупорил еще несколько бочонков. В действительности она хотела выбраться из душного женского жилища, пока ее сердце не разорвалось от горя и страха.

Она уже не была прежней красавицей. Знала, что другие женщины судачат об этом, и гадают, что с ней случилось, и злобно радуются упадку фаворитки. Альфгар бил ее с каждой неделей все яростнее, хлестал березовыми розгами по голому телу в кровь. Такие дела не скроешь. Толика звуков просачивалась даже через стены деревянного дворца в Тамворте, стольном городе Бургреда. А в королевских шатрах, где она жила в летние месяцы военной кампании…

Слышали многие, однако никто не спешил на помощь. В часы, следовавшие за поркой, мужчины прятали улыбки, а женщины говорили кротко и умиротворяюще. Все они думали, что так уж устроен мир, но это не мешало им обсуждать неспособность Годивы ублажить супруга.

Никто из них — кроме Вульфгара, которому это сделалось безразлично, — не ведал меры отчаяния и гнева, охватывавших ее всякий раз, когда она думала о грехе, который они с Альфгаром совершали на пару, опускаясь на брачное ложе, — грехе кровосмесительства, неизбежно губившем их души и тела. Никто не знал, что она считала себя и убийцей. Дважды за зиму Годива ощутила жизнь, которая зародилась в ее утробе, но, слава Господу, так и не развилась. Почувствуй она обратное, ей бы хватило сил удалиться в лес, отыскать там собачью ртуть — пролесник многолетний, которым изгоняли плод, — и выпить горькую отраву, уничтожив в себе дитя позора.

Но даже не это иссушило и состарило ее лицо, не это согнуло ей спину и заставило ноги по-старушечьи шаркать. Виной была память о наслаждении, которое ей довелось испытать. Жаркое утро в лесу, листва над головой, теплая кожа в ее руках — ощущение воли и свободы.

Это продлилось час. Воспоминание о нем затмило всю остальную молодость. Каким же чужим показался любимый, когда они встретились вновь! Одноглазый, свирепый, обремененный страданием… В тот миг, когда он вернул ее…

Годива потупилась и чуть не бегом устремилась через расчищенную площадку за шатром, наводненную личной охраной Бургреда, его придворной гвардией и сотней воевод и посыльных мерсийской армии, которая по королевскому приказу вяло наступала на Норфолк. Юбки Годивы прошуршали позади праздной компании, внимавшей слепому менестрелю и его слуге. Она, не вдумываясь особо, узнала балладу о Зигмунде, Победителе Дракона, которую слышала раньше при отцовском дворе.

Шеф наблюдал за ней со странным холодом в груди. То, что она находилась в лагере, с мужем вместе, было хорошо. То, что он стоял в шести футах, а она его не узнала, было и вовсе славно. Плохо же то, что она выглядит измученной и больной. А еще хуже его собственное спокойствие: сердце, вопреки ожиданиям, не сжалось, как случалось всякий раз с того дня, когда он увидел в ней женщину. Шеф чего-то лишился. Не глаза — какой-то частицы души.

Шеф отогнал эти мысли, допел песню, и Хунд, его помощник, выскочил с сумой в руках. Воины, которые пребывали в хорошем расположении духа, начали толкать его по кругу. В суму полетела нехитрая снедь: краюха хлеба, кусок черствого сыра да половина яблока — то немногое, что имелось у них при себе. Такая работа, конечно, никуда не годилась. Разумные гастролеры дождались бы вечера, явились к господину и попросили разрешения потешить общество. Тогда, может статься, они получили бы приличный ужин и ночлег, а то и скромную сумму денег или завтрак в дорогу.

Но такая бестолковость соответствовала наружности бродячих артистов. Шеф понимал, что нипочем не сошел бы за настоящего менестреля. Он предпочел прикинуться отребьем, порождением войны, какого было полно во всей Англии: младшим сыном в семье, который был искалечен в битве и отвергнут родней и ныне пытается кормиться песнями о воинской славе. Стараниями Хунда его тело превратилось в книгу, понятную для всех с первого взгляда. Сначала друг искусно нарисовал ужасный шрам, который протянулся через все лицо Шефа, — след топора или меча, угодившего поперек глаз. Затем забинтовал этот шрам грязным тряпьем, которым пользовались английские лекари, оставив видными только края раны, как намек на то, что скрывалось под повязкой. После этого Хунд подложил под широкие портки планки и примотал их так, что Шефу стало не согнуть колени; под конец же, сделав страдание неимоверным, приторочил к спине железный прут, дабы исключить всякое свободное движение.

— Ты зазевался, — объяснил он. — Викинг ударил тебя по лицу. Падая вперед, ты заработал по хребту топором или боевым молотом. Теперь у тебя костыли, и только так ты волочишь ноги. Вот что с тобой случилось.

Но никто не удосужился вызнать у Шефа его историю. Для опытного воина все было очевидно. Другой причиной, по которой мерсийцы не стали расспрашивать калеку и его убогого подручного, был страх. Каждый воин знал, что и ему грозит подобная участь. Короли и лендлорды содержали иных увечных в знак собственной душевной щедрости или исходя из родственных чувств. Но в целом воюющая страна не могла позволить себе такую роскошь, как милосердие и заботу о сирых и убогих.

Слушатели разошлись по своим делам. Хунд вытряхнул содержимое сумы, передал половину заработка Шефу и присел на корточки рядом. Опустив головы, они принялись за еду. Их голод был неподдельным. Они уже двое суток продвигались к центру лагеря Бургреда, одолевая по десять миль в день. Шеф восседал кулем на краденом осле; питались они лишь тем, что удавалось промыслить; спали одетыми в холодной росе.

— Видел ее? — буркнул Шеф.

— Подам ей знак, когда пойдет обратно, — ответил Хунд.

Больше они не сказали ни слова. Понимали, что наступил самый опасный момент.

И вот у Годивы вышло всякое время. Она знала, что у приставленной к ней старухи возникнут подозрения и опасения. Альфгар предупредил: если его потаскуха-жена заведет полюбовника, то он продаст нерадивую надсмотрщицу на невольничьем рынке в Бристоле, где по дешевке отовариваются валлийские вожди.

Годива пошла назад через людный двор. Менестрель и мальчишка еще не ушли. Бедняги. Слепец и недокормок. На таких не польстились бы даже валлийцы. Сколько они протянут? Может быть, до зимы. Глядишь, еще ее переживут.

Менестрель носил бурый нищенский капюшон от мороси, которая превращала пыль в грязь. А может быть, он спрятался от жестоких взглядов, так как закрыл ладонями и лицо. Когда Годива поравнялась с обоими, прислужник подался вперед и бросил что-то ей под ноги. Она машинально нагнулась.

Это было золото. Крошечная золотая арфа — заколка для детского платья. Хоть и маленькая, она стоила годичного пропитания для двоих. Откуда у бродячего попрошайки такая вещь? К ней была примотана нитка, а на той…

Сноп. Всего несколько колосков, но связанных так, что ошибиться нельзя. И если арфа означала менестреля, то сноп…

Она торопливо повернулась к слепцу. Тот отнял от лица руки с повязкой и вперил в нее взгляд единственного глаза. Затем медленно, сурово мигнул. Вновь уронив лицо в ладони, Шеф тихо, но отчетливо произнес:

— В нужнике. В полночь.

— Но его стерегут, — возразила Годива. — И Альфгар рядом…

Хунд протянул ей суму, как бы прося милостыню, и украдкой сунул в руку пузырек.

— Выльешь в эль, — шепнул он. — Любой, кто выпьет, уснет.

Годива резко отпрянула. Хунд, словно натолкнувшись на отказ, обмяк; менестрель стоял опустив голову, как будто слишком отчаялся, чтобы возвысить взор. Годива увидела в нескольких ярдах старую Польгу, которая ковыляла с упреками наготове. Она отвернулась, превозмогая острое желание броситься к старухе и обнять ее, как юная дева, которая не ведает страха. Но шерстяное платье присохло к ссадинам на ляжках, и она стесненно зашаркала прочь.

* * *

Шеф не думал, что заснет перед самым похищением, но его неодолимо сморило. «Слишком сильно для естественного сна», — с тревогой успел подумать он.

Когда Шеф уснул, заговорил голос. Не тот знакомый и веселый, который был у его неизвестного заступника, а холодный голос Одина — Покровителя Битв, Предателя Воинов; бога, который принимал жертвы, отправленные на Берег Мертвых.

* * *

— Берегись, человечишко, — сказал голос. — Вы с отцом вольны действовать, но не забывайте платить мне дань. Я покажу, что бывает с теми, кто этого не делает.

Шеф обнаружил себя сидящим на самой границе светового круга, спиной к непроглядной тьме. В круге пел арфист. Он выступал перед седым старцем с крючковатым носом и суровым, грозным лицом, похожим на лик с оселка. Но Шеф знал, что музыка предназначается женщине, приткнувшейся в ногах у отца. Звучала любовная баллада — песня южных краев о красавице, которая слушала в саду соловья и тосковала по возлюбленному. Лицо старого короля блаженно расслабилось, и веки прикрылись; он воспоминал свою молодость и ту счастливую пору, когда ухаживал за ныне покойной женой. Арфист же, ни разу не сбившись, положил подле юбки женщины рунакефли — рунную палочку, послание от любимого. Шеф знал, что сам он и был ее возлюбленным, а звали его Хеоден. Арфист же был Хеорренда — несравненный певец, направленный его господином выкрасть женщину по имени Хильд у ее ревнивого отца, Хагены Беспощадного.

Другие времена, другая сцена. На берегу выстроились два войска, и неспокойное море катило волны, трепавшие бурые водоросли. Двое вышли навстречу друг другу из сомкнутых рядов. Шеф знал, что на сей раз Хеоден явился предложить выкуп за украденную невесту, чего не сделал бы, не настигни его воины Хагены. Он показал мешки с золотом и драгоценные самоцветы. Но речь стал держать другой человек, старик. Шеф знал, что тот отвергает предложение, ибо он обнажил свой меч Дайнслаф, который выковали гномы; его нельзя убрать в ножны, пока не отнимет жизнь. Старик говорил, что оскорбление слишком велико и смыть его можно только кровью Хеодена.

Шеф ощутил нажим. Что-то давило на него извне. Он должен был досмотреть последнюю сцену. Сквозь рваные тучи светила луна. Поле боя было усеяно трупами — щиты расколоты, сердца пронзены. Хеоден и Хагена упокоились в смертельных объятиях. Но один человек был жив, он двигался. Это была Хильд, лишившаяся и мужа-похитителя, и отца. Она ходила меж трупов и пела песнь — гальдорлеот, которой ее научила нянька-финка. И мертвые дрогнули. Поднялись на ноги. Уставились друг на дружку в лунном свете. Подобрали оружие и продолжили бой. Хильд взвыла от ярости и досады при виде того, как отец и возлюбленный, не обращая ни малейшего внимания на нее, принялись крошить разломленные щиты. Шеф понял, что этот бой на побережье далекого оркнейского острова Хой продлится до Судного дня. То была Вечная Битва.

* * *

Нажим усиливался, пока Шеф не очнулся в испуге. Хунд давил большим пальцем ему под левое ухо, чтобы разбудить и не наделать при этом шума. Ночь была тиха и нарушалась только ворочанием и храпом сотен воинов, спавших в шатрах и палатках армии Бургреда.

Со своих мест поднялось шестеро вольноотпущенных рабов под началом Квикки, волынщика из Кроуленда. Они бесшумно подошли к телеге, стоявшей в нескольких ярдах, взялись за оглобли и сдвинули ее с места. Несмазанные колеса оглушительно заскрипели в ночи, вызвав всеобщее недовольство. Вольноотпущенники оставили его без внимания и упрямо продолжили путь. Шеф следовал в тридцати шагах, уже без планок, но по-прежнему на костылях. Хунд постоял, наблюдая, после чего скользнул прочь в лунном свете, направляясь к границе лагеря и приготовленным лошадям.

Телега скрипела, катя к шатру, и ей наперерез вышел стражник из танов Бургреда. Шеф услыхал его грубый окрик и глухой звук, с которым древко копья ударило по плечу какого-то бедолагу. Жалобные возгласы, увещевания. Тан подступил ближе, желая выяснить, чем занимаются эти люди; учуяв же вонь, распространявшуюся от телеги, он отшатнулся, стараясь совладать с тошнотой и разгоняя воздух ладонью. Шеф бросил костыли, прокрался сзади и шагнул в паутину расчалок шатра. Оттуда ему было видно, как тан отгонял свору Квикки, а тот заискивал, но твердо придерживался заученной роли:

— Велено ж вычистить нужники, покуда ночь! Хозяин сказал, что нечего ворочать дерьмо, когда белый день! И чтобы благородных дам не смущать. Мы же не по своей воле, господин хороший, нам бы поспать, да вот приходится исполнять. Хозяин же сказал, что, ежели не сделаем до утра, он с меня шкуру спустит…

Раб канючил весьма убедительно. При этом он продолжал толкать тележку, стараясь, чтобы застарелая вонь людских экскрементов двадцатилетней выдержки ударила тану в ноздри. Тан сдался и ушел, так и маша перед собой рукою.

«Трудненько же будет поэтам сложить об этом сагу», — подумал Шеф. Ни один бард еще не описал героя, подобного Квикке, однако без его помощи ничего бы не вышло. Между рабами, фрименами и воинами существовала разница, она отражалась и на походке, и на речи. Тан ни на миг не усомнился в том, что Квикка — раб на побегушках. Разве вражеский воин может быть таким недомерком?

Отряд достиг женского нужника, который находился в задней части огромного шатра, занявшего четверть акра. Перед ним высился неизменный часовой, один из личных гвардейцев Бургреда — шести футов ростом и в полном боевом снаряжении, от шлема до подбитых сапог. Шеф напряженно следил за ним, хоронясь в тени. Он понимал, что наступил решающий момент. Квикка перекрыл часовому обзор, насколько сумел, но в темноте могло найтись и другое недремлющее око.

Компания золотарей окружила дозорного, смыкаясь вокруг почтительно, но и решительно, дергая его за рукав в попытке объясниться. Сгребая ткань, ловя за руку, утягивая вниз, тогда как худая кисть уже впилась в горло. Молниеносный бросок, сдавленный стон. Затем в лунном свете брызнула черная кровь: это Квикка рассек сосуды с трахеей острейшим ножом и единым ударом довел лезвие до ключицы.

Когда часовой начал падать, шесть пар рук подхватило его и зашвырнуло в телегу. Шеф подоспел и забрал шлем, щит и копье. В следующий миг он уже стоял в лунном луче и нетерпеливо махал телеге, чтобы проезжала. Теперь любому бдительному оку предстала бы обычная картина: вооруженный верзила гонит прочь ватагу малорослых трудяг. Когда отряд Квикки распахнул дверь и плотно обступил вход со всеми своими ведрами и лопатами, Шеф на мгновение стал полностью виден. Затем он шагнул в тень, как бы желая следить за рабами с меньшего расстояния.

В следующий миг он очутился за дверью. И Годива, одетая в рубаху на голое тело, упала к нему в объятия.

— Я не сумела забрать одежду, — прошептала она. — Альфгар запирает ее каждую ночь. И он… он выпил зелье. Но Вульфгар ночует с нами, и эля он не пил, потому что день постный. Он видел, как я ушла. Если не вернусь, поднимет крик.

«Ну и хорошо, — подумал Шеф, который оставался в холодном рассудке, хоть и обнимал теплое тело. — Теперь все, что я задумал, покажется ей естественным. Тем меньше придется объяснять. Может быть, она так и не узнает, что я пришел не за ней».

Позади напирала ватага Квикки, продолжая прикидываться золотарями, которые работают тихо, но не таясь.

— Я иду в опочивальню, — шепнул им Шеф. — Госпожа проведет. Если забьют тревогу, то сразу бегите.

Едва они шагнули в неосвещенный проход между спаленками самых верных придворных Бургреда, где Годива приобрела уверенность человека, ходившего этой дорогой не раз и не два, Шеф уловил голос Квикки.

— Ну что же! Раз уж мы здесь, то почему бы не сделать дело? Что такое несколько ведер дерьма для поденной работы?

Годива задержалась возле опущенного холщового полога и показала на него, шепнув почти беззвучно:

— Вульфгар. Слева. Уже много ночей спит с нами, а я его переворачиваю. Он в своем коробе.

«У меня нет кляпа, — подумал Шеф. — Я понадеялся, что он заснет».

Он молча схватил Годиву за подол и начал стягивать с нее рубаху. Годива с машинальной застенчивостью вцепилась в ткань, но потом уступила и позволила себя раздеть. «Впервые в жизни, — пронеслось в голове у Шефа. — Я и представить не мог, что сделаю это без удовольствия. Но Вульфгар растеряется, если она войдет обнаженной. Я выгадаю лишнее мгновение».

Он толкнул ее в голую спину, уловил болезненную судорогу и ощутил знакомую кровяную корку. Его охватила ярость, он гневался на Альфгара и на себя. Почему же за все эти долгие месяцы он ни разу не подумал о том, что ей приходится терпеть?

Сквозь холстину проникал лунный свет, и было видно, как обнаженная Годива пересекла комнату и подошла к ложу, на котором спал ее муж, упившийся сонным зельем. Слева, из невысокого ящика с подушками, донесся злобный и удивленный возглас. В следующий миг Шеф встал рядом и с высоты заглянул в лицо своего приемного отца. Он уловил в глазах узнавание; увидел, как приоткрылся в ужасе рот. И крепко забил ему в зубы окровавленную материю.

Вульфгар тотчас задергался и стал извиваться, как огромная змея. Не имея рук и ног, он тем не менее отчаянно сопротивлялся брюшными и спинными мускулами, стараясь вывалиться из короба и покатиться по полу. «Слишком много шума, — подумал Шеф. — Того и гляди проснутся и вмешаются знатные пары, которые спят в соседних холщовых конурках».

А может, они и не сунутся. Даже нобли выучились притворяться глухими, заслышав звуки любви. И звуки расправы. Шеф подумал сперва об израненной спине Годивы, потом о своей и поборол секундное отвращение. Коленом в брюхо. Тряпье — поглубже в глотку. И завязать узлом — сначала на затылке, а после спереди. Тут подоспела Годива, по-прежнему обнаженная, и протянула сыромятные ремни, которыми люди Альфгара крепили свой скарб, когда навьючивали мулов. Ими быстро обмотали спальный короб, не связывая самого Вульфгара, только лишая его возможности выкатиться наружу.

Когда дело было сделано, Шеф дал Годиве знак, чтобы взялась за другой конец короба. Они осторожно сняли ящик с подставки и опустили на пол. Теперь Вульфгар не мог даже перевернуть свое ложе, чтобы наделать шума.

После этого короткого поединка Шеф подошел к большой, залитой лунным светом кровати и посмотрел на Альфгара, распростертого в хмельном забытьи. Рот приоткрылся, из горла мерно вырывался храп. «Он все-таки хорош собой», — признал Шеф. Альфгар обладал Годивой все эти двенадцать месяцев и даже дольше. Шеф не испытывал желания перерезать ему глотку. Альфгар был все еще нужен для воплощения замысла. Но знак пригодится. Знак поспособствует осуществлению плана.

Подошла Годива, уже надевшая платье и накидку, которые Альфгар запирал в сундук. С мрачной решимостью она держала маленькие швейные ножницы. Шеф бесшумно загородил ей дорогу и заставил опустить руку. Затем дотронулся до ее спины и вопросительно заглянул в глаза.

Она указала пальцем в угол. Там лежал пучок березовых розог, свежих, без следов крови. Должно быть, Альфгар собирался воспользоваться ими позднее. Шеф выровнял Альфгара на постели, скрестил ему руки на груди и вложил в них пучок.

Он вернулся к Вульфгару, который лежал, осиянный лунным лучом, с выпученными глазами и смотрел вверх с непонятным выражением на лице. Был ли там ужас? Неверие? Может быть, раскаяние? Откуда-то прилетело воспоминание: Шеф, Годива и Альфгар, совсем еще крохи, захвачены какой-то игрой — вроде бы в «драчунов», где надо биться на стеблях лопуха. Проигрывал тот, у кого первого оставался голый черенок. А Вульфгар наблюдал, смеялся и принимал участие сам. Он сделался хеймнаром не по своей вине. Он не отрекся от матери Шефа, хотя и мог.

Он смотрел, как его сын до полусмерти избивал его же дочь. Медленно, чтобы Вульфгар видел каждое движение, Шеф вынул из кошеля позаимствованный серебряный молот, дохнул на него, потер о рубаху. Затем положил Вульфгару на грудь.

Молот Тора.

Двое бесшумно выскользнули из спальни и устремились во тьму, на приглушенное позвякивание лопат. Внезапно Шеф сообразил, что не подумал об одном обстоятельстве. Благородная особа, выросшая в неге и роскоши, могла покинуть лагерь только одним путем. Квикка и его бригада уйдут беспрепятственно, хранимые откровенно позорным характером своего задания, а также их ростом и поступью — безошибочными признаками урожденных рабов. Сам он может снова вооружиться щитом и копьем и присоединиться к их шествию, громко жалуясь, что не пристало благородному тану присматривать за рабами, чтобы не воровали и не бездельничали. Другое дело — Годива. Ей придется забраться в телегу, где уже лежат покойник и двадцать ведер людских экскрементов.

Он уже собрался объяснить необходимость этого, повиниться и посулить светлое будущее, но она обогнала его.

— Отворяй, — бросила Годива Квикке, после чего взялась за измазанный край телеги и нырнула в тошнотворную темноту. — Теперь поезжай, — донесся ее голос. — Здесь пахнет свежестью по сравнению с двором короля Бургреда.

Телега медленно заскрипела, покатив через двор, и Шеф с копьем наперевес поспешил вперед.

Глава 6

Шеф оглядел шеренгу лиц, на которых были написаны враждебность и осуждение.

— Долго же тебя не было, — буркнул Альфред.

— Надеюсь, она того стоила, — сказал Бранд, изумленно глядя на измученную и жалкую Годиву, которая подъехала вслед за Шефом на лошади.

— Такой поступок недостоин предводителя воинов, — подал голос Торвин. — Ты бросил войско, зажатое с двух сторон, и уехал по какому-то личному делу. Я знаю, что в свое время ты и пришел к нам, чтобы спасти девушку, но отлучиться сейчас… Разве не могла она подождать?

— Она уже прождала слишком долго, — отрезал Шеф.

Он соскочил с коня и поморщился от боли в бедрах. Позади остались сутки езды. Утешало то, что, даже если бы Бургред мчался во весь опор, подгоняемый бешенством Вульфгара и епископов, он все равно сейчас находился бы в двух днях пути от лагеря Шефа.

Шеф повернулся к бригаде Квикки.

— Разойтись по местам, — скомандовал он. — И помните, что мы сделали великое дело. Со временем поймете: оно было куда важнее, чем кажется нынче. Я не забуду вознаградить вас всех.

Когда помощники затрусили прочь вместе с Хундом, Шеф снова обратился к своим советникам.

— Теперь, — сказал он, — нам известно, где находится Бургред. Он доберется до нас за два дня, если поторопится. Мы можем рассчитывать, что он достигнет границы лагеря на вторую ночь, считая от нынешней.

— Но где же Ивар?

— С ним хуже, — коротко ответил Бранд. — Два дня назад он привел в устье Уза сорок кораблей. Это норфолкский Уз, конечно, а не йоркширский. Там Бескостный мигом напал на Линн. Жители пытались сопротивляться. Ивар за несколько минут снес палисад и прошелся по городу огнем и мечом. Никто не выжил, чтобы рассказать, но догадаться, как все было, нетрудно.

— Устье Уза, — пробормотал Шеф. — В двадцати милях отсюда. Примерно столько же и до Бургреда.

Не дожидаясь приказа, отец Бонифаций расстелил огромную карту Норфолка и его окрестностей, которую составил Шеф. Тот склонился над ней, бегая взглядом и прикидывая.

— Нам нужно сделать вот что… — начал он.

— Прежде чем что-то делать, — перебил его Бранд, — необходимо обсудить, достоин ли ты нашего доверия как ярл!

Шеф надолго впился в него взором — одним глазом против двух. Наконец Бранд потупился.

— Ладно, ладно, — проворчал он. — Ясно, ты что-то задумал и когда-нибудь удосужишься поделиться с нами.

— Пока же, — вставил Альфред, — будет простой учтивостью подумать о леди, коль скоро ты пустился ради нее на такие ухищрения. Нельзя же бросить ее, чтобы так и стояла возле палаток.

Шеф снова оглядел враждебные лица и сосредоточился на Годиве, глаза которой опять наполнились слезами.

«Нет времени на эту чепуху! — возопил внутренний голос. — Убеждать людей, нянчиться с ними. Прикидываться, будто они важные птицы. Все они колесики в машине, и я не лучше! Но если они поймут это, то, не ровен час, не захотят и вращаться».

— Прости, — сказал он. — Прости меня, Годива. Я так уверился в нашем спасении, что задумался о посторонних вещах. Позволь представить тебе моих друзей…

* * *

Сорок драккаров растянулись в цепочку, идя по Грейт-Узу — мелкой и мутной реке, служившей западным рубежом ярлства Пути: страны, которую викинги прибыли уничтожить. С иных ладей горланили песни, покуда захватчики пересекали сельскую глушь, расцветшую летней зеленью. Их продвижение выдавали мачты и свернутые паруса, отлично видимые с равнины. Люди Бескостного не шумели, они отмеряли время и мили без помощи запевал. Везде, где появлялся Ивар Рагнарссон, воцарялась напряженная тишина и умолкали даже бывалые пираты, любившие побахвалиться и показать, что никого не боятся.

С шести же первых кораблей, каждый из которых вез по машине Ивара, кормчие, свободная смена гребцов и состоявшие при катапультах затравленные рабы уже видели деревянный мост — не то чтобы даже мост и не часть города, а просто участок, где дороге случилось пересечь русло. Там не могло быть никакой засады. Но повидавшие виды пираты не стали бы таковыми, если бы допускали малейший ненужный риск. Даже Ивар, вообще не заботившийся о личной безопасности, всегда оправдывал ожидания подчиненных и делал то, чего от него хотели. Когда до моста остался фарлонг, стоявшая на носу драккара ослепительная фигура в алом плаще и травянисто-зеленых штанах повернулась и гаркнула.

Гребцы на миг замерли, развернули лопасти весел и вновь погрузили их в воду. Ладья замедлила ход до полной остановки, прочий флот выстроился в сплошную линию. Ивар махнул конным отрядам на обоих берегах, отчетливо видным среди лугов. Всадники двинулись рысцой проверить мост. Экипажи привычно начали убирать мачты.

Ни малейшего сопротивления. Ни души, сколько хватает глаз. Однако, как только разведчики спешились и двинулись по деревянному тележному мосту навстречу друг другу, они поняли, что люди там все-таки побывали. Посреди моста, на самом виду, стоял ящик.

Дольгфинн, возглавлявший конный отряд, мрачно уставился на него. Ящик ему не понравился. Его неспроста принесли и оставили те, кто отлично знал о приближении флота викингов. В таких посылках обязательно содержится некое уведомление или вызов. Возможно, там голова. И нет сомнений в том, что посылка предназначается для Ивара.

Эту догадку подтверждал грубый рисунок на ящике, изображавший высокого человека в алом плаще, зеленых штанах и посеребренном шлеме.

Дольгфинн не особенно боялся за себя — он был приемным отцом самого Сигурда Змеиного Глаза, который отправил его присматривать за безумным родственником; если Ивару и стоило тревожиться о чужом мнении, то это было мнение его старшего брата. Но Дольгфинна не радовала буря, которая грозила разразиться. Кому-то уж точно придется несладко. Дольгфинн вспомнил события многомесячной давности, когда Вига-Бранд осмелился дразнить сразу всех Рагнарссонов, рассказав о гибели их отца. «Хорошая вышла бы сага», — подумал он. Однако впоследствии дела пошли отнюдь не гладко. Предвидел ли это Бранд, хотя и выглядел простаком? И если да, то что это значило?

Дольгфинн выкинул подозрения из головы. Возможно, это ловушка. В этом случае ему ничего не остается, как только проверить ее. Он поднял ящик, — по крайней мере, в нем не было головы, слишком легкий, — сошел к воде там, где приткнулся драккар, перескочил на весло, взбежал по нему на борт и направился к Ивару, который стоял на носовой деке возле огромной полуторатонной машины. Дольгфинн молча поставил ящик, показал на рисунок, выхватил из-за пояса нож и протянул рукояткой Ивару, чтобы тот снял прибитую гвоздями крышку.

Английский король поручил бы эту черную работу слуге. Пиратские воеводы не отличались такой спесью. Ивар выдернул гвозди в четыре приема. Он поднял свои светлые глаза на Дольгфинна, тогда как по лицу расползлась улыбка, выдавшая предвкушение. Ему нравилась сама идея возмездия.

— Посмотрим, что нам прислали идущие Путем, — сказал он.

Отбросив крышку, Ивар запустил руку внутрь.

— Первое оскорбление. Каплун. — Он извлек мертвую птицу и погладил перья. — Оскопленный петушок. Интересно, на кого намек?

Ивар держал паузу, пока не стало ясно, что окружающие не нашлись с ответом. Тогда он снова полез в ящик.

— Второе оскорбление. К каплуну привязаны какие-то соломинки. Стебельки.

— Это не стебельки, — возразил Дольгфинн. — Это сноп. Надо ли объяснять, что он значит? Несколько недель назад ты часто о нем говорил.

— Спасибо за напоминание, — кивнул Ивар. — Дольгфинн, известна ли тебе поговорка: раб мстит немедленно, а трус — никогда?

«Я и не счел тебя трусом», — подумал тот, но вслух не сказал. Это было бы слишком похоже на извинение. Если Ивару хотелось оскорбиться, то так бы и вышло.

— А слышал ли ты другую поговорку, Ивар Рагнарссон? — осведомился он. — Жди подвоха от поганой сумы. Давай-ка обыщем эту суму до дна.

Ивар вынул третий и последний предмет. Теперь он испытал искреннее недоумение. Это был угорь — болотная рыбина, похожая на змею.

— Что это?

Молчание.

— Кто-нибудь знает?

Собравшиеся вокруг воины лишь помотали головами. Йоркский раб, присевший возле машины, чуть шевельнулся. Ничто не могло укрыться от внимания Ивара.

— Дарую милость на выбор тому, кто скажет, какой в этом смысл.

Раб неуверенно выпрямился, понимая, что все взоры обращены на него:

— Одну милость, господин? Можно выбрать?

Ивар кивнул.

— Господин, по-английски «угорь» произносится как «ил». По-моему, речь идет о месте. Это Или, и до него всего несколько миль по Узу. Остров Угрей. Наверное, это значит, что он — то бишь Шиф — будет ждать тебя там.

— Потому что я каплун? — спросил Ивар.

Раб судорожно сглотнул:

— Ты обещал милость, господин, любому, кто скажет. Я выбираю свободу.

— Можешь идти, — сказал Ивар, отступив от корабельной банки.

Раб снова сглотнул и оглядел бесстрастные бородатые лица. Он медленно шагнул вперед. Никто не удержал его, и он, обретя уверенность, подскочил к борту и перепрыгнул сперва на весло, а потом на речной берег — и поскакал, как жаба, к ближайшему укрытию.

— Восемь, девять, десять, — сказал себе Ивар.

В руке у него была сулица с серебряным наконечником. Он замахнулся и сделал два шага вдоль борта. Листовидное острие швырнуло раба вперед, вонзившись аккурат между плечами и шеей.

— Кто-нибудь еще хочет назвать меня каплуном? — осведомился Ивар, обращаясь ко всем.

«Кое-кто уже назвал», — подумал Дольгфинн.

Позднее вечером, когда викинги осторожно пришвартовались на две мили севернее того места, откуда им бросили вызов, несколько старейших шкиперов завели тихий, очень тихий разговор вокруг костра в немалом отдалении от палатки Ивара.

— Его называют Бескостным, потому что он не может овладеть женщиной, — сказал один.

— Да может, — возразил другой. — У него есть сыновья и дочери.

— Это при том условии, что сперва он проделает странные вещи. Немногие женщины остаются в живых. Они говорят…

— Нет, — вмешался третий, — молчи. Я скажу тебе, почему он Бескостный. Ивар похож на ветер, который налетает откуда угодно. Сейчас он может быть прямо за нами.

— Все не так, — сказал Дольгфинн. — Я не иду Путем, но у меня есть друзья, которые идут. И были друзья, которые шли. Вот что они говорят, и я им верю. Он бейнлаусс, как пить дать. Но это означает не «бескостный». — Дольгфинн помахал обглоданным ребром, чтобы показать, какое из двух значений этого норвежского слова он имел в виду. — Это в смысле «безногий». — Он похлопал себя по бедру.

— Но у него же есть ноги, — усомнился один слушатель.

— На этой стороне — есть. Те идущие Путем, что видели его в Иномирье, говорят, что там он пресмыкается на брюхе в обличье огромного змея, дракона. У него не одна шкура. И вот поэтому его не убить обычной сталью. Понадобится что-то посерьезнее.

* * *

Шеф на пробу согнул металлическую полоску, имевшую два фута в длину и два дюйма в ширину, которую принес коротышка-вольноотпущенник Удд. На руках вздулись мышцы, имевшие достаточно силы, чтобы разомкнуть железный ошейник раба. Упругая сталь подалась на дюйм-другой, затем спружинила и распрямилась.

— На камнеметалках работает отлично, — сообщил Озви, стоявший в кругу катапультистов и с интересом следивший за его опытами.

— Я прикидываю, сгодится ли она для чего-нибудь еще, — проговорил Шеф. — Может, для лука?

Он снова согнул полоску, теперь о колено, и попытался навалиться всем весом. Металл уступил только пару дюймов. Слишком прочная вещь для лука. Или для человеческих рук? Но на многое ли способны голые руки! Катапульты мощнее людей. И тяжести бывают неподъемные — например, корабельная рея. Шеф еще раз взвесил полоску на руке. В этом металле скрывалось решение задачи: объединить новое знание, которого искал Путь, со старым, которое продолжает обретать Шеф. Но сейчас не время ломать над этим голову.

— Сколько ты их изготовил, Удд?

— Штук двадцать. Это после того, как ими оснастили катапульты.

— Останешься завтра в кузнице. Сделай еще. Возьми людей и железа, сколько понадобится. Мне нужно сто полос или даже двести — как можно больше.

— Значит, мы и в бою не побываем?! — вскричал Озви. — Ни разу не выстрелим из «Выкоси поле»?

— Хорошо, пусть Удд выберет по одному помощнику из каждого расчета. Остальные будут сражаться.

«Если сражение состоится, — подумал Шеф. — Но мой замысел не таков. Нам ни в коем случае нельзя ввязываться в битву. Если Англия — шахматная доска богов, а мы — фигуры в игре, то для победы я должен убрать несколько штук. Как бы это ни выглядело со стороны».

* * *

Ранним утром воинство короля Бургреда, армия Мерсии — три тысячи мечников и столько же рабов, возниц, погонщиков и шлюх — собрались продолжить проход в истинно английской манере: медленно, бестолково и вразнобой, но, несмотря на это, с растущим возбуждением. Таны побрели к отхожим местам, иные не потрудились дойти и оправились где попало. Те рабы, которые не удосужились потрудиться вечером, приступили к готовке неизменной каши. Разгорелись костры, забулькали котлы, гвардейцы Бургреда охрипли, донося королевскую волю до верных, но неуправляемых подданных, и воевода Квикхельм без устали твердил одно: «Накормить этот сброд и дать ему справить нужду, а дальше пусть пошевеливается! Ибо нынче мы вступим на вражескую территорию, перейдем через Уз и двинемся на Или! Бой может завязаться в любую минуту!»

Мерсийская армия снимала палатки и облачалась в доспехи, гонимая нервозностью короля, увещеваниями духовенства и бешенством Вульфгара, который чуть не помешался в минувшую ночь.

* * *

На драккарах дела обстояли иначе. Часовой будит шкипера, шкипер бросает слово — и вот уже все построены на берегу: одетые, обутые, вооруженные и готовые к бою. Пикеты, которые были выставлены в полумиле, прислали двух всадников, и те доложили о шуме на западе. Туда направили разведчиков. Еще одно короткое слово, на сей раз от Ивара, и каждый экипаж выделяет половину своих людей, которые начинают готовить пищу на всех, а строй все стоит. На шести передовых кораблях оживились расчеты, занявшиеся громоздкими машинами: они крепили канаты и налегали на вороты. Когда прозвучит команда, машины будут подняты на укрепленные реи и перенесены на повозки. Но не сейчас. Золотое пиратское правило — ждать до последнего, а дальше действовать быстро.

Из лагеря идущих Путем, который расположился за четыре мили от неприятеля в густой буковой роще, не доносилось ни звука. Не было и огней. Накануне Шеф, Торвин, Бранд и их подручные командиры весь день обходили стан, твердя одно и то же самым нетерпеливым викингам и самым тупым недавним рабам: не шуметь, не шляться, лежать под одеялами, пока не позовут. Позавтракать сообща, а не поодиночке. Потом построиться. Из леса не выходить.

Подчиняясь собственным приказам, Шеф лежал в своей палатке без сна и вслушивался в приглушенную возню просыпавшегося войска. «Сегодня будет переломный день», — подумал он.

Но этот перелом не последний. Возможно, он станет последним из тех, что удалось подготовить Шефу. В таком случае для того, чтобы этот день закончился удачно, крайне важно задать ему достойное начало и запастись необходимыми силами.

На соседнем тюфяке лежала Годива. Они провели вдвоем уже четыре дня, но Шеф не прикоснулся к ней, если не считать снятой при побеге рубахи. Овладеть ею было бы просто. Его уд был горяч и тверд. Памятуя о первом опыте, Шеф был уверен: она не станет противиться. Он знал, что Годива не только ждет, но и дивится, почему он мешкает. Еще один вроде Бескостного? Или слабее Альфгара как мужчина? Шеф представил, как она вскрикнет, когда он войдет в нее.

Да и как ей не кричать? Она продолжает морщиться при каждом движении. Должно быть, спина у Годивы исполосована не меньше, чем у него.

Но у нее остались целы глаза. Она не изведала на себе милость Ивара, вапна такра. При мысли о милосердии Ивара восставший уд Шефа стал усыхать, а думы о теплой коже и мягком сопротивлении плоти рассеялись, словно камни, запущенные из катапульт в небеса.

Их сменило нечто другое — холодное, свирепое и расчетливое. Ни день сегодняшний, ни переменчивое людское мнение значения не имеют. Важен только финал.

Вытянувшись, расслабившись, осознавая свое существо от макушки до кончиков пальцев, Шеф обдумывал возможный ход начинающегося дня.

«Хунд, — решил он. — Пора снова звать Хунда».

* * *

Когда солнце разогнало утренний туман, взгляду Ивара, укрывшегося за неровными кольями, предстала знакомая неразбериха. Привычный хаос. Английская армия в наступлении.

— Это не они, — сказал рядом Дольгфинн. — Не идущие Путем и не Скьеф Сигвардссон. Посмотри на все это Христово барахло, кресты и черные рясы. Слышишь, они поют свою утреннюю массу, или как там ее? Выходит, что либо вызов Сигвардссона был просто обманом, либо…

— Либо где-то прячется другое войско, чтобы добить победителей, — докончил Ивар.

На его лице снова была мучительная и стесненная улыбка, как у лисы, которая подъедает мясо из волчьего капкана.

— Уходим на ладьи?

— Не стоит, — возразил Ивар. — Река слишком узка, чтобы быстро развернуть сорок ладей. А если пойдем на веслах, нас без труда перетопят по кораблю зараз. На это даже англичанам хватит ума. Нет. Когда мы с братьями давали в Бретраборге обеты Браги, мы поклялись вторгнуться в Англию и захватить все ее королевства. Два уже наши, а сегодня очередь третьего.

— А Сигвардссон? — напомнил Дольгфинн.

Улыбка стала шире, зубы оскалились, как у зверя.

— Мы предоставим ему свободу действий. Вот увидишь, он ею не воспользуется. Ступай-ка, Дольгфинн, к ладьям и вели выгружать машины, но не на этот берег, а на другой. Понятно? Откатите их на сто шагов и каждую накройте парусом, чтобы смахивали на палатки. Скажи людям: как только увидят англичан, пусть притворятся, будто снимаются с места. Но делают это в английской манере — как семь нянек хлопочут над дитятей. Поручи это рабам.

— За эти месяцы, Ивар, ты научил рабов трудиться не за страх, а за совесть, — рассмеялся Дольгфинн.

С лица Ивара слетело всякое веселье, оно стало одного цвета с глазами.

— Так отучи их, — сказал он. — Машины — на тот берег. Людей — на этот. — Он снова вгляделся в чужое войско, которое двигалось колоннами по шесть бойцов, под развевавшимися стягами и в сопровождении огромных крестов на замыкавших шествие повозках. — И пришли сюда Хамаля. Сегодня он возглавит конницу. У меня для него особые поручения.

* * *

Шеф, удобно расположившийся под огромным цветущим кустом боярышника, наблюдал за подготовкой к сражению. Позади него и с боков выстроилась под покровом леса армия идущих Путем. Громоздкие камнеметы еще не собрали, а крутопульты на лошадиных повозках держали далеко в тылу. Английским волынщикам и викингам-трубачам, если хоть звук издадут, одинаково пригрозили позором, побоями и недельным лишением эля. Шеф был уверен, что никто не заметил его войска. Скоро ввиду неизбежного боя отзовут разведчиков с обеих сторон. Пока все складывалось неплохо.

Но уже назревал и сюрприз. Шеф смотрел, как выгружают из ладей машины Ивара, и отмечал, сколь сильно прогибаются реи и проседают драккары. Что бы ни представляли собой эти сооружения, они были громоздкими, намного тяжелее катапульт Шефа. Не с их ли помощью Ивар взял Линн? Берег же он выбрал не тот. Может быть, машины и не подвергнутся атаке, зато не удастся их выдвинуть, если сражение сместится.

И все-таки даже острый ум Шефа не сумел разобраться в устройстве этих машин. Как они повлияют на его план ведения битвы?

И даже больше — на план неведения битвы.

* * *

Воевода и ветеран многих сражений Квикхельм и рад был бы остановить армию, когда его авангард доложил, что прямо по курсу встали драккары викингов. Не с такой силой он рассчитывал сразиться. Перво-наперво следовало исключить неожиданности — особенно имея дело с идущими Путем, коварство которых он помнил со дня битвы в болотах, где умер Сигвард.

Но решение зависело не от него. Король не видел разницы между идущими Путем и викингами: все они были врагами существовавшего порядка вещей. Вульфгар и епископы считали их всего лишь язычниками. Что там такое — драккары выстроились в ряд? Тем лучше! Уничтожить, пока не сплотились! А юный Альфгар с подчеркнутым высокомерием добавил, что если там нет идущих Путем, то нечего и тревожиться. «По крайней мере, у противника не будет машин, которых ты так сильно боишься», — презрительно добавил он.

Оскорбленный Квикхельм, понимая, что неумелые сельские таны, которые составляли костяк армии короля Бургреда, не способны к сложным маневрам, направил своих людей на пологий холм близ реки, а сам с помощниками опередил их. Он выкрикивал боевой клич, размахивал мечом и торопил остальных.

При виде ненавистного флота, чьи экипажи выстроились клиньями перед своими ладьями, английская армия возликовала и ринулась в атаку. «Посмотрим, надолго ли хватит вашего пыла, — подумал Квикхельм, придержав коня, чтобы дождаться войска. — Как бы вы не выдохлись еще до боя». Он не пытался переместить висевший за плечом щит в оборонительное положение. Тот весил стоун, четырнадцать английских фунтов; еще три стоуна приходилось на прочие доспехи. Не сказать что чрезмерная нагрузка для конного, но вот для того, кто бежит на своих двоих, а тем более рубится в строю… Сквозь пот, заливавший глаза, Квикхельм различил на другом берегу людей, возившихся с холстиной. «Не часто удается застигнуть викингов сонными, — подумал Квикхельм. — Обычно мы сами тяжелы на подъем».

Первый залп онагров Эркенберта продырявил английское воинство в шести местах, камни пронеслись через все шесть рядов наступавших. Одна глыба была нацелена на командиров в центре, которые бросались в глаза своими алыми, вишневыми и раззолоченными коттами. Она полетела на высоте человеческого роста. Квикхельм не увидел и не почувствовал удара, который снес ему голову; тот же снаряд выкосил кучу людей за ним и врезался в землю невдалеке от телеги, на которой епископ Даниил распевал вдохновляющие псалмы. В мгновение ока и воевода, и армия оказались обезглавлены.

Забрала шлемов не позволяли большинству англичан оценить творившееся вокруг. Они видели только тех врагов, которые находились впереди и столь соблазнительно толпились перед своими ладьями по сорок душ на расстоянии пяти-десяти ярдов между клиньями. Английские воины хлынули с ревом, спеша смять построения викингов копьями и мечами, круша липовые щиты, рубя по головам и ногам.

Воины Ивара Рагнарссона, уступающие противнику числом, но свежие и стойкие, напрягли все свои мышцы, чтобы продержаться под натиском пять минут, которые были нужны их полководцу.

Катапульты снова и снова метали убийственные снаряды по тщательно выверенным траекториям.

* * *

— Каша уже заварилась, — буркнул Бранд.

Шеф не ответил. Он уже несколько минут отчаянно напрягал единственный глаз, пытаясь рассмотреть машины, наносившие невосполнимый урон армии Бургреда. Затем сосредоточился на одной, считая сердцебиения между выстрелами. Он уже понял, что это за устройства. Не иначе как натяжные механизмы — это видно по малой скорости полета снаряда и огромному разрушительному действию, ибо каждый камень убивает целую толпу. Они работали не по принципу лука. Об этом свидетельствовали их квадратные контуры и высота, насколько удавалось судить с расстояния в милю. А также вес, который Шеф приблизительно оценил по тому, как машины висели на реях и подчинялись во́ротам. Получается, их сделали прочными, чтобы выдерживали какой-то удар. Да, несомненно. Взглянуть бы поближе, произвести небольшой опыт, и тогда…

Настало время подумать о делах более насущных. Шеф переключил внимание на битву. Бранд сказал, что заварилась каша. И разобраться в происходившем было довольно легко.

После нескольких залпов те англичане, что ближе всех находились к месту падения камней, подались в стороны, сообразив, что для них спасительны вражеские клинья, которые окажутся между ними и машинами. Но при этом они надавили на более сильные отряды, которые пытались сломить сопротивление экипажей Ивара. Многие такие ратоборцы, полуослепленные шлемами и отягощенные доспехами, вообще не понимали, что творится вокруг, и лишь отмечали странность происходящего. Некоторые уже пятились, искали местечко, где можно поднять забрало и отпихнуть товарищей, которые должны были подпирать сзади, а не теснить сбоку. Сплотившись, люди Ивара могли бы воспользоваться случаем и прорваться. Но они сражались разрозненными группами, и каждая могла быть в любой миг поглощена превосходящими силами врага, оторвись она от кораблей и спасительного речного берега. В сражении установился паритет.

Бранд снова заворчал, на сей раз впившись пальцами в плечо Шефа. Человек, управлявший Иваровыми машинами, распорядился изменить направление стрельбы и принялся подгонять расчеты пинками и зуботычинами. Когда английские мечники бросились вперед, они перестали прикрывать неуклюжие телеги, на каждой из которых был установлен либо стяг короля или олдермена, либо огромный крест епископа или аббата. Вот их стало на одну меньше. В воздухе кружились щепки — прямое попадание. Еще один выстрел — и целая упряжка волов повалилась на брюхо, а колесо покатилось куда-то само по себе.

Войско идущих Путем, которое стояло за Шефом и его помощниками и напряженно смотрело, отреагировало на меткость чужой стрельбы дружным выдохом, и этот выдох перешел бы в шумное ликование, не поспеши воеводы и командиры помельче угомонить своих воинов пинками и бранью. Крест, продержавшись еще миг, накренился и рухнул на землю.

В Шефе что-то щелкнуло, как провернувшаяся шестерня. Посреди всеобщего возбуждения, зная, что никому нет дела до него, он приложился к фляге, которую весь день держал в руке. Добрый эль, но с добавкой жидкости из кожаного мешочка, который вручил утром Хунд. Шеф выпил все, переборов тошноту от привкуса гнилого мяса. «Мне нужно какое-нибудь средство, чтобы проблеваться», — сказал он Хунду. «Что-что, а это мы можем», — ответил тот с мрачной гордостью. После первого же глотка Шеф уверился в абсолютной правдивости друга. Он не оставил ни капли в качестве улики и поднялся на ноги. «Минута, — подумал он. — Может быть, две. Надо, чтобы все увидели».

— Зачем они выехали верхом? — спросил Шеф. — Это атака?

— Может, конная, как у франков? — неуверенно предположил Бранд. — Я слыхал о таком. Не помню, чтобы англичане…

— Нет-нет-нет! — затараторил Альфред, чуть не приплясывавший от нетерпения. — Это Бургредовы конные таны. Надо же, какое дурачье! Они решили, что битва проиграна, и спешат спасти своего господина. Но едва он сядет в седло… Боже правый, он сел!

Вдалеке из столпотворения вынырнула голова, увенчанная золотым обручем: король оседлал коня. На миг показалось, что он сопротивляется, машет вперед мечом, а кто-то удерживает скакуна под уздцы. Но вот верховые тронулись с места и перешли на галоп, выбираясь из сечи. Воины же сразу начали покидать позиции, устремляясь за своим предводителем сперва робко, а потом и стремглав. Другие уловили движение за спиной, обернулись и присоединились к отступавшим. Мерсийская армия, еще не разбитая и полная храбрецов, подалась вспять. Обстрел немедленно возобновился, и люди перешли на бег.

Теперь все воинство идущих Путем было на ногах, и все глаза приковались к центру битвы.

«Вот сейчас самый подходящий момент, — отметил Шеф. — Обеим армиям не до нас, и можно захватить машины, пока их не перенацелили, броситься на корабли, ударить по Ивару с флангов и тыла…»

— Дай мне конницу! — взмолился Альфред. — Бургред — осел, но он муж моей сестры. Я должен спасти его! Мы сбросим его и сошлем к папе…

«Да, — подумал Шеф. — И фигура останется на доске. А Ивар, даже если мы его разгромим, улизнет по воде или верхом, как поступил в прошлый раз. Нет, нужно расчистить доску, чтобы осталась только одна фигура. Я хочу остановить жернова».

К счастью, едва он шагнул вперед, к горлу подступило нечто ужасное, рот наполнился холодной слюной, как было с ним только однажды, когда голодной зимой он отведал падали. Шеф с мрачным видом подавил тошноту. Пусть смотрят, пусть.

Он повернулся и взглянул на людей, которые поднимались из зарослей орляка и кустов: оскаленные зубы, горящие предвкушением глаза.

— Вперед! — гаркнул он, подхватив с земли алебарду и махнув ею в сторону реки. — Вперед, идущие Путем!..

Приступ рвоты был настолько силен, что Шеф опоганил покрытый финифтью щит Альфреда. Король хапнул воздух, ничего не поняв. Шеф перестал прикидываться, выронил алебарду и согнулся пополам. Его рвало еще и еще, пока он не рухнул.

Войско идущих Путем в ужасе уставилось на своего вождя, который катался по заблеванной земле. Альфред поднял руку, собравшись кликнуть соратников и потребовать коня, но опустил ее и снова воззрился на корчившуюся фигуру. Торвин уже бежал к ним, покинув свое место в тылу. По рядам прокатилось сомнение: каков же приказ? Выступать? Сигвардссону конец? Кто же тогда командир? Не викинг ли? Чтобы они да подчинились пирату? Или англичанин? Может быть, это уэссекский король?

Раскинувшись в траве и хватая ртом воздух в ожидании нового приступа, Шеф услыхал голос Бранда и увидел, как тот смотрит на него с холодным осуждением.

— Есть старое присловье, — молвил Бранд. — Когда военачальник слаб, у всей армии поджилки трясутся. Что прикажете ей делать, коли вождя выворачивает наизнанку?

«Стой смирно и жди, пока мне не полегчает, — подумал Шеф. — Прошу тебя, Тор. Или Господь. Как бы тебя ни звали, просто сделай по-моему».

* * *

Глазами, жидкими, как разведенное молоко, Ивар высматривал через поле ловушку, в существовании которой не сомневался. В ногах у него, возглавившего клин из собственного экипажа, лежало трое мерсийских силачей, которые погнались за славой, что неизбежно прогремела бы по всему христианскому миру: сразили Ивара, самого свирепого норманнского пирата. Они поочередно открыли, что малорослость Ивара маскировала чрезвычайную силу его корпуса и рук и нисколько не влияла на змеиное проворство. Один, несмотря на кольчугу и кожаную одежду разрубленный от ключицы до нижнего ребра, невольно застонал в ожидании смерти. Меч Ивара метнулся к нему, пронзил адамово яблоко и вошел в позвоночник. Ивару было не до забав. Он напряженно размышлял, а это занятие требовало покоя.

В лесу тихо, на флангах тоже. И позади никого. Если прямо сейчас не сработает вражеская ловушка, через миг будет уже поздно.

Не дожидаясь приказа, воинство Ивара занялось любимым делом: добычей трофеев на поле выигранного боя. Одно из многих достоинств викинговых армий заключалось в том, что их вождям не надо было тратить силы и время на обучение рядовых рутинным вещам. Вместо этого они могли наблюдать и планировать. Бойцы Ивара попарно двинулись вперед — один добивает, второй охраняет, и ни один притворившийся мертвецом англичанин не сможет прихватить с собою на тот свет врага. Сзади шли трофейщики с мешками, чтобы собрать все ценное, не раздевая покойников донага — этим займутся потом. Лекари на кораблях трудились до седьмого пота, накладывая шины и повязки.

И в то же время никто не забывал посматривать на вождя в ожидании новых распоряжений. Всем было ясно, что сразу после победы надо пользоваться преимуществом. Викинги выполняли свои задачи, не теряя темпа и сосредоточенности.

«Да, — подумал Ивар. — Засада есть, ее не может не быть. Но никто не шелохнулся. Наверное, эти недоумки проспали или увязли в болоте».

Он шагнул вперед, водрузил свой шлем на копье и описал им круг. Из укрытия в полумиле от фланга английской армии, что находился ниже по реке, мгновенно хлынула конница. Всадники неистово колотили пятками коней, сверкая копьями, мечами и кольчугами в лучах утреннего солнца. Английские мечники, которые продолжали отход, заметили их, завопили и побежали быстрее. «Вот дурачье, — подумал Ивар. — Их все еще вшестеро больше, чем у Хамаля! Встань они намертво, строем, так прикончили бы его до нашего прихода. Да и нас бы сумели разбить, разомкни мы ряды второпях».

Но в коннице, вооруженной до зубов, было нечто ужасное, заставившее неприятеля бежать без оглядки.

Как бы там ни было, Хамалев отряд, который насчитывал триста человек верхом на всех конях, которых сумело снарядить войско Ивара, не собирался преследовать отдельных беглецов. Теперь, когда битва закончилась, настало время истребить вожаков, чтобы английские королевства уже никогда не оправились. Ивар с удовлетворением отметил, что пятьдесят всадников на самых резвых скакунах помчались к горизонту наперерез венценосной фигуре, которую окружали конные таны. Другие устремились к знаменосным повозкам, что отступали последними в полном беспорядке. Основной же отряд летел к невидимому лагерю, который, однако, был близок и находился в нескольких сотнях ярдов за холмами.

Пора присоединиться. И поживиться. И позабавиться. У Ивара перехватило от волнения горло. Ему помешали расправиться с Эллой. Но он казнил Эдмунда; то же будет и с Бургредом. Ему нравится убивать королей. А после… после обязательно найдется какая-нибудь шлюха. Возможно, благородных кровей — мягкое, бледное создание, которое всем бросается в глаза. В захваченном лагере, где царят насилие и смерть, никто не заметит, как поступит с ней Ивар. Это будет не та девка, которую увел у него Сигвардссон, но какая-нибудь другая. Другая тоже сгодится. А там…

Повернувшись, Ивар осторожно обогнул кишки, которые медленно вываливались из вспоротого живота покойника. Он надел шлем и махнул вперед щитом. Армия, уже собравшая свою жатву и построившаяся, издала короткий хриплый клич, снялась с места и двинулась к холму по телам тех, кто погиб от машин и от человеческих рук. На ходу воины перестроились из клиньев в плотную фалангу длиной четыреста ярдов. Их провожали взглядом заблаговременно выставленные корабельные дозоры.

В миле выше по реке другое войско тоже тронулось в путь, покинув лес, служивший ему укрытием. Недоумевающие и раздосадованные воины глухо роптали, обсуждая плачевное состояние своего предводителя.

Глава 7

— Мы больше не можем ждать, — сказал Торвин. — Нам придется разобраться с этим делом, и немедленно.

— Войско предалось раздорам, — возразил Гейрульф, служитель Тира. — Если люди увидят, что и ты уезжаешь, они вообще упадут духом.

Торвин раздраженно отмахнулся. Вокруг него тянулись веревки со священными рябиновыми гроздьями, копье Одина высилось возле костра Локи. В ритуальном круге, как встарь, уселись только жрецы Пути, не допустив к себе мирян. Они собрались обсудить вещи, не предназначенные для чужих ушей.

— Мы только и делали, что оправдывались, — изрек Торвин. — У нас вечно находилось что-то важное, о чем полагалось подумать вместо самого главного дела. Нам следовало давно разрешить эту загадку — как только мы предположили, что юный Шеф мог и впрямь оказаться тем, кем назвался: идущим с севера. Мы справились у его товарища, спросили ярла Сигварда, который считал себя его отцом. И, не найдя ответа, занялись другими вещами. Но теперь мы обязаны узнать наверняка. Я говорил, что время еще есть, когда он отказался от амулета. Мы решили, что юноша еще зелен, когда он покинул войско и отправился за своей женщиной. Что будет дальше? Нам нужно знать. Дитя ли он Одина? И если да, то кем приходится нам? Одином Прародителем, Отцом Богов и Людей? Или Злодеем Одином, Богом Повешенных, Предателем Воинов, который призывает героев лишь ради собственных целей? Ведь недаром в нашем войске нет служителя Одина, мало таких и вообще среди идущих Путем. Если он таков, то мы должны убедиться. Может, он кто-то другой? На свете есть много богов, помимо Прародителя.

Торвин многозначительно покосился на пламя, потрескивавшее слева:

— Итак, позвольте мне сделать то, что надлежало сделать давно. Навестить его мать. Мы знаем ее деревню. До нее меньше двадцати миль. Коль удастся застать там женщину, я расспрошу ее — и если услышу не то, что надеюсь услышать, нам придется избавиться от Шефа, пока нас не постигли худшие беды. Вспомните предостережение Виглейка!

После слов Торвина наступила долгая тишина. Ее нарушил Фарман, служитель Фрейра:

— Торвин, я помню предостережение Виглейка. И я тоже боюсь предательства Одина. Но все-таки прошу учесть, что Один и его последователи могут так себя вести неспроста. Что, если они сдерживают более темные силы? — Он тоже задумчиво посмотрел на костер Локи. — Как ты знаешь, я встретил твоего бывшего подмастерья в Иномирье, где он заменял кузнеца Вёлунда. Но видел я там и другое. И можешь не сомневаться, что неподалеку отсюда находится кое-кто намного хуже твоего ученика: это отродье Фенрира, внук Локи. Побывав в Иномирье, ты уже никогда бы не спутал Одина с Локи, не принял бы их за одно лицо.

— Очень хорошо, — отозвался Торвин. — Но я прошу тебя, Фарман, подумать вот о чем. Допустим, что в нашем мире идет война между богами и гигантами, между Одином и Локи. Не слишком ли часто мы видим, что, пока она длится, одна сторона становится похожа на другую?

Собравшиеся медленно кивнули, и под конец согласился даже Гейрульф, а с ним и Фарман.

— Решено, — молвил Фарман. — Отправляйся в Эмнет. Разыщи мать мальчика и спроси, чей он сын.

Впервые за все это время заговорил целитель Ингульф, служитель Идун:

— Сделай доброе дело, Торвин, авось хуже не будет. Возьми с собой английскую девушку, Годиву. Она по-своему уже поняла то, что поняли мы: Шеф спас ее не ради любви; ему понадобилась приманка. Такое никому не понравится.

* * *

Сквозь острые спазмы, сменившиеся парализующей слабостью, Шеф смутно понял, что его военачальники затеяли свару. В какой-то момент Альфред пригрозил Бранду мечом — пустая бравада, которую тот отмел, как волкодав отмахивается от щенка. Шеф смутно помнил, как Торвин пылко просил о чем-то, о каком-то спасении или поездке. Но большую часть дня он сознавал лишь то, что его поднимают, пытаются напоить, удерживают при очередном приступе рвоты; иногда это были руки Ингульфа, иногда — Годивы. Хунд не пришел. Самым краем разума Шеф смекнул, что друг опасался за свою лекарскую отстраненность, которая могла пострадать при виде того, что он натворил. Теперь же, когда стемнело, Шеф ощутил себя выздоровевшим, уставшим и готовым заснуть, чтобы по пробуждении действовать.

Но сначала сон. Тот оказался с тошнотворным привкусом Хундова зелья, отдававшего мертвечиной и плесенью.

* * *

Он находился в теснине и медленно карабкался в гору, видя всего на несколько футов при бледном свете вечернего неба, которое маячило в далекой вышине: серый лоскут в обрамлении рваного контура ущелья. Он продвигался с мучительной осторожностью: нельзя ни споткнуться, ни сдвинуть камень, иначе что-то случится. Что-то такое, с чем не справится ни один человек.

В руке у него был меч, едва блестевший в свете звезд. С мечом было что-то неладно: тот обладал собственной волей и полнился свирепым нетерпением. Меч уже погубил своего творца и хозяина и был бы не прочь повторить, хотя хозяином стал теперь он. Меч вздрагивал в руке и временами позвякивал, как будто ударялся о камень. Казалось, впрочем, что клинок осознавал необходимость таиться. Звук получался слышным только обладателю оружия. Его перекрывал даже шум воды на дне ущелья. Меч рвался убивать и был готов вести себя тихо, пока не выпадет случай.

Ввергнувшись в сон, Шеф, как бывало с ним часто, вполне осознавал, кем является теперь. На сей раз он был неимоверно широк в плечах и бедрах, а запястья оказались такими толстыми, что вздулись по кромкам золотых браслетов. Их тяжесть оттянула бы руки человеку поменьше; он же их просто не замечал.

Тот человек, которым он был, обмирал от страха. Он задыхался, но не потому, что взбирался наверх, а от ужаса. В желудке растеклась ледяная пустота. Шеф знал, что это особенно напугало его, ибо прежде сей человек не ведал такого чувства. Он даже не понимал своих ощущений и не находил для них слов. Ощущения докучали ему, но не мешали, ибо этот человек не видел возможности бросить дело, за которое взялся. Он никогда не поступал так раньше и не поступит до своего смертного часа. И вот он карабкается близ горного потока, старательно удерживая обнаженный меч и намереваясь добраться до намеченного места, чтобы осуществить задуманное, хотя его сердце сжимается при мысли о том, с чем предстоит встретиться лицом к лицу.

Или не лицом к лицу. Даже этот человек, Сигурд Сигмундссон, чье имя переживет его и сохранится до конца света, знал, что не вынесет вида того, на что он поднимет меч.

Он достиг участка, где стена ущелья обратилась в каменную осыпь, будто некий металлический великан развалил ее и сделал спуск к воде. Ему неожиданно преградило путь невыносимое зловоние, само подобное прочной стене. Воняло мертвечиной — полем боя, которое две недели жарилось под летним солнцем, — а еще сажей, пеплом с какой-то добавочной примесью, раздражавшей ноздри, как будто сам запах угрожал воспламениться, если бы высекли искру.

Воняло змеем. Драконом. Ядоносным губителем зари, ползучим голым гадом, который пресмыкался на брюхе. Безногим.

Герой заметил среди камней разлом, который был достаточно велик, чтобы вместить его тело, и заполз внутрь, после чего осознал, что запас времени невелик. Ибо дракон не был безногим и только выглядел таким издалека, когда полз. Сквозь камень Сигурд расслышал мощный топот огромных лап, которые нащупывали дорогу, а промежутки между шагами заполнялись тяжким шуршанием исполинского брюха, влачившегося по земле. Кожаного брюха, если молва говорила правду. Лучше бы так и было.

Герой улегся на спину, но передумал и резко сменил позу. Теперь он лежал на боку, повернувшись в ту сторону, откуда должен был появиться дракон, и опирался на левый локоть, а в правой руке держал наготове меч. Его голова наполовину высовывалась из разлома. Он убеждал себя, что она похожа на обычный камень. Беда была в том, что этот герой не мог лежать неподвижно и ждать, когда над ним нависнет чудовищная тварь, ибо он — даже он — мог растерять остатки мужества. Он должен был видеть.

И вот она, огромная голова, обозначилась на сером фоне, как некий каменный выступ. Она двигалась; бронированные гребень и череп колыхались подобно железной боевой машине, влача за собой раздутое подрагивавшее тело. Неверный звездный свет выхватил лапу, утвердившуюся на камне, и герой уставился на нее, потрясенный чуть ли не до паралича. Четыре пальца были растопырены, словно лучи морской звезды, и каждый — толщиной с мужское бедро; сплошь бородавчатый и бугристый, как жабья спина, он оставлял слизистый след. Одно прикосновение такого пальца грозило смертью от ужаса. Герою едва хватило выдержки, чтобы не отползти в страхе. Малейшее движение грозило гибелью. Единственная надежда — самому обратиться в камень.

Заметит ли его тварь? Неизбежно. Она шла прямо к нему, медленно отмеряя огромные шаги. Передняя была уже в десяти ярдах, и вот вторая опустилась почти на край каменной впадины. В последнем проблеске рассудка герой сказал себе: «Чудовище идет на водопой; нужно позволить, чтобы оно прошло надо мною. Я ударю потом, когда услышу в нависшем чреве бульканье воды».

Едва он додумал эту мысль до конца, как в считаных футах над ним вскинулась голова, и герой увидел то, о чем не рассказывал ни один смертный. Глаза дракона. Они были молочными, как у старухи с бельмом, но изнутри светились бледным мертвящим светом.

Герой понял: этого-то он и боялся пуще всего. Не того, что его убьет безногий, бескостный змей — такая смерть была бы чуть ли не облегчением в этом жутком месте. Страшно, что дракон увидит его. И остановится. И заговорит, и натешится вдоволь.

Дракон занес лапу и замер. И глянул вниз.

* * *

Шеф очнулся в прыжке и крике, чтобы приземлиться в нескольких футах от постели, на которую его уложили. На него взирали три пары глаз. Во взглядах читались тревога, облегчение, удивление. В глазах Ингульфа вдруг проступило понимание.

— Ты что-то видел?

Шеф провел рукой по взмокшим волосам:

— Ивара. Бескостного. Каким он предстает на другой стороне.

* * *

Воины, окружавшие Ивара, краем глаза следили за ним, будучи слишком горды, чтобы выказать панику и даже тревогу, но понимая, что тот мог сорваться в любую минуту и обрушить свой гнев даже на собственных преданнейших сторонников или соглядатаев, приставленных к нему братьями. Он восседал в резном кресле, захваченном в обозе короля Бургреда, и держал правой рукой рог, который был наполнен элем из стоявшей рядом здоровенной бочки. В левой руке покачивалась золотая корона, снятая с головы Бургреда. Сама голова была насажена на кол и красовалась среди других, замкнувших мрачное кольцо вокруг лагеря викингов. Поэтому был мрачен и сам Ивар. Его снова опередили.

«Прости, — повинился Хамаль. — Мы старались взять его живым, как ты приказал; хотели припереть щитами. Он отбивался, что твой медведь, — сперва с седла, а потом пешим. Мы взяли бы его все равно, но он схитрил и бросился на меч». — «Чей меч?» — осведомился Ивар, и голос его был тих. «Мой», — солгал Хамаль. Назови он того юношу, который был подлинным убийцей короля Бургреда, Ивар излил бы на несчастного полную чашу своей ярости. Хамаль же мог и уцелеть благодаря былым заслугам, хотя надежда была довольно призрачной. Но Ивар лишь всмотрелся в его лицо, бесстрастно назвал лжецом, да еще и бездарным, и тем дело кончилось.

Никто не сомневался, что бешенство Ивара найдет себе какой-то другой выход. Дольгфинн, расписывавший победу — мол, захвачены пленные, и собраны трофеи с поля боя, и лагерь разорен, и в обозе взяты золото и серебро, женщины и продовольствие, — не мог дождаться возвращения своих собственных людей. «Обыщите все, — приказал он, — проверьте везде. Не трогайте женщин, вам хватит их до рассвета. Но только найдите, во имя старика Мохнатые Штаны, хоть что-нибудь, чтобы развлечь Рагнарссона! Иначе завтра он запросто скормит птицам нас самих!»

Ивар перевел взгляд за плечо Дольгфинна. Тот рискнул обернуться. Так, Греппи с ребятами что-то нашли. Но что это, во имя Хель, богини смерти?

Это был короб на колесах, который можно наклонить и утвердить вертикально, как поставленный на попа гроб. Но слишком короткий для гроба. Тем не менее внутри было тело. Десять ухмыляющихся викингов подкатили ящик и установили перед Иваром. Человеческий обрубок взглянул на них изнутри и облизнул губы.

Впервые за вечер отложив золотую корону, Ивар встал и приблизился к Вульфгару.

— Ну что же, — проговорил он, — неплохая работа. Но похоже, что не моя. Во всяком случае, я не помню лица. Кто это сделал, хеймнар?

Бледное лицо зарделось, губы скривились, взор отразил взор, ответа не последовало. Викинг шагнул вперед, обнажив нож, чтобы по первому слову вождя нарезать жертву ломтями или выколоть глаз, но Ивар придержал его.

— Клегги, ты бы чуток подумал, — сказал он проникновенно. — Не так-то просто напугать человека, который уже лишился столь многого. Что ему теперь какое-то ухо или око? Так ответь же мне, хеймнар. Ты уже покойник, ты стал им в ту минуту, как тебя обкарнали. Чья работа? Он, может быть, мне и вовсе не друг.

Ивар сказал это по-норвежски, но медленно и четко, чтобы англичанин разобрал хотя бы отдельные слова.

— Это был Сигвард, — произнес Вульфгар. — Ярл Малых Островов, как мне сказали. Но знай же: то, что он сделал со мной, я сделал и с ним. Только хуже. Я схватил его на болоте неподалеку от Или — если ты Рагнарссон, то и ты находился где-то поблизости. Я отреза́л ему палец за пальцем на руках и ногах. Он жил, покуда от него ничего не осталось. Ты не сможешь со мной поквитаться и превзойти меня.

Внезапно он плюнул, слюна попала Ивару на сапог.

— И такая же участь постигнет всех твоих безбожных язычников! Мне утешение в этом. Когда ты издохнешь в муках, тебе откроются только одни врата и ты подвергнешься вечным страданиям. Я же буду взирать из неорксенаванга, благословенной долины усопших, и полюбуюсь, как ты запузыришься в пекле. Ты будешь молить о капле эля из моей чаши, чтобы остудить жар. Но мы с Господом откажем тебе.

Голубые очи возвелись горе, зубы решительно сжались. Ивар вдруг рассмеялся, запрокинул голову, поднял рог и осушил до дна.

— Отлично! — сказал он. — Коль скоро ты намерен поскупиться в отношении меня, я поступлю, как велят твои христианские книги, и отплачу добром за зло. Бросьте его в бочку!

Люди опешили; тогда Ивар шагнул и перерубил ремни, удерживавшие тулово и культи Вульфгара. Схватившись за котту и пояс, Бескостный выдернул калеку из короба, с усилием проделал три шага и погрузил хеймнара в четырехфутовую бочку, содержавшую сто галлонов эля. Вульфгар пускал пузыри, отчаянно колотя обрубками рук и не нашаривая днища культями ног.

Ивар возложил ему руку на голову и огляделся, как учитель на уроке.

— Вот скажи, Клегги, — задал он вопрос, — чего может бояться такой калека?

— Беспомощности.

Ивар с силой надавил на темя.

— Теперь ему никто не мешает сделать добрый глоток. Если наш приятель говорит правду, то жажда на той стороне ему не грозит, но лучше все-таки напиться вволю.

Многие викинги расхохотались и кликнули товарищей, чтобы подошли и позабавились. Дольгфинн ограничился улыбкой. В происходившем нет ни доблести, ни дренгскарпа, но Ивар, может быть, придет в хорошее расположение духа.

— Пусть всплывет! — крикнул он. — Глядишь, и расщедрится на райский эль!

Ивар схватил Вульфгара за волосы и вытянул из пенного пива. Тот распахнул рот, безотчетно глотая воздух. Глаза выпучились от ужаса и унижения. Калека перебросил ручную культю через край бочки и попробовал подтянуться.

Ивар ловко сшиб конечность, пристально глядя в лицо утопавшего, как будто что-то искал. Кивнув, снова погрузил его голову в эль.

— Вот теперь ему страшно, — объяснил он стоявшему рядом Клегги. — Он торговался бы за жизнь, если бы мог. Я не люблю, когда такие подыхают в борьбе. Они должны сдаваться.

— Под конец они все сдаются! — расхохотался Клегги. — Как бабы!

Ивар резким движением погрузил голову глубже.

* * *

Шеф взвесил предмет, который принес ему Удд. Их окружили любопытные лица вольноотпущенных англичан — катапультистов и алебардщиков. Ближе других стояла ватага тех, кого собрал Удд для помощи в изготовлении гибких стальных полос.

— Взгляни, — предложил Удд, — мы сделали, как ты велел. Выковали полосы по два фута каждая. Ты хотел попробовать, не выйдут ли луки, так мы пропилили выемки и натянули тетиву. Пришлось взять плетеные кишки, все остальное не выдерживало.

Шеф кивнул:

— Но потом не удалось натянуть лук.

— Твоя правда, лорд. Ты не сумел, и мы тоже. Но мы чуток поразмыслили, и Сакса, вон он стоит, — Удд показал на одного из помощников, — напомнил, что всяк, кто зарабатывает горбом, знает про то, что ноги сильнее рук. Вот мы и взяли толстые дубовые колодки. Спереди пропилили пазы, вставили пластины и закрепили их клином. Потом приладили спусковые крюки, как на больших машинах. И насадили на дерево вот эти железные петли. Попробуй-ка, лорд! Сунь ногу в петлю.

Шеф подчинился.

— Возьмись за тетиву обеими руками, упрись ногой и тяни, пока тетива не перекроет крюк.

Шеф напрягся и ощутил, что тетива очень нехотя, но поддалась. Тщедушный Удд и его коротышки-товарищи недооценили силу рослого человека, закаленного в кузнице. Тетива со щелчком улеглась на спуск. Шеф понял, что держит своеобразный лук, но только такой, что можно поворачивать плашмя, а не ставить вертикально, как деревянный ручной.

Кто-то с ухмылкой подал Шефу короткую стрелу — потому короткую, что стальной лук, в отличие от деревянного, сгибался всего на несколько дюймов, а не на половину длины руки. Шеф уложил ее в грубую выемку на боку колодки. Круг людей раздался, открывая дерево в двадцати ярдах.

Шеф выровнял лук и машинально прицелился сквозь оперение стрелы, как делал на крутопульте. Затем надавил на спуск. Не метнулась черной молнией крученая жила, не шарахнула яростная отдача, обычная для больших боевых машин. Стрела, однако, умчалась и вонзилась точно в середку дубового ствола.

Шеф дошел до мишени и схватился за стрелу. Освободив примерно с десятого рывка, задумчиво осмотрел.

— Не плохо, — сказал он. — Но и не хорошо. Хоть лук и стальной, я сомневаюсь, что он бьет сильнее, чем наши охотничьи. А они слишком слабые для войны.

Удд расстроился и по привычке собрался каяться, как подобало рабу перед суровым хозяином. Шеф поднял руку, веля ему замолчать.

— Не беда, Удд, мы все понемногу учимся. Это новая вещь, и мир еще такой не видел. А кто ее сделал? Не Сакса ли, который вспомнил, что ноги сильнее рук? Не ты ли, запомнивший, как твой хозяин ковал сталь? Или я, поручивший тебе лук изготовить? А может быть, древний римский народ, от которого я узнал, как мастерить крутопульты, — ведь с них-то все и началось? Нет, это не наша заслуга. Мы видим перед собой совершенно новую вещь, но не новое знание. Это знание старое, но сохранившееся во многих умах по частям, которые теперь соединились. Надо подумать, как сделать эту штуку мощнее. Не сам лук, он достаточно хорош. Дело в тетиве. Как удвоить силу, с которой она натягивается?

Молчание нарушил Озви, командир расчета катапульты:

— Лорд, по-моему, ответ ясен. Как вообще усиливают натяжение? При помощи барабана или ворота. Но здесь он нужен маленький, а не такой здоровый, как на норманнских ладьях. Крепишь к поясу, привязываешь к нему веревку одним концом, другим цепляешь за тетиву и тянешь, сколько душе угодно.

Шеф вернул примитивный самострел Удду:

— Вот и решение, Удд. Переставь спуск подальше, чтобы лук гнулся, сколько хватает стали. Оснасти все луки барабаном с веревкой и крючком. И понаделай луков из всех полос, что у тебя накопились. Возьми для этого столько людей, сколько понадобится.

Сквозь толпу протолкался викинг, который подозрительно взглянул на ярла, окруженного карликами. Он прибыл только нынешним летом, привлеченный из Дании фантастическими россказнями об успехе, богатстве и процветании, а также о поражении Рагнарссонов. Пока этот человек успел увидеть только войско, которое изготовилось к бою и вдруг застыло. А тут еще этот ярл, который запросто беседует с гурьбой трэллов. Викинг был шести футов ростом, весил двести фунтов и мог поднять уинчестерский бушель[47] одной рукой. «Что же это за ярл? — поразился он. — Почему с рабами он разговаривает, а с воинами — нет? Под началом у такого скрелинга битву не выиграешь».

Вслух же он с минимальным почтением произнес:

— Господин, тебя зовут на совет.

Передав это сообщение, он повернулся, всей статью выражая презрение.

Озви, как ни робел, спросил о том, что волновало каждого:

— Теперь-то мы будем сражаться, лорд ярл? Надо же когда-нибудь остановить этого Ивара. Мы бы не прочь управиться поскорее.

Шеф понял упрек, но пропустил его мимо ушей.

— Бой никогда не запаздывает, Озви. Главное — быть готовым к нему.

* * *

Шеф уловил враждебность, как только вступил в большой шатер для собраний. Там в полном составе присутствовал совет Пути, — во всяком случае, так ему показалось: Бранд, Ингульф, Фарман и остальные жрецы, а также Альфред, Гудмунд и представители всех подразделений войска.

Он занял свое место, машинально положив руку на скипетр-оселок.

— Где Торвин? — спросил Шеф, вдруг заметив, что одного не хватает.

Фарман собрался ответить, но его опередил гневный голос молодого короля Альфреда, который уже худо-бедно мог объясняться на смеси английского и норвежского языков, часто звучавшей на совете.

— Одним человеком больше, одним меньше — это значения не имеет! У нас безотлагательное дело. Мы и так протянули слишком долго!

— Да! — согласно громыхнул Бранд. — Мы как тот хуторянин, который просидел всю ночь, дожидаясь, пока курица снесет яйца. А утром выяснилось, что лиса покрала всех гусей!

— И кто же у нас лиса? — осведомился Шеф.

— Рим, — ответил Альфред, вставая и глядя на совет сверху. — Мы забыли о Римской церкви. Когда ты отобрал землю у местных попов, а я у себя пригрозил лишить их дохода, вся Церковь ужаснулась. Сам римский папа перепугался.

— И что же с того?

— А то, что на берег высадилось десять тысяч человек! Франкская латная конница под предводительством короля Карла. У них понашиты кресты на рукава котт и на сюрко, и они говорят, что прибыли утвердить власть Церкви против язычников. Подумать только — язычников! Мы, англичане, сто лет сражались с язычниками. Из года в год, доказывая нашу верность, посылали в Рим лепту Святого Петра. Я и сам побывал там! — Голос Альфреда зазвенел от негодования. — Ребенком отец отправил меня к доброму папе, ныне покойному Льву. Тот произвел меня в римские консулы! Однако в Англию не прислали ни одного корабля, ни единого воина, ни даже серебряного пенни! Но стоило покуситься на церковные земли, и папа Николай сумел найти войско!

— А оно двинулось на язычников, — обронил Шеф. — Может быть, и на нас. Но не на тебя.

Лицо Альфреда вспыхнуло.

— Ты забываешь, что мой же епископ Даниил предал меня анафеме. Гонцы говорят, крестоносцы, эти франки, объявляют повсюду, будто в Уэссексе нет короля, и требуют покориться Карлу. Пока этого не произойдет, они будут разорять шайр за шайром. Пошли-то они на язычников, но грабят и убивают одних христиан!

— Чего ты хочешь от нас? — спросил Шеф.

— Мы должны немедленно выступить и разбить франкскую армию, пока она не уничтожила мое королевство. Епископ Даниил либо мертв, либо улепетывает со своими мерсийскими покровителями. Ни один англичанин уже не оспорит моего права на трон. Таны и олдермены примыкают ко мне, и я могу набрать целое войско со всех шайров. Если, как поговаривают иные, гонцы переоценили силы врага, то я сражусь с ним на равных. Я буду биться в любом случае! Но ваша помощь придется как нельзя кстати.

Он сел, напряженно озираясь в поиске поддержки.

В наступившем молчании Бранд произнес одно слово:

— Ивар.

Все взгляды обратились к Шефу, который сидел на своем походном табурете с оселком на коленях. Он выглядел бледным и изможденным после хворобы. Скулы заострились, а плоть вокруг пострадавшего глаза втянулась так, что тот напоминал черную яму.

«Не знаю, о чем Шеф думает, — сказал себе Бранд, — но все последние дни он как бы не с нами. Если Торвин прав насчет духа, что покидает тело во время этих видений, то вдруг там каждый раз остается частица этого духа?»

— Ивар, да, — повторил Шеф. — Ивар и его машины. Мы не можем пойти на юг и оставить его в тылу. Он наберется сил. Коль скоро Бургред мертв, мерсийцы рано или поздно выберут короля, чтобы тот заключил с Иваром мир и спас их от нашествия. А Ивар воспользуется их людьми и деньгами, как уже сделал в Йорке. Не сам же он построил эти машины. Поэтому мы должны сразиться. Я должен. Мне кажется, что мы с ним крепко повязаны и нам не разойтись без боя. Что же касается тебя, о король… — Шеф погладил суровые, неумолимые лики, баюкая оселок. — Ты должен подумать о собственном народе. Ступал бы ты домой, на свою войну, а мы займемся своей. Каждый за себя. Христиане против христиан, а язычники против язычников. А после, коли будет на то воля твоего Бога и наших богов, мы снова встретимся и поставим на ноги эту страну.

— Да будет так, — произнес Альфред, зардевшись вновь. — Я созову людей и выступлю в путь.

— Лулла, отправляйся с ним, — обратился Шеф к предводителю алебардщиков. — И ты, Озмод, тоже иди, — сказал он командиру расчетов. — Позаботьтесь, чтобы королю хватило лошадей и провизии для похода на юг.

Когда англичане покинули совет, Шеф оглядел оставшихся и перешел на беглый и бойкий норвежский язык, приправленный густым холугаландским акцентом, который он перенял у Бранда.

— На что он может рассчитывать в войне с франками? Что тебе известно о них, Бранд?

— Он может победить, если сделает по-нашему. Ударит, когда не ждут. Нападет, когда будут спать. Разве не так поступал старый Рагнар, будь он проклят? Во времена наших отцов он разграбил главный город франков и обложил короля данью. Но если Альфред сразится, как это принято у англичан, когда светит солнце и все начеку… — Бранд с сомнением крякнул.

— При наших дедах у франков был король Карл, его называют Карлом Великим. Ему покорился даже датский король Готфрид. Франки любого побьют, дай только время. А знаешь почему? Все дело в коннице. Они воюют верхом. И рано или поздно нагрянут сюда, рассевшись по своим седлам, затянув подпруги да заплетя щетки на бабках; уж не знаю, как они это называют: я, хвала Торвину, моряк, а не всадник — ладьи хоть не гадят тебе под ноги. Но ты не выстоишь под натиском этой конницы. Такой-то день и выберет король Альфред, если он не отличается от остальных англичан.

— С одной стороны кони, с другой — дьявольские машины, — проговорил Гудмунд. — Любому хватит, чтобы блевать.

Все взгляды устремились на Шефа — примет ли вызов?

— Сначала разберемся с Иваром и машинами, — сказал тот.

Глава 8

По зеленым тропинкам Центральной Англии плелись двое в нелепо роскошных, но изодранных одеждах: сын тана Альфгар, еще недавно приближенный к королю, и Даниил, епископ без свиты, остававшийся заклятым врагом короля. Оба едва унесли ноги с берегов Уза, спасаясь от конницы Ивара, однако к исходу дня ухитрились сберечь охрану в дюжину душ и деньги с провизией, которых хватило бы до спасительного Уинчестера. После этого начались беды.

В одно прекрасное утро они открыли, что сопровождающие попросту сбежали ночью, наверняка проклиная своих господ за поражение и не видя причины терпеть поганый язык Альфгара и приступы ярости Даниила. Охрана прихватила с собой деньги, лошадей и продовольствие. Тогда двое устремились через поля к ближайшему церковному шпилю. Даниил заверил: как только он доберется до настоятеля, епископской властью добудет и пропитание, и коней. Он заблуждался. Село перепугалось, и керлы покинули на лето свои дома, построив убежища в лиственном лесу. Местный священник действительно признал в Данииле достаточно высокое начальство, убедив прихожан не убивать путников и даже оставить епископу перстень, крест и позолоченное навершие патерицы. Все остальное у них отобрали, включая оружие и серебряные браслеты Альфгара. После этого беглецы три ночи кряду провели в холоде, голоде и страхе.

И все-таки Альфгар был дитя болот, не отличаясь в этом смысле от своего единоутробного брата и недруга Шефа. Он мог сплести из ивовых прутьев ловушку для угрей, умел ловить рыбу с помощью нитки и заколки от плаща. Оба постепенно перестали надеяться на помощь и положились исключительно на себя. На пятый день странствия Альфгар выкрал из нерадиво охранявшегося стойла пару лошадей, а также пастушеский нож и кишевшее блохами одеяло. Им стало полегче, но настроение не улучшилось.

У брода через Ли они повстречали купца, который уважительно отнесся к перстню и кресту Даниила и сообщил новость о высадке франков. Это изменило планы беглецов.

— Церковь не бросает своих слуг, — заявил Даниил с глазами красными от злобы и усталости. — Я знал, что кара падет, только не ведал когда и откуда. И вот благочестивый король Карл во славу Господа явился, дабы восстановить веру. Мы пойдем к нему и доложим о тех, кого он должен наказать: язычниках, еретиках, маловерах. Тогда нечестивые служители Пути и неблагодарные приспешники Альфреда изведают на себе, что Божьи жернова мелят медленно, зато до последнего зерна.

— Куда же идти? — угрюмо спросил Альфгар, который не хотел подчиняться Даниилу, но с нетерпением ждал возможности снова примкнуть к побеждающей стороне и отомстить вору, похитителю жен, укравшему сперва его женщину, затем — его шайры, а после — все ту же самую женщину. Он сто раз на дню вспоминал, дрожа от стыда, как пробудился с березовыми прутьями в руке и в окружении любопытных лиц. «Ты что же, ничего не слышал? Он забрал твою женщину. Связал отца, безрукого и безногого, но тебя оставил просто лежать, как лежал. А ты и не проснулся?»

— Франкский флот пересек Узкое море и высадился в Кенте, — ответил Даниил. — Неподалеку от епархии Святого Августина в Кентербери. Они разбили лагерь в местечке под названием Гастингс.

* * *

Отдав на неторопливое шестидневное разорение захваченный Гастингс, король франков Карл Лысый восседал в седле, взирал на стены Кентербери и ждал, когда до него доберется процессия, которая выходила через распахнутые ворота. Он был вполне уверен в дальнейшем и знал, что это за люди. Возглавляли шествие хоругвеносцы; другие монахи пели и размахивали кадилами. За ними несли кресло с седобородым старцем, облаченным в пурпурное и белое, покачивавшим высокой митрой: то был, конечно, архиепископ Кентерберийский, примас Англии. Впрочем, подумал Карл, в стане франков находится Вульфхер, архиепископ Йоркский, который наверняка бы оспорил это превосходство. Быть может, стоило прихватить его, чтобы старые дурни разобрались на кулаках.

— Как его звать? — спросил он у коннетабля[48] Годфруа.

Годфруа, как и его король, непринужденно держался в глубоком седле с высокими луками, вставив ноги в стальные стремена. Он возвел очи к небу:

— Кеолнот. Архиепископ Кантварбиригский… Боже, ну и язык.

Наконец процессия достигла цели, допела псалмы. Носильщики опустили кресло. Старик выбрался из него и шагнул навстречу грозной фигуре — железному человеку на закованном в латы коне. Позади короля небо заволоклось дымом пылавших деревень. Старик заговорил.

Немного погодя король поднял руку в латной рукавице и повернулся налево, к папскому легату Астольфо Ломбардийскому, священнику без епархии — пока.

— Что он лопочет?

— Понятия не имею, — пожал плечами легат. — Похоже на английский язык.

— Попробуй на латыни.

Легат непринужденно и бегло заговорил на римской латыни — разумеется, обновленной, на какой изъяснялись нынешние жители древнего города. Кеолнот, учивший латынь по книгам, слушал с непонимающим лицом.

— Только не говори мне, что он и латыни не знает.

Легат снова пожал плечами, не обращая внимания на сумбурные попытки Кеолнота ответить.

— Вот она, английская Церковь! Мы и не подозревали, что дела в ней настолько плохи. Священники и епископы одеты не канонически. Литургия устарела. Духовенство молится по-английски, потому что не знает латыни. В своем безрассудстве они даже переложили Божье слово на свое варварское наречие. А взять их святых! Как можно чтить имена вроде Виллиброрд, Кинехельм, а то и Фрайдсвайд! Сдается мне, что после моего доклада его святейшество лишит здешних иерархов всякой власти.

— А дальше?

— Тут возникнет новая провинция, напрямую подчиненная Риму. Все сборы направятся в Рим. Конечно, я говорю о духовных податях — десятине, плате за крещение с отпеванием и за святые дары. Что же касается самой земли, которая есть собственность мирских лендлордов, то владеть ею должны секулярные правители. А также их слуги.

Король, легат и коннетабль обменялись взглядами, исполненными глубокого и удовлетворенного понимания.

— Прекрасно, — молвил Карл. — Гляди-ка, борода нашел попика помоложе, который немного смыслит в латыни. Скажи ему, чего мы хотим.

Глаза Кеолнота расширялись от ужаса по мере того, как длился и длился нескончаемый список: возмещение ущерба, поставки продовольствия, плата за охрану города от разорения, предоставление заложников, выделение работников для немедленной постройки форта, где разместится франкский гарнизон.

— Да он же обращается с нами, как с побежденным врагом, — заикаясь, сказал Кеолнот служке-толмачу. — Но мы ему не враги! Его враги — язычники. Короля призвал мой йоркский собрат, достопочтенный епископ Уинчестерский. Объясни его величеству, кто я такой. Скажи, что он ошибся.

Карл, уже собравшийся ехать к сотне ожидавших его латных всадников, уловил тон Кеолнота, хотя и не понял слов. Он не был просвещенным человеком, да этого и не требовала франкская военно-аристократическая среда. В юности он немного обучился латыни и запомнил пару глав из «Истории Рима» Тита Ливия.

Улыбнувшись, он обнажил длинный двуострый меч и качнул им, словно купеческими весами.

— Тут и переводить нечего, — сказал он Годфруа. Затем, склонившись к Кеолноту, медленно и внятно произнес два слова: — Vae victis.

Горе побежденным.

* * *

Шеф рассмотрел варианты атаки на лагерь Ивара; просчитал их, как шахматные ходы, и поочередно отверг. Новые методы ведения войны породили сложности, которые могли привести к путанице в бою, высоким потерям и полному разгрому.

Намного проще бывало встарь, когда стенка ходила на стенку и билась врукопашную, пока не побеждала сильнейшая сторона. Шеф понимал, что среди его викингов растет недовольство новшествами. Они тосковали по былой честной драке. Но для победы над Иваром и его машинами требовалось нечто свежее. В сочетании с испытанным.

Вот оно! Шеф должен сплавить новое и старое, как мягкое железо и твердую сталь в том самом мече, который выковал собственноручно и потерял в бою, где захватили Эдмунда. Подоспело и слово.

— Flugstrith! — вскричал он, вскочив на ноги.

— Flugstrith? — повторил Бранд, повернувшись от костра. — Не понимаю.

— Так мы проведем бой. Это будет eldingflugstrith.

Бранд посмотрел на него, не веря ушам:

— Битва на молниях? Я знаю, что с нами Тор, но вряд ли ты уговоришь его метать молнии, чтобы расчистить нам путь к победе.

— Нет, битва не на молниях, а быстрая, как молния. Мысль витает, Бранд, и я уже почти сообразил, что надо сделать. Но не хватает четкости в голове — такой, словно все уже позади.

И вот теперь, ожидая темным и предрассветным часом в тумане, Шеф уверовал в свой замысел. Его одобрили и викинги, и состоявшие при машинах англичане. Лучше бы он удался. Шеф понимал, что после спасения Годивы и острой хвори перед несостоявшейся атакой он почти лишился доверия совета и войска. От него что-то скрывали. Он не знал, куда подевался Торвин и почему с ним ускользнула Годива.

Как прежде под стенами Йорка, Шеф подумал, что собственно боестолкновение будет самой простой частью битвы нового типа. Во всяком случае, для него лично. И все же где-то внутри еще шевелился страх — но не смерти и не позора; он боялся дракона, которого видел в обличье Ивара. Шеф поборол этот страх заодно с отвращением; взглянул на небо, которое успело чуть посветлеть, и напряг зрение, стараясь различить в тумане контуры укреплений Бескостного.

* * *

Лагерь в точности повторил тот, что подвергся нападению короля Эдмунда южнее Бедриксворда на Сторе: глубокий ров и насыпь с кольями послужили тремя сторонами квадрата; четвертой стала река Уз с вытащенными на илистый берег ладьями. Часовой, который расхаживал за частоколом по валу, тоже побывал в том бою и остался жив. Он не нуждался в наставлениях, чтобы быть начеку. Однако опасными воин считал лишь темные ночные часы, довольно короткие в эту пору. Увидев, что небо побледнело, и уловив предрассветный ветерок, он успокоился и принялся размышлять о предстоящем дне. Часовой не испытывал большого желания в очередной раз смотреть на расправу, которой Ивар Рагнарссон подвергал пленных. «Почему же они не тронулись с места? — недоумевал страж. — Коль скоро Ивара вызвали драться при Или и он принял вызов. Позорятся-то сейчас Сигвардссон с идущими Путем».

Часовой остановился и налег грудью на частокол, стараясь держаться настороже. Он поразмыслил о звуках, которые часто рвались из-под окровавленных рук Ивара. В свежих могилах лежало порядка двухсот тел — результат недельного истребления мерсийцев.

Ухнула сова, и часовой вздрогнул, приняв звук за вопль беспокойного духа, который явился отомстить.

Это была его последняя мысль. Он не услышал, как спела тетива; железо прошило ему горло. Враги, подкравшиеся в тумане и прыгнувшие из рва, подхватили его, уложили на землю, выждали. Они знали, что такая же участь постигла по крику совы остальных часовых.

Даже мягчайшая обувь шуршит по траве. Бег сотен ног звучал, как шорох мелких волн, накатывающих на гальку. Нападавшие, тщательно выбрав момент, метнулись к западному частоколу — черные тени на фоне черного неба. Зато на востоке занималась заря, которая должна была высветить защитников лагеря, когда те проснутся и ринутся в бой.

Шеф стоял в стороне и сжимал кулаки, следя за атакой; успех или полное поражение зависели от следующих нескольких секунд. Это все равно что взять Йорк, только быстрее и проще. Без неуклюжих передвижных башен, без медленного, поэтапного развития штурма. На сей раз его тактика по уму даже Рагнарссонам — яростный натиск, где все решается в первую минуту.

Умельцы сколотили щиты из прочных досок, по двенадцать ярдов в длину и три в ширину. Железными лентами к ним прикрепили снизу весла так, чтобы их концы торчали с обеих сторон. За эти рукояти взялись викинги, которым было проще иметь дело с привычным деревом; они гордились своей силой, позволявшей поднять такую тяжесть и побежать с ней к лагерному частоколу.

Впереди были самые рослые воины. Они кряхтели от натуги, неся великий груз, чтобы в последний момент поднять его над головами, на семь футов от земли. Этого должно было хватить для преодоления шестифутовых частоколов.

И они справились с задачей, совершив заключительный мощный рывок. Перепрыгнули через ров, обрушили дерево на дерево, разбежались в стороны и залегли во рву.

Те же, что двигались следом, с грохотом взбежали на опустившиеся мостки и спрыгнули за насыпь. Десять, двадцать, двести человек очутилось в лагере неприятеля еще до того, как носильщики обнажили оружие и присоединились к штурмующим.

Шеф улыбнулся, глядя в темноту. Из шести дощатых щитов только один не улегся поверх частокола. Он застрял во рву, и викинги, сыпля проклятиями, оставили свою ношу и поспешили к другим мосткам.

Из спавшего лагеря полетели крики боли, а затем яростный рев — там осознали присутствие врага. Сперва зазвучали тупые удары — это врубались в плоть топоры; затем пошел звон металла: викинги Ивара схватились за оружие. Шеф в свете зари видел, что воины следуют его указаниям: рубят на ходу и держат четкий строй, даже когда переступают через поверженных врагов. Убийственный ритм сохранялся. Тогда побежал и Шеф.

Его вольноотпущенники-англичане, находившиеся на восточной стороне лагеря, дождались во тьме, как было им велено, первых признаков битвы и только тогда устремились в атаку. Шеф надеялся, что правильно рассчитал время. Он поставил этих людей в двухстах ярдах от частокола, прикинув, что те, заслышав штурм, достигнут лагеря к самому разгару боя. Все взоры будут прикованы к викингам, все воины Ивара поспешат на помощь к товарищам. Шеф отчаянно убеждал себя, что так и будет. Он добрался до угла лагеря в тот самый миг, когда появились бежавшие люди.

Первыми неслись алебардщики, и каждый был нагружен не только оружием, но и огромной вязанкой хвороста, чтобы швырнуть ее в ров, а уж потом крошить острым лезвием колья и стягивавшие их кожаные ремни.

Подкатила вторая волна: это были арбалетчики, которые протиснулись между алебардщиками, разрезали ножами последние стяжки, расшвыряли колья и перебрались через бреши.

Шеф последовал за ними и очутился в людской толчее. Ему не пришлось надрываться и командовать. Арбалетчики хорошо усвоили длительную муштру. Вот они старательно отсчитали десять шагов, остановились и выстроились в ряд. За ними сформировался второй, от стены до реки. Самые проворные бегуны перерубили растяжки палаток и спешно вернулись под прикрытие стрелков, которые уже изготовились к залпу.

Их заметили какие-то дети и шлюхи — с визгом бросились наутек. Но воинов Ивара как будто поразила слепота, они были целиком захвачены привычным лязгом оружия, который доносился от другой стены.

Шеф сделал шаг за двойную шеренгу, взглянул на лица, обращенные к нему в ожидании сигнала. Он поднял и опустил руку. Взгляды обратились вперед, прозвучал единый вздох. Затем раздался резкий щелчок сотни спусковых механизмов.

Короткие крепкие стрелы накрыли лагерь, пронзая кожу, кольчугу и плоть.

Передний ряд занялся перезарядкой; второй прошел сквозь него, глянул на Шефа, воспринял сигнал и произвел следующий залп.

Теперь крики боли разбавились испуганными и изумленными воплями. Лица, бледные в рассветном сиянии, повернулись и узрели бесшумную смерть, которая косила войско Ивара сзади, тогда как викинги Пути продолжали отчаянно напирать спереди, неистово расходуя силы в штурме, что должен был длиться, как им обещали, считаные минуты.

Половина стрелков вновь изготовилась к бою. Одни быстрее, другие медленнее, они зарядили арбалеты и прошли сквозь отстрелявшийся строй. Шеф бесстрастно дождался последнего бойца (чтобы залп удался, шеренгам полагалось стоять раздельно) и снова махнул рукой.

Англичане выстрелили четыре раза, прежде чем оборонявшиеся чуть развернулись, построились в боевой порядок и ринулись через лагерь, натыкаясь на рухнувшие палатки и тлевшие костры. Когда викинги приблизились, арбалетчики снова сработали по плану. Те, кто успел зарядить оружие, выстрелили, и все арбалетчики устремились назад, сквозь строй алебардщиков, который стоял позади. Алебардщики расступились, пропуская товарищей, и вновь сомкнулись и ощетинились пиками.

— Держать строй и не пятиться, просто стоять! — крикнул Шеф, догоняя арбалетчиков.

Мало кто расслышал его слова в нараставшем хоре боевых кличей. Но Шеф знал: наступил миг, о котором Бранд высказался в том смысле, что ничего не получится — заморышам из рабского племени не выдержать полновесной атаки викингов.

Англичане выполнили приказ. Они замерли, выставив алебарды; вторая шеренга поддерживала первую. Даже тот, кто умирал от страха, понял, что деваться ему некуда. И викинги обрушились не всей своей мощью. Слишком многих из них перебили, включая вождей, а выжившие не были готовы к схватке и колебались. Они налетели на пики, их стали рубить с боков. Ответные удары были отражены длинными древками, которые выставила вторая шеренга. Строй остался непоколеблен, и викинги постепенно отошли, озираясь в поисках начальства.

Но сзади раздался победный рев. Видя, что фронт перед ним поредел и распался, Вига-Бранд бросил в его центр отборных рубак, чтобы единым махом смять силы Рагнарссона.

Неприятель начал бросать оружие.

Ивар Рагнарссон стоял на речном берегу и смотрел, как гибнут и сдаются его люди. Он ночевал на своей ладье под названием «Линдорм»[49] и выскочил слишком поздно, чтобы принять участие в отражении штурма. Оставалось только наблюдать. Бескостный понял, что проиграл бой.

Он знал, почему это случилось. Последние дни, отданные кровавой расправе, принесли ему облегчение и радость. Ивар отчасти избавился от напряжения, что накапливалось годами и крайне редко получало выход благодаря насилию над женщинами, которых ему подсовывали братья, или грандиозным казням, которые Великая армия терпела как неизбежное зло. Он наслаждался, но войско устало от этих выходок. Они подорвали боевой дух. Не полностью, но достаточно, чтобы воин отдал чуть меньше сил и отваги обороне, в которой так отчаянно нуждались Рагнарссоны.

Ивар не жалел о содеянном. Он сокрушался лишь о том, что терпит поражение от Сигвардссона: никто иной не мог устроить нынешний штурм. Ночная атака, мгновенное преодоление палисада. Потом, когда воины Ивара бросились в сечу, — подлое нападение с тыла. Дело и впрямь проиграно. Он уже был разбит однажды — придется ли снова бежать? Победители находятся близко, а на другом берегу замерло десять натяжных стрелометов, перевезенных за пять миль по течению на неуклюжих плотах и лодках. Они выстроились колесо к колесу; их обслуживают добровольцы из окрестных керлов. Когда стало светлее, боевые расчеты навели катапульты на корабли Рагнарссона.

На «Линдорме» тоже стояла машина, и минстерские рабы сидели вокруг на корточках. Заслышав шум битвы, они сорвали с катапульты покров и приготовили ее к бою. Теперь они колебались, не зная, куда стрелять. Ивар пересек полоску воды и запрыгнул на планшир.

— Бросайте все, — приказал он. — Отчаливаем.

— Что, уже побежал? — осведомился Дольгфинн, остановившийся неподалеку с группой старших шкиперов. — Даже ни разу не ударив? Плохую же сложат об этом сагу!

— Я не бегу, а собираюсь дать бой. Полезай за борт, если хочешь. А хочешь, торчи тут столбом, как старая шлюха, которую выставили на продажу.

Дольгфинн побагровел от такого оскорбления, взялся за меч и шагнул вперед. На виске у него вдруг выросли перья, и он упал. Едва лагерь был взят, арбалетчики рассредоточились по периметру и принялись стрелять по любым видимым целям.

Ивар укрылся за машиной, взгроможденной на нос ладьи. Когда рабы неуклюже отогнали «Линдорм» чуть дальше, где медленно струилась вода, он нацелил палец на одинокую фигуру, оставшуюся на берегу.

— Эй ты! Живо прыгай сюда.

Архидиакон Эркенберт нехотя подобрал черную рясу, преодолел расширявшуюся полоску воды и очутился в руках Ивара.

Тот указал на арбалетчиков, которые все отчетливее проступали в рассветных лучах.

— Ты ничего не сказал о таких сюрпризах. Небось, снова заладишь, что их нет и не может быть. Если я переживу сегодняшний день, то вырежу у тебя сердце и спалю твой Минстер дотла.

Рабам же он крикнул:

— Хватит толкать! Бросайте якорь! Ставьте сходни!

Когда ничего не понимающие рабы спустили с планшира на берег тяжелую доску двухфутовой ширины, Ивар прислонился спиной к прочной раме катапульты, сжал запястье Эркенберта и приготовился наблюдать гибель своего войска. Не ведая страха, он думал лишь об одном: как бы испортить неприятелю праздник и превратить его победу в поражение.

* * *

Шеф, плотно окруженный свитой, шагал через воцарившийся в лагере хаос. Он был в шлеме, с алебардой через плечо. Ему так и не пришлось ни рубануть, ни увернуться от удара. Армия Ивара перестала существовать. Воины Пути сгоняли пленных, а несколько уцелевших по двое-трое бежали к реке и вдоль берега — кто куда, лишь бы скрыться. Таких было мало, и они не представляли ни малейшей угрозы.

Шеф твердил себе, что битва выиграна и победа далась без труда, в полном согласии с замыслом. Но что-то точило его изнутри: все получилось слишком легко. Неправдоподобно легко. Богам нужна плата за услуги. Чего они захотят?

Он перешел на бег, ориентируясь на шлем Бранда, который виднелся теперь во главе авангарда Пути, спешившего к реке и ладьям. В ту же секунду на мачте драккара, который виднелся всего в нескольких ярдах, возникло красочное пятно, в лучах восходившего солнца заиграло золото. Это был Кольчатый Гад. Ивар выставил свое знамя.

Бранд укоротил шаг при виде Ивара, который стоял, попирая ногой планшир «Линдорма», отделенный от берега шестью футами воды. Бескостный был при полном параде — в травянисто-зеленых штанах и котте, в кольчуге и посеребренном шлеме. Он отшвырнул алый плащ, зато надраенный умбон щита пылал кровавым отсветом зари. Рядом, с выражением ужаса на лице, томился человечек в черной рясе служителя христианской Церкви.

Бойцы опустили оружие, увидев, какая наметилась схватка. Викинги с обеих сторон, идущие Путем и воины Рагнарссона, взглянули друг на друга и кивнули, признав кто победу, кто поражение. Как только приблизились английские алебардщики, которые не были столь прагматичны в своем подходе к делу, те мелкие отряды Рагнарссона, что еще продолжали сопротивляться, принялись бросать оружие и переходить под опеку недавних врагов. Затем все вместе — англичане и норманны, идущие Путем и пираты — образовали круг, желая взглянуть на действия своих вожаков. Шеф, страшно бранясь, протискивался сквозь толпу зрителей.

Бранд постоял, переводя дыхание после отчаянной десятиминутной борьбы. Затем устремился к сходням и вскинул правую руку, рассеченную промеж пальцев в прошлогоднем бою с отрядом короля Эдмунда. Он пошевелил ими, показывая, как хорошо зажили.

— Помнишь ли ты, Ивар, наш разговор? — сказал Бранд. — Я посоветовал лучше заботиться о твоих женщинах. Ты не послушал. Может, просто не знал, как это делается. Но ты пообещал припомнить мои слова, когда твое плечо заживет. А я сказал, что не дам тебе забыть, когда заживет моя рука. Что ж, я свое слово сдержал. А ты свое сдержишь? У тебя такой вид, будто подумываешь об отплытии.

Ивар ухмыльнулся, показав ровные зубы. Он демонстративно обнажил меч и бросил в Уз расписные ножны.

— Иди и попробуй сразить меня, — пригласил он.

— Почему ты не хочешь драться на твердой земле? Никто не кинется мне на помощь. Если победишь, то сможешь спокойно вернуться на место.

Ивар покачал головой:

— Раз ты настолько смел, дерись на моей территории. Вот здесь. — Он запрыгнул на планшир и сделал два шага по сходням. — У меня не будет преимуществ. Мы оба встанем на одну доску, и все увидят, кто запросит пощады.

Зрители оценили ситуацию и возбужденно загудели. На первый взгляд исход поединка был очевиден. Бранд весил как минимум на семьдесят фунтов больше, был выше на полторы головы, а опытом и умением не уступал противнику. Однако ни от кого не укрылось, как прогибается доска даже под тяжестью одного человека. Удобно ли будет драться двоим, один из которых так дороден? Оба ли будут действовать неуклюже?

Ивар ждал, расставив ноги, насколько позволяла доска, и вытянув меч, как фехтовальщик, а не прикрываясь щитом, как делали викинги.

Бранд медленно подошел к доске. В одной руке он держал свой огромный боевой топор, к предплечью был пришнурован небольшой круглый щит. Великан неторопливо отвязал его, бросил на землю и взял топор в обе руки. Когда запыхавшийся Шеф ужом проскользнул к берегу, Бранд прыгнул на доску, дважды шагнул и вдруг нанес слева и снизу широкий удар, метя Ивару в лицо.

Ивар с легкостью увернулся, сместившись всего на шесть дюймов — ровно настолько, чтобы избегнуть топора. Он моментально поднырнул и рубанул по бедру. Атака была отбита окованным древком, а лезвие топора немедля полетело к запястью. В течение десяти секунд мужи осыпали друг друга градом ударов, и лезвия мелькали быстрее, чем удавалось проследить зрителям; бойцы разили, приседали, бросались корпусом, делали выпад или увертывались. Ни тот ни другой так и не сошли с места.

Затем Бранд решился. Отразив удар Ивара вверх, он сделал полшага вперед, подпрыгнул и приземлился всей тяжестью в самый центр доски. Та прогнулась, спружинила, и оба взмыли в воздух. В полете Бранд обрушил на голову Ивара железный конец топорного древка, и тот с неимоверной силой лязгнул о боковую пластину шлема. Ивар в тот же миг сноровисто вогнал клинок в живот Бранда, пробив кольчугу и кожаную одежду.

Бранд приземлился и зашатался, Ивар моментально обрел равновесие. Секунду они стояли неподвижно, соединенные железом. Когда же Ивар сжал рукоять, готовый со всей свирепостью провернуть лезвие, чтобы рассечь артерии и кишки, Бранд резко отпрянул и снялся с меча. Он замер в конце доски, зажимая левой ладонью пробитую кольчугу, откуда хлынула кровь.

Шеф ухватил его за ворот и пояс, сдернул с доски и оттолкнул, шатающегося, назад. В реве зрителей слились осуждение, негодование и ободрение. Взявшись обеими руками за алебарду, Шеф двинулся вперед. Впервые с того момента, как был ослеплен, он глянул Ивару в глаза, но быстро и резко отвел взор. Если Ивар дракон, как в том видении, где Шефу явился Фафнир, то может и наложить драконово заклятье, сковав противника ужасом. Такие чары не разобьешь сталью.

Лицо Ивара расплылось в победной и презрительной усмешке.

— Ты припозднился, малыш, — заметил он. — Неужели надеешься преуспеть там, где проиграли лучшие из лучших?

Шеф вновь поднял глаз и стоически выдержал взгляд Ивара. При этом он заставил себя подумать о Годиве и представить, что собиралась учинить над ней эта тварь. То же самое, что проделала над многими рабами и пленными. Если и существует средство от Иваровых чар, то оно называется правосудием.

— Я уже преуспел там, где ты проиграл, — сказал он. — Большинство мужчин умеет делать то, что тебе не под силу. Потому-то я и послал тебе каплуна.

Оскал Ивара застыл, словно схваченный судорогой, и уподобился зубастой улыбке голого черепа. Бескостный чуть качнул острием меча.

— Иди же, — шепнул Ивар. — Иди сюда.

Шеф уже решил, как действовать. У него нет шансов в ближнем бою. Он должен воспользоваться иным оружием. Стащить Ивара вниз. Обратить против врага его откровенную спесь.

Осторожно ступая по сходням, Шеф сделал неловкий выпад пикой. Ивар отбил его, не дрогнув ни телом, ни взором и дожидаясь, когда его неумелый противник подойдет ближе или раскроется.

Взметнув алебарду над головой, Шеф изготовился к мощному удару, который разрубил бы Рагнарссона от макушки до чресел. При виде этого Ивар улыбнулся шире и уловил недоверчивый гул, донесшийся с берега. Это был не хольмганг, где противники обязаны стоять на месте. От такого широкого маха увернется и старый дед, а после, когда нападающий утратит равновесие, шагнет и пронзит ему горло. На подобное мог отважиться только глупый трэлл, которым Сигвардссон и являлся.

Шеф рубанул со всей силы, но не по Ивару, а по доске. Огромное лезвие без всяких помех рассекло дерево. Как только изумленный и потерявший равновесие Ивар попытался отпрыгнуть на два шага к своему кораблю, Шеф уронил алебарду, метнулся вперед и обхватил его руками. И оба рухнули в холодные и мутные воды Уза.

Шеф сделал непроизвольный вдох, его рот и трахея мгновенно наполнились водой. Задыхаясь и кашляя, он было вынырнул, но его удержали и потянули на дно. Алебарду он бросил, однако в просторный шлем натекла вода, и голова отяжелела. Чужая рука, похожая на извивающуюся змею, схватила его за горло; другая, свободная, сжимала потрошильный нож и пыталась ударить в живот. Шеф отчаянно вцепился левой рукой в правое запястье Ивара.

На миг они вынырнули, и Шеф успел прочистить легкие. Затем Ивар снова потащил его вниз.

Внезапно леденящее отвращение и страх перед драконом, державшие Шефа с начала схватки в состоянии полупаралича, отступили. Нет ни чешуи, ни брони, ни ужасных глаз — всего-навсего человек. «Даже не мужчина», — возликовала какая-то часть сознания Шефа.

Извиваясь, как угорь, он притянул к себе противника. Пригнул голову, ударил ободом шлема, который был наточен до бритвенной остроты. Что-то хрустнуло и подалось, а Ивар впервые сделал попытку вырваться. С берега донесся оглушительный рев, когда вытягивавшие шеи зрители увидели, что вода обагрилась кровью. Шеф боднул еще и еще, но вдруг осознал, что Ивар изменил захват и подмял его под себя, а сам очутился сверху, выставил на воздух лицо и с отчаянным упорством удерживает врага под водой. И он был слишком силен, с каждым вздохом становился сильнее.

Шеф резко вытянул правую руку, поймал Ивара за колено. «В этом нет дренгскарпа, — пронеслось у него в голове. — Бранду было бы стыдно за меня. Но Ивар заберет Годиву и выпотрошит, как кролика».

Он уверенно сунул руку Ивару под котту и схватил за мошонку. Пальцы судорожно сомкнулись на мужском достоинстве Рагнарссона, сжались и рванули со всей силой, приобретенной за годы работы в кузнице. Откуда-то сверху донесся приглушенный смертный вопль. Но он захлебнулся, потопленный Узом, и мутные воды запечатали горло. Когда изнемогшие легкие Шефа тоже сдались и впустили холодную напористую влагу, готовую остановить его сердце, он думал только одно: «Давить! Не отпускать!..»

Глава 9

У постели сидел Хунд. Какое-то время Шеф смотрел на него, затем испытал внезапный укол затаенного страха и резко сел.

— Ивар?

— Тише, тише, — сказал Хунд, укладывая его назад. — Ивар мертв. Мертв и обращен в пепел.

Шефу показалось, что язык слишком распух, им невозможно ворочать. Он с усилием выдохнул:

— Как?

— Трудно сказать, — благоразумно ответил Хунд. — Возможно, захлебнулся. Или истек кровью. Ты раскромсал ему своим шлемом лицо и шею. Но лично я думаю, что он умер от боли. Ты же его так и не выпустил. В конце концов нам пришлось резать. Если он еще не был мертв, то сдох под ножом. Забавно, — добавил Хунд не без задумчивости. — Он оказался совершенно обычным — телесно. Не знаю, что уж там не заладилось с женщинами — а Ингульф про это наслушался, — но дело было в голове Ивара, и больше ни в чем.

Затуманенный разум Шефа постепенно прояснился, чтобы думать о важнейших вещах.

— Кто меня вытащил?

— Квикка с дружками. Викинги просто стояли и смотрели — с обеих сторон. Наверное, у них на родине есть такая потеха — топить друг дружку, и никто не захотел вмешиваться, пока не объявится победитель. Это было бы очень дурным тоном. К счастью, Квикка не обучен хорошим манерам.

Шеф унесся мыслями к тому, что произошло до его схватки с Иваром на узких сходнях. Он вспомнил страшную и неожиданную картину: Бранд отшатывается, чтобы избавиться от Иварова меча.

— А что с Брандом?

Лицо Хунда стало профессионально озабоченным.

— Он сильный, может и выкарабкаться. Но меч вошел прямо в кишки, они не могли не пострадать. Я дал ему моей каши с чесноком, а потом нагнулся и обнюхал рану. Оттуда сразу завоняло. Обычно это означает скорую смерть.

— А на этот раз?

— Ингульф сделал то же, что и всегда. Вскрыл его, сшил кишки и затолкал обратно. Но это было трудно, очень трудно, несмотря на отвар мака и белены — тот самый, которым мы опоили Альфгара. Бранд не забылся. Брюшные мускулы у него толстые, как канаты. Если внутри разольется отрава…

Шеф свесил ноги с постели, попробовал встать, и у него тотчас закружилась голова. Собравшись с остатками сил, он не позволил Хунду уложить его вновь.

— Я должен увидеть Бранда. Особенно если он при смерти. Он должен рассказать мне… кое-что важное. О франках.

* * *

За много миль к югу изможденный человек уныло грелся у очага в кособокой лачуге. Мало кто признал бы в нем недавнего этелинга Уэссекса и без пяти минут короля этой страны. Исчез золотой венец — его сбили со шлема ударом копья. Узорные щит и кольчуга тоже пропали, будучи сорваны и брошены на привале. Не осталось даже оружия. Он срезал ножны, когда после долгой дневной сечи встал перед выбором: бежать, или пасть, или сдаться на милость франков. Он пронес обнаженный меч несколько миль, вступая в схватку снова и снова при поддержке последних телохранителей, чтобы избавиться от преследовавшей легкой конницы. Загнав же насмерть коня, он откатился в сторону. Когда противники, не задев его, удалились и он, шатаясь, поднялся на ноги, вокруг уже не было ни души. С пустыми руками, как нищий, он устремился в гостеприимные сумерки и скрылся в густом лесу кентского Уилда. Ему повезло заметить свет очага и напроситься на ночлег в бедняцкой хижине, где он сидел теперь, присматривая за жарившимися на сковороде овсяными лепешками, пока хозяева запирали коз. И обсуждали, наверное, кому его выдать.

Альфред не думал, что это произойдет. Даже беднейшие жители Кента и Сассекса успели понять, что связываться с заморскими крестоносцами смертельно опасно. Франки говорили по-английски хуже викингов и сожалели о причиняемом зле не больше язычников. И вовсе не страх за себя согнул плечи Альфреда и поселил в глазах постыдные слезы.

Этот страх был вызван загадочными переменами в мире. Альфред уже дважды столкнулся с этим молодчиком, одноглазым Шефом. В первый раз тот оказался в его власти: Альфред был этелингом и предводителем непобедимого войска, а Шеф почти полностью истощил свои ресурсы и ничего не мог противопоставить могучей мерсийской армии. Тогда этелинг выручил карла и возвысил его до олдермена — или ярла, как выразились идущие Путем. Во второй раз уже Шеф, ставший ярлом, возглавил сильное войско, а он, Альфред, стал парией и попрошайкой. Но даже тогда он сохранил надежду и не совсем растерял свою силу.

А как обстоят дела сейчас? Одноглазый отправил его на юг, заявив, что у каждого своя война. Альфред сразился на своей, повел в бой всех людей, кого удалось собрать в восточных шайрах королевства, — тех мужей, которые изъявили готовность биться с захватчиками. И все они рассеялись, как жухлая листва на ветру, не сдержав чудовищного натиска конных латников. В глубине души Альфред не сомневался, что в той войне, на которую отправился его союзник и соперник, дела обернулись иначе. Шеф должен был победить.

Христианская религия не до конца поколебала веру Альфреда и его соплеменников в судьбу — силу более древнюю и глубинную. В личную удачу. В родовое везение. В то, что не менялось годами и либо имелось, либо нет. Величие королевского дома Альфреда и слава потомков Кердика втайне зависели от сокровенной веры в счастливую звезду, благодаря которой эта семья правила на протяжении четырехсот лет.

Изгою, гревшемуся у очага, казалось, что везение кончилось. Нет, не так. Его судьбе пресекла дорогу чужая, более сильная — судьба одноглазого человека, который начинал рабом — трэллом, если воспользоваться языческим наречием; который прямо от плахи шагнул в карлы Великой армии, а после, не останавливаясь на достигнутом, сделался ярлом. Какое еще нужно доказательство, чтобы поверить в удачу? И если так везет одному, то что останется его союзникам? Его соперникам? Альфред со всей пронзительностью испытал отчаяние человека, который отдал свое достояние без борьбы, с легким сердцем и не задумавшись о последствиях, а потом наблюдал, как оно умножалось и росло, навсегда перейдя в чужие руки. В этот скорбный момент он почувствовал, что везение покинуло и его, и весь род, и целое королевство. Оно отвернулось от Англии.

Альфред шмыгнул носом и тотчас учуял запах гари. Он поспешил перевернуть лепешки, но было поздно. Они превратились в угли, в несъедобную дрянь. У Альфреда свело живот, едва он понял, что после шестнадцатичасового пути ему совсем нечего есть.

Дверь хибары отворилась, вошли керл с женой, посыпались злобные проклятия. Эти люди тоже лишились еды. Последние припасы сгорели по вине бездельника и бродяги, слишком трусливого, чтобы погибнуть в бою, и слишком ленивого, чтобы выполнить простейшее задание. Чересчур гордого, чтобы заплатить за еду и кров.

Под градом брани Альфред испытал наказание худшее: он понял, что бедняки сказали правду. Он не видел ни малейших шансов на возвращение к власти. Он угодил на дно ямы, откуда еще никто не выбирался. Для него и ему подобных христиан Англии будущее закрыто. Так решат, договорившись между собой, франки и норманны, крестоносцы и идущие Путем.

Альфред вышел в бесприютную ночь, его сердце разрывалось от отчаяния.

* * *

На этот раз подле одра сел Шеф. Бранд чуть заметно повернул к нему голову. Его лицо было серым под бородой. Шеф видел, что даже мельчайшие движения причиняют раненому муку: в брюшной полости растекся яд, готовый сразиться с мощью, которая еще скрывалась в массивном теле.

— Мне нужно узнать о франках, — сказал Шеф. — Всех остальных мы разбили. Ты был уверен, что они разгромят Альфреда.

Бранд слабо кивнул.

— Что в них такого страшного? Как их одолеть? Я вынужден спрашивать у тебя, потому что в войске больше нет человека, который повстречался с ними на поле брани и уцелел. И в то же время многие похваляются богатой добычей, которую годами вывозили из франкского королевства. Как же так получается — грабить себя эти люди позволяют, но при этом они такие грозные, что даже ты их считаешь непобедимыми?

Бранд напрягся — не для того, чтобы пошевелить губами, а подбирая минимум слов. Наконец он заговорил сиплым шепотом:

— У них усобицы. Вот нам и удавалось проникать в их страну. Они не моряки. И воспитывают мало воинов. У нас как? Взял копье, щит и меч — вот тебе и боец. А у них одного человека снаряжает целая деревня. Кольчугу ему, меч, пику, шлем. Но главное у них — кони. Здоровые кони. Черти, каких не вдруг обуздаешь. Надо учиться верховой езде с копьем в одной руке и щитом в другой. Начинают с малых лет, иначе никак. С одним франкским всадником справиться легко: надо зайти сзади и перерезать коню поджилки. С пятьюдесятью уже трудно. С тысячью…

— А с десятью тысячами? — перебил его Шеф.

— Ни разу не видел. Это жуть как много. У них полно легкой конницы. Она опасная, потому что быстрая; сейчас ее нет, а через минуту глядь — уже рядом.

Бранд собрался с последними силами.

— Они затопчут тебя, если позволишь. Или порубят на марше. Мы обычно жмемся к реке. Или прячемся за частоколом.

— А в чистом поле?

Бранд слабо качнул головой и что-то прошептал. Шеф не разобрал слов — то ли «невозможно», то ли «не знаю». В следующий миг на плечо легла рука Ингульфа, и Шефа вывели вон.

Щурясь на свету, Шеф понял, что у него опять хлопот полон рот. Надо выделить охрану для доставки трофеев в нориджскую казну. Необходимо решить судьбу пленных, среди которых и изверги, и простые вояки. Нужно получить и отправить депеши. И неизменный вопрос, маячивший на границе сознания: Годива. Почему она ушла с Торвином? И что за дело возникло у самого Торвина — настолько важное, что не могло подождать?

Но сейчас перед Шефом оказался отец Бонифаций, его личный писец и бывший священнослужитель, рядом с которым стоял еще один коротышка в черной рясе, хранивший на лице скорбное и злобное выражение. Шеф не сразу сообразил, что уже видел его, но только издалека. В Йорке.

— Это архидиакон Эркенберт, — сказал Бонифаций. — Мы сняли его с личного корабля Ивара. Он ведает машинами. Рабы-катапультисты, которые сперва были невольниками в Минстере, а потом у Ивара, говорят, что это Эркенберт их построил. Они сказали, что йоркская Церковь не покладает рук ни ночью ни днем и работает на Рагнарссонов. — Он посмотрел на архидиакона с откровенным презрением.

«Хозяин машин, — подумал Шеф. — Когда-то я отдал бы все за возможность потолковать с этим человеком. А сейчас диву даюсь — ну что он мне скажет? Я вполне способен разобраться в устройстве его катапульт, да и всяко пойду их осматривать. Мне известны их скорострельность и сила удара. Я только не знаю, что еще понапихано в его голову и понаписано в книгах. Но вряд ли он скажет. И все-таки поп может пригодиться».

Слова Бранда неуловимо переваривались сознанием Шефа, преобразуясь в план.

— Хорошенько присматривай за ним, Бонифаций, — распорядился Шеф. — Проследи, чтобы с рабами из Йорка обращались достойно, и объяви, что отныне они свободны. Потом пришли ко мне Гудмунда. И Луллу с Озмодом. И не забудь еще Квикку, Удда и Озви.

* * *

— Мы не хотим это делать, — категорически возразил Гудмунд.

— Но можете? — поднажал Шеф.

Гудмунд замялся, не желая ни солгать, ни уступить.

— Можем. И все равно мысль неудачная. Вывести из войска всех викингов, посадить в ладьи Ивара, превратить его людей в галерных рабов и обогнуть побережье, чтобы встретиться с кем-то в этом Гастингсе… Послушай, господин! — взмолился Гудмунд, стараясь подольститься, насколько позволяла его натура. — Я понимаю, что мы с ребятами не всегда были справедливы с твоими англичанами. Обзывали их недомерками, скрелингами — заморышами. Говорили, что от них нет и не будет толку. Ну а они пытались доказать, что не лыком шиты. Но ведь мы сомневались в них неспроста, а теперь и вдвойне правы, коль ты собрался воевать с этими франками и их конями. Твои англичане наловчились стрелять машинами. Один трэлл с алебардой не хуже одного нашего с мечом. Но все равно они многого не умеют, как бы ни тужились. Силенок-то маловато. Теперь возьмем этих франков. Чем они так страшны? Все знают, что дело в лошадях. Сколько весит лошадь? Тысячу фунтов? Вот то-то и оно, господин. Для того чтобы сделать хоть несколько выстрелов по франкам, их нужно на какое-то время сдержать. Может, наши ребята и справятся — с алебардами и всем остальным. Может быть. Они никогда этого не делали. Но точно ничего не выйдет, если ты всех отошлешь. А вдруг между тобой и франками окажется только жалкий строй твоих коротышек?

«Ни сил у них, ни выучки, — добавил про себя Гудмунд. — Стоять и смотреть, как на тебя несутся вооруженные полчища, а после крошить их в капусту? Да куда им, тем более если это конница. Им всегда помогали мы».

— Ты забываешь о короле Альфреде, — возразил Шеф. — Он уже должен собрать свое войско. Знаешь же, что английские таны не слабей и не трусливей твоих воинов, им просто не хватает дисциплины. Но я об этом позабочусь.

Гудмунд неохотно кивнул.

— Вот и выйдет, что каждый займется тем, что умеет лучше других, — продолжал Шеф. — Твои люди поведут корабли. Мои вольноотпущенники будут обслуживать машины и стрелять. Альфред и его англичане — ждать и делать то, что им скажут. Доверься мне, Гудмунд. В прошлый раз ты не поверил. И в позапрошлый. Как и при набеге на монастырь в Беверли.

Гудмунд снова кивнул, теперь уже с чуть большей готовностью. Повернувшись к выходу, он напоследок заметил:

— Ты не моряк, господин ярл. Сейчас пора жатвы. Любой моряк знает: когда ночь становится такой же длинной, как день, погода меняется. Не забывай о погоде.

* * *

Известие о полном разгроме Альфреда дошло до Шефа и его урезанного войска на третий день похода на юг. Он выслушал изможденного, бледного тана, изложившего новости в заинтересованном кругу — Шеф положил конец традиционным секретным совещаниям, Гудмунд и его норманнские соратники взошли на борт захваченных кораблей. Пока он внимал, вольноотпущенники следили за его лицом, которое изменилось лишь дважды. В первый раз это случилось, когда тан осы́пал проклятиями франкских лучников, которые обрушили такой ливень стрел, что наступавшим воинам Альфреда пришлось остановиться и прикрыться щитами, — тут-то на них, неподвижных, и налетела франкская конница. Во второй раз — когда тан признал, что с тех пор никто не видел короля Альфреда и ничего не слышал о нем.

После рассказа повисло молчание, которое нарушил Квикка. Воспользовавшись своим положением неизменного спутника и спасителя Шефа, он выразил общую мысль:

— Что будем делать, лорд ярл? Повернем назад или двинемся дальше?

— Двинемся дальше, — немедленно ответил Шеф.

Той ночью мнения насчет разумности этого решения разделились, у лагерных костров разгорелись споры. Войско изменилось после ухода Гудмунда с викингами из числа идущих Путем. Вольноотпущенные рабы-англичане всегда побаивались своих союзников, которые свирепостью и силой напоминали былых господ, а воинской доблестью намного превосходили оных. Без викингов поход превратился в праздник: дудели волынки, в строю звучал смех, англичане окликали сборщиков урожая, которые больше не бросались врассыпную при виде передовых отрядов.

Но этот же страх был залогом успеха. Недавние рабы гордились чем угодно — своими машинами, алебардами и арбалетами, — но только не самими собой. И не имели той уверенности, которая приобретается ценой многолетних побед.

— Легко сказать «двинемся дальше», — посетовал кто-то невидимый в ночи. — А что начнется, когда мы дойдем до места? Альфреда нет. Норманнов нет. Уэссексцев, чью помощь нам обещали, тоже нет. Только мы. Что с нами будет?

— Мы их перестреляем, — уверенно заявил Озви. — Разгромим, как Рагнарссонов. У них, небось, и в помине нет таких машин, да и арбалетов, и всего прочего.

Ему ответил согласный и довольный гул. Однако воеводы ежеутренне сообщали Шефу все возраставшее число людей, улизнувших под покровом ночи и прихвативших серебряные пенни, которые каждому выплатили из отнятого у Ивара; посулом земель и иного имущества дезертиры не соблазнились. Шефу уже не хватало как обслуги для пятидесяти машин — камнеметов и крутопульт, — так и стрелков для двухсот арбалетов, изготовленных в кузницах Удда.

— Что будешь делать? — спросил у него на четвертое утро похода Фарман, служитель Фрейра: он, Ингульф и жрец Тира Гейрульф были единственными норманнами, которые остались с Шефом и вольноотпущенниками.

— Мне нечего сказать, — пожал плечами Шеф. — Я отвечу, услышав от тебя, куда отправились Торвин с Годивой. И зачем. И когда вернутся.

Теперь уже Фарман воздержался от ответа.

* * *

Альфгар и Даниил потратили много дней, в досаде и злобе разыскивая стан франкских крестоносцев, а после прорываясь через заставы к их предводителю. Вид у них был несолидный: двое бродяг в грязных и мокрых плащах, уже привыкшие ночевать под открытым небом да ехать без седел на похищенных Альфгаром жалких клячах. Первый же часовой изумился тому, что какие-то англичане добровольно приблизились к лагерю; все окрестные керлы давно разбежались, а кому повезло, те прихватили и жен с дочерьми. Однако он не потрудился позвать толмача ни для Альфгара с его английским, ни для Даниила с его латынью. Постояв у ворот частокола и послушав вопли гостей, страж задумчиво наложил стрелу и выпустил ее под ноги Даниилу. Альфгар мигом оттащил своего спутника прочь.

После этого они не однажды пробовали обратиться к кавалькадам, выезжавшим из гастингского лагеря на разбой, пока король Карл, никуда не спешивший, поджидал неприятеля, в приходе которого не сомневался. Первая попытка стоила им лошадей; вторая — епископского перстня, которым Даниил слишком усердно размахивал.

Наконец за дело взялся отчаявшийся Альфгар. Они наткнулись на франкского священника, хищничавшего на руинах церкви, и Даниил принялся орать на него, но Альфгар оттолкнул епископа.

— Machina, — проговорил он членораздельно, призвав на помощь свою скудную латынь. — Ballista. Catapulta. Nos videre. — Он тронул свои глаза. — Nos dicere. Rex[50].

Он махнул в направлении лагеря, знамена которого развевались двумя милями дальше, и подкрепил сказанное красноречивыми жестами.

Священник посмотрел на него, кивнул, повернулся к почти невменяемому епископу и обратился на латыни. У него был странный акцент, и он сразу пресек неистовые стенания Даниила, потребовав информации. Спустя какое-то время священник кликнул свой отряд конных лучников и отправился в лагерь, прихватив англичан. Затем их передавали с рук на руки, и духовные лица почерпывали все больше из Даниилова рассказа.

Но вот святоши наконец оставили гостей в покое. Альфгар и Даниил, уже в отчищенной одежде и сытые, топтались возле стола на козлах, за которым сидела группа мужчин, судя по виду — воинов. У одного на лысом черепе посверкивала корона. Подле него стоял англичанин, который внимательно слушал монарха. Вот он повернулся, и английская речь прозвучала впервые с момента появления Альфгара и Даниила в лагере.

— Священники сказали королю, что ты разумнее твоего епископа. А епископ твердит, что только вам двоим известна правда о событиях на севере. И что вам, — улыбнулся англичанин, — почему-то хочется посодействовать королю франков и христианской вере. Так слушай же: его величеству нет никакого дела до жалоб и предложений твоего епископа. Он хочет знать, во-первых, о мерсийской армии; во-вторых, о войске язычников Рагнарссонов и, в-третьих, об орде еретиков, с которой не терпится увидеться и сразиться его собственным епископам. Выложи все как на духу, веди себя благоразумно, и это сослужит тебе добрую службу. Королю понадобится сколько-то верных англичан, когда здесь утвердится его власть.

Надев личину глубочайшей преданности и уверенно глядя в глаза франкскому государю, Альфгар начал свою повесть о гибели Бургреда и разгроме на Узе. По ходу рассказа, который фразу за фразой переводили на франкский язык, он живописал свойства машин, посредством коих Ивар деморализовал армию Бургреда. Особо остановился на тех устройствах, которыми располагали воины Пути, подчеркнув, что видел их снова и снова в прошлогодних зимних боях. Набравшись смелости, он окунул палец в вино и нарисовал на королевском столе знак молота, и поведал об освобождении церковных рабов.

Король наконец пошевелился и задал через плечо вопрос. Из тени вынырнул священник, взял стило и восковую дощечку и изобразил сначала онагр, затем натяжную катапульту, а следом — машину, в которой использовался противовес.

— Он спрашивает, не их ли ты видел, — произнес толмач.

Альфгар кивнул.

— Он говорит, что это любопытно. Его ученые мужи тоже осведомлены о том, как строить такие машины, прочли у некоего Вегеция. Он не знал, что англичане достаточно грамотны, чтобы делать подобные вещи. Но франки применяют подобные устройства только при осаде. Глупо использовать их против конницы. Всадник движется слишком быстро, в него трудно попасть. Все же король благодарен за твою добрую волю и желает, чтобы ты сопровождал его на поле сражения. Он считает, что твои познания о его врагах могут пригодиться. Твоего спутника отправят в Кентербери, и там он будет ждать допроса у папского легата.

Альфгар поклонился и попятился от стола, как никогда не пятился перед Бургредом, и твердо решил еще до ночи обзавестись учителем франкского языка.

Король Карл Лысый проводил его взглядом и снова взялся за кубок.

— Первая крыса, — сказал он своему коннетаблю Годфруа.

— Крысы с осадными машинами для боя в чистом поле. Тебя не испугал его рассказ?

Король расхохотался:

— Переход через Узкое море сродни возвращению во времена предков, когда короли выезжали на бой в воловьих упряжках. Во всей стране не найти противника, кроме норманнских разбойников, которые безобидны в отрыве от своих кораблей, и храбрых придурковатых мечников, которых мы разобьем на днях. Усы длинные, да ноги медленные! У них нет ни лошадей, ни кавалерийских копий, ни стремян, ни полководцев. Теперь мы знаем их боевые повадки и должны принять меры предосторожности. — Карл задумчиво почесал в бороде. — Но лучшую армию христианского мира не победить при помощи горстки машин.

Глава 10

На этот раз Шеф с нетерпением ждал неизбежного видения. Его одолевали сомнения, он разрывался между возможностями, но уверенности все не было. Он знал, что помощь обязательно придет извне. Обычно это случалось, когда он выматывался или засыпал на полный желудок. Поэтому он весь день не садился в седло и шел подле коня, пропуская мимо ушей строевые шуточки. Вечером он медленно наполнил живот кашей, приготовленной из последних припасов. И вытянулся на ложе, боясь, как бы таинственный советчик его не подвел.

* * *

— Да, — молвил голос во сне.

Узнав его, Шеф мгновенно испытал облегчение. Это был тот самый веселый голос, который велел ему искать землю и навеял сон о деревянном коне. Голос безымянного бога с лукавым лицом, показавшего ему шахматную королеву. Бога, посылавшего ответы.

— Да, — произнес голос, — ты увидишь то, что тебе нужно узнать. Но только не то, что ты считаешь нужным. Ты вечно спрашиваешь «что?» и «как?». Но я покажу тебе «почему» и «кто».

Шеф вдруг очутился на скале настолько высокой, что перед ним простерся весь мир: вздымалась пыль, маршировала армия — точь-в-точь как он видел в день убийства короля Эдмунда. Он снова понял: если правильно прищуриться, различишь все, что захочешь; прочтешь по губам слова франкского военачальника, найдешь прибежище Альфреда — живого или мертвого. Шеф тревожно огляделся, пытаясь сориентироваться и выбрать самое важное.

Какая-то сила отвернула его голову от панорамы и заставила упереться взором в далекую даль за пределами реального мира, вне времени и пространства.

Там он увидел человека, который двигался по горной дороге, — мужчину со смуглым, живым и веселым лицом, не вполне заслуживавшего доверия; с лицом неизвестного бога из его снов. По мере того как этот человек проникал в видение, Шеф осознавал, что у него много обличий.

Человек, если это был человек, подошел к хижине — по сути, убогой хибаре, жалкому сооружению из кольев и коры, со щелями, неумело заделанными дерном и глиной. «Так жили люди в старину, — подумал Шеф. — Теперь научились строить лучше. Но у кого?»

Мужчина и женщина возле хижины бросили свои дела и уставились на пришельца: странная пара — оба согнулись под гнетом непрерывного труда; оба невысокие и коренастые, с каштановыми волосами и землистой кожей, кривоногие, со скрюченными пальцами.

— Их зовут Ай и Эдда, — произнес голос бога.

Они поприветствовали гостя и пригласили в дом. Предложили отведать подгоревшей каши, сдобренной лишь козьим молоком и полной шелухи и каменной крошки, поскольку толочь зерно приходилось вручную при помощи пестика и ступки. Пришелец, ничуть не смущенный таким приемом, разговаривал бодро и весело, а когда настала пора почивать, улегся на груду подгнивших шкур между хозяином и хозяйкой.

Посреди ночи он повернулся к Эдде, одетой в черное рубище. Ай крепко спал и не шевелился — быть может, уколотый сонным шипом. Смышленый гость задрал тряпье, взгромоздился на хозяйку и овладел ею без всяких предисловий.

Наутро незнакомец встал и ушел, оставив Эдду разбухать, стенать, рожать четверых детей — таких же коренастых и уродливых, как она сама, но более деятельных, более работящих. Они вывозили навоз, приносили хворост, ходили за скотиной, рыхлили почву деревянными заступами. «Они, — произнес Шеф-сознание, — положат начало расе трэллов. Когда-то и я был трэллом, но с этим покончено».

Странник продолжил путь, быстро шагая меж гор. На следующий вечер он дошел до ладной избы, построенной из бревен, которые прочно сцеплялись посредством глубоких, прорубленных топором пазов; с одной стороны красовалось окно с крепкими, на славу подогнанными ставнями; в сторонке виднелся нужник над овражком. Очередная супружеская чета оставила работу, едва увидела путника: это была кряжистая пара, кровь с молоком; обветренные лица и толстые шеи. Мужчина был лыс и с ухоженной бородой, женщина — круглолицая и долгорукая, рожденная для бремени. На ней было длинное коричневое платье, но под рукой находилась и шерстяная накидка для холодных вечеров. Бронзовые заколки лежали наготове. Мужчина был в просторных портках вроде тех, что носили воины флота викингов, но кожаная рубаха переходила на поясе и рукавах в ремни, чтобы были видны мускулы. «Вот так сейчас живет большинство людей», — подумалось Шефу-сознанию.

— Их зовут Афи и Амма, — сообщил голос.

Страннику опять дали приют, его угостили щедро посоленной жареной свининой, жир от которой стекал на хлеб, — пищей тружеников и сильных людей. Потом все трое возлегли на соломенный тюфяк, укрывшись шерстяными одеялами. В ночи раздался храп Афи, который спал, не снимая рубахи. Гость повернулся к Амме, одетой лишь в свободное платье, и зашептал ей на ухо, а вскоре взял ее с прежними пылом и прытью.

И снова странник отправился в путь, оставив Амму круглеть и с безропотной стойкостью рожать четверых детей — таких же могучих и крепко сбитых, как она, но, может быть, немного смекалистее и больше расположенных к новому. Ее отпрыски развели коров, построили амбары, выковали плуги, сплели неводы, вышли в открытое море. «От них, — понял Шеф, — пошло сословие карлов. Когда-то я тоже был карлом, но и эта пора миновала».

Тем временем путник сошел в широкие долины. Он достиг дома, стоявшего в стороне от дороги и обнесенного кованой оградой. В доме было несколько помещений — для сна, для трапез, для скотины, и все с окнами и широкими дверными проемами. Перед ним на изящной скамье сидели мужчина и женщина. Они окликнули странника и предложили ему воды из своего глубокого колодца. Это была красивая чета — узколицые, высоколобые, с нежной кожей, не поврежденной тяжким трудом. Когда мужчина встал, чтобы приветствовать незнакомца, он оказался на полголовы выше гостя. Его плечи были широкими, спина — прямой, а пальцы — сильными от тетивы.

— Это Фадир и Модир, — произнес голос бога.

Они ввели путника в дом, где пол был застелен благоухавшими коврами, и усадили за стол. Ему принесли чашу воды, чтобы помыть руки; поставили перед ним жаркое из дичи, миску оладий, хлеб и кровяную колбасу. После ужина женщина села за прялку, а мужчины завели разговор.

Когда наступила ночь, хозяева несколько смущенно препроводили гостя к широкой пуховой перине с валиками и уложили между собой. Фадир заснул. И снова пришелец повернулся к хозяйке и принялся ласкать, а после взял ее, как бык или жеребец, по примеру двух прежних.

Гость ушел, женщина округлилась, из ее чрева вышла раса ярлов, эрлов, воинов. Они покоряли фьорды, разводили лошадей, ковали металл, обагряли мечи и кормили воронов на поле брани. «Так люди хотят жить сейчас, — подумал Шеф-сознание. — Если только это желание не навязано им извне…»

«Но это не может быть концом всего: от Ая до Афи и до Фадира, от Эдды до Аммы и до Модир. Кем будут Сын и Дочь, кем окажется Прапраправнук? Трэллом, Карлом или Ярлом? Я нынче ярл. Но кто идет после Ярла? Как называются его сыновья и далек ли путь странника? Сын Ярла — Конунг, сын же Конунга…»

* * *

Шеф обнаружил вдруг, что бодрствует и прекрасно помнит увиденное, отлично понимая: это в каком-то смысле рассказ о нем самом. Он осознал, что это был план выведения новой породы, призванный усовершенствовать человечество; таким же образом люди выводят лучших лошадей или охотничьих собак. Но лучших в чем? Умнее? Способнее к приобретению новых познаний? Так сочли бы жрецы Пути. Или быстрее изменяющихся? Более склонных использовать уже известное знание?

Он не сомневался в одном: если за всем этим стоит лукавый, веселый странник, лицо которого принадлежало и богу-хранителю Шефа, то даже улучшенные люди обнаружат, что им придется расплачиваться за дар. И все-таки путник желал Шефу преуспеть и знал, что решение существует — его нужно только найти.

В темный предрассветный час Шеф натянул омытые росой кожаные башмаки, поднялся с шуршащего соломенного тюфяка, закутался в плащ и вышел в прохладу позднего английского лета. Он двинулся через спавший лагерь, как призрак, не имея при себе никакого оружия, кроме скипетра-оселка, устроившегося на сгибе левой руки. В отличие от викингов, вольноотпущенники не обнесли лагерь ни частоколом, ни рвом, но выставили часовых. Шеф дошел до одного из них — алебардщик Луллы стоял, опершись на древко. Глаза были открыты, но он не шелохнулся, когда Шеф миновал его и направился в темный лес.

Небо на востоке посветлело, проснулись птицы. Шеф осторожно нащупывал путь сквозь заросли боярышника и крапивы, пока не очутился на узкой тропе. Она напоминала ту, по которой он годом раньше бежал с Годивой от Ивара. В ее конце наверняка окажутся поляна и укрытие.

Когда он достиг опушки, день уже наступил и вокруг разъяснелось. Убежище оказалось обычной хижиной. Перекосившаяся дверь отворилась, и вышла женщина. Старуха? У нее было измученное трудами лицо, бледное и заостренное, как от постоянного недоедания. Но Шеф, стоявший под деревьями молча и неподвижно, понял, что она не так уж стара. Не замечая его в немощном свете солнца, она огляделась, опустилась на землю, утопила лицо в ладонях и беззвучно зарыдала.

— Что случилось, матушка?

Она затравленно вздрогнула и вскинула глаза, в которых застыл ужас. Поняв, что незнакомец один и без оружия, она успокоилась.

— Случилось? Давнее дело… Моего мужа забрали в королевское войско.

— Что за король? — спросил Шеф.

Она пожала плечами:

— Не знаю. Прошли уже месяцы, а муж так и не вернулся. Мы не рабы, но безземельные. Голодали все лето. Эди батрачил, и без него мы остались ни с чем. После сбора урожая мне разрешили прибрать колосья, которые пропустили жнецы. Этого мало, но нам бы хватило, да только было поздно. Мое дитя, моя дочь умерла две недели назад. А нынче стряслась новая беда. Я отнесла ее в церковь, чтобы похоронить, а там не оказалось священника. Говорят, он сбежал, его выжили язычники. Вроде как люди Пути. Я не знаю правильного названия. Деревенские веселились — сказали, что больше не будет ни десятины, ни лепты Святого Петра. Но мне-то какая радость? Я была слишком бедна, чтобы платить десятину, а священник порой давал мне крохи из того, что имел. И кто теперь похоронит мою малышку? Как она упокоится без напутственных слов? Как попадет на небо без младенца Христа?

Раскачиваясь, женщина вновь залилась слезами. «Что бы ответил ей Торвин?» — подумал Шеф. Сказал бы, небось, что христиане не всегда были плохи — пока не прогнила Церковь. Но по крайней мере, некоторым она дарила утешение. То же самое должен делать и Путь, не ограничиваясь лишь теми, кто следует тропою героев в Валгаллу с Одином или в Трутвангар — с Тором.

Он было сунул руку в пояс, но сообразил, что у него нет ни гроша.

— Теперь ты видишь, что натворил? — спросили сзади.

Шеф медленно обернулся и увидел Альфреда. Под глазами у молодого короля виднелись круги, одежда была заляпана грязью. У него не осталось ни меча, ни плаща, но сохранились кольчуга и кинжал.

— Я натворил? Кажется, по эту сторону Темзы живут твои подданные. Может быть, Путь и лишил ее священника, но мужа забрал ты.

— Значит, не ты, а мы натворили.

Оба взглянули на женщину. «Вот что меня послали остановить, — подумал Шеф. — Но я не смогу это сделать, если буду служить одному Пути. Или Пути в понимании Торвина и Фармана».

— Я делаю тебе предложение, король, — сказал он. — У тебя есть кошель, а у меня нет. Отдай его этой несчастной — глядишь, и доживет до возвращения мужа. А я верну тебе ярлство. Или, точнее, мы будем делить его, пока не разобьем твоих врагов-крестоносцев, как я уже разгромил моих.

— Ты хочешь разделить ярлство?

— Я хочу разделить все, что у нас есть. Деньги. Людей. Власть. Риск. Пусть наши судьбы идут рука об руку.

— Значит, мы разделим удачу? — спросил Альфред.

— Да.

— Я должен выставить два условия. Я христианин, и мы не сможем выступить под стягами Молота. Не люб мне и крест, ибо его осквернили разбойники Франкии и папы Николая. Давай запомним эту женщину с ее скорбью и встанем под знаки того и другого. А если победим, то пусть наши народы обретут утешение там, где захотят. В этом мире не бывает, чтобы утешения хватало на всех.

— Каково же второе условие?

— Вот эта вещь. — Альфред указал на скипетр-оселок. — Избавься от нее. Ты лжешь, когда держишь ее, и посылаешь друзей на смерть.

В который раз Шеф взглянул на свирепые бородатые лики, что украшали оба конца точильного камня и походили на лицо хладноголосого бога из его снов. Он вспомнил гробницу и юных рабынь со сломанными хребтами; подумал о Сигварде, отправленном на лютую смерть; о Сиббе и Вилфи, посланных на костер. И о Годиве, спасенной лишь ради уловки.

Повернувшись, он швырнул оселок в густой подлесок. Скипетр кувырнулся в воздухе несколько раз и исчез из виду, снова найдя покой среди плесени.

— Будь по-твоему, — сказал Шеф. — Мы выступим под обоими знаками и либо победим, либо проиграем.

Он протянул руку. Альфред обнажил кинжал, срезал кошель и бросил его на сырую землю к ногам женщины. Лишь после этого мужчины обменялись рукопожатием.

Когда их не стало, женщина подняла кошель и затеребила тесемки неверными пальцами.

* * *

Не пройдя и сотни ярдов по тропе, они уловили шум схватки: лязг металла, крики, ржание лошадей. Оба побежали к лагерю идущих Путем, но их задержали колючие заросли. Когда они, задыхаясь, выскочили из леса, все уже кончилось.

— Что стряслось? — спросил Шеф у людей, которые обернулись к ним, не веря глазам.

Из-за поваленной палатки вышел жрец Фарман.

— Франкская легкая конница. Немного, около сотни. Они знали, где мы находимся, и скопом повалили из леса. Где ты был?

Но Шеф смотрел через его плечо на Торвина, который проталкивался сквозь возбужденную толпу, крепко держа за руку Годиву.

— Мы прибыли, едва рассвело, — сказал Торвин. — Пришли перед самым нападением франков.

Шеф пропустил эти слова мимо ушей, он смотрел только на Годиву. Она вздернула подбородок и вызывающе глянула в ответ. Он погладил ее по плечу:

— Прости, что я позабыл о тебе. Есть дела, которые… может быть… скоро… Я постараюсь загладить вину. Но не сейчас. Пока я все еще ярл. Сперва нужно выставить дозорных, чтобы нас больше не застигли врасплох. Потом мы выступим. Но перед этим, как только часовые заступят на посты, ко мне должны явиться Лулла, Фарман, все воеводы и жрецы. А сейчас, Озмод, собери двадцать женщин.

— Женщин, лорд ярл?

— Женщин. У нас их полно — жен, подруг, потаскух, мне все равно. Главное, чтобы умели шить.

Двумя часами позже Торвин, Фарман и Гейрульф — единственные жрецы Пути среди полудюжины английских военачальников — с тоской уставились на новую эмблему, которую спешно вышили на главном боевом знамени войска. Вместо белого молота, вертикально стоящего на алом фоне, там красовались скрещенные молот и крест.

— Это сделка с врагом, — сказал Фарман. — Уступка, какой они сами не сделают никогда.

— Это условие, поставленное королем в обмен на его поддержку, — возразил Шеф.

Жрецы вскинули брови, взглянув на жалкую одинокую фигуру.

— Не только мою, но и поддержку моего королевства, — сказал Альфред. — Я потерял войско, но есть еще люди, готовые воевать с захватчиками. Им будет легче, если не придется менять заодно и веру.

— Люди нам очень нужны, — подхватил Озмод, лагерный начальник и командир катапультистов. — После дезертирств и сегодняшнего налета при машинах осталось по семь-восемь человек, а нужна дюжина. И Удд понаделал арбалетов больше, чем имеется стрелков. Но они нужны нам немедленно. И где же их взять, да при такой спешке?

Шеф с Альфредом неуверенно переглянулись, пытаясь найти решение.

Всеобщее молчание нарушил голос, раздавшийся из угла палатки. Заговорила Годива.

— Я могу дать ответ, — сказала она. — Но вы должны пообещать мне две вещи. Во-первых, место в этом совете. Я больше не потерплю, чтобы со мной обращались как с хромой кобылой или больной собакой. Во-вторых, я не желаю, чтобы ярл снова заявил: «Не сейчас. Не сейчас, потому что я твой ярл».

Все взгляды обратились сначала к ней, потом к Шефу — сперва потрясенные, затем исполнившиеся сомнения. Машинально пошарив в поисках спасительного оселка, Шеф словно впервые заглянул в лучистые глаза Годивы. Он вспомнил, что оселка больше нет — как и дела, которому тот служил. Шеф потупился.

— Я принимаю оба условия, — хрипло произнес он. — Теперь отвечай нам, советница.

— Люди, в которых вы нуждаетесь, уже находятся в лагере, — сказала Годива. — Но это женщины, а не мужчины. Их сотни. По деревням можно собрать еще больше. Они могут быть не только потаскухами, как выразился ярл. И не только швеями. В некоторых вещах они ничем не хуже мужчин. Поставьте по шесть на каждую катапульту. Часть мужчин освободится и заберет арбалеты Удда, а самые сильные отправятся в алебардщики к Лулле. Но я бы посоветовала Удду набрать женщин помоложе и посмелее и тоже выдать им арбалеты.

— Это невозможно, — произнес потрясенный Квикка.

— Почему бы и нет?

— Да потому… потому что у баб силенок не хватит.

Шеф рассмеялся:

— А помнишь, Квикка, как викинги то же самое говорили про тебя? Сколько нужно сил, чтобы потянуть за веревку? Нажать на рычаг? Крутануть ворот? Машина сама придает силы!

— Они перетрусят и удерут! — уперся Квикка.

— Взгляни на меня, Квикка, — холодно перебила его Годива. — Ты видел, как я нырнула в тележку с дерьмом. Разве я испугалась? А если и было такое, я же все равно не отступилась. Шеф! Позволь мне поговорить с женщинами. Всем остальным, — она вызывающе обвела взглядом круг, — советую не забывать, что женщины могут потерять больше, чем любой из вас. И больше приобрести.

Теперь молчание нарушил Торвин, по-прежнему настроенный скептически:

— Все это очень хорошо. Но сколько людей было у короля Альфреда, когда он выступил против франков? Пять тысяч? Это были закаленные воины. Даже если мы приспособим к делу всех женщин, что есть в лагере, у нас получится треть от этого числа — и как же нам победить? С мужчинами или женщинами, которые раньше только по птицам стреляли? Воина за день не воспитаешь!

— Но за день можно научить стрельбе из арбалета, — неожиданно встрял Удд. — Нужно только зарядить и прицелиться.

— Все равно, — подал голос Гейрульф, служитель Тира. — Сегодня утром мы поняли, что франки не будут стоять и ждать, пока их подстрелят. Как же нам быть?

— Послушайте меня, — сказал Шеф, набрав в грудь воздуха, — и я вам отвечу.

Глава 11

Вскоре после рассвета франкское войско, похожее на огромную стальную рептилию, покинуло гастингский лагерь. Первой шла многосотенная легкая конница, нагруженная лишь стальными шлемами, кожаными джеркинами и саблями: ее обязанностью было высмотреть врага, защитить фланги и расчистить область прорыва. За ней двигались лучники, тоже верхом, как и все, но готовые спешиться в пятидесяти ярдах от вражеских позиций и осыпать неприятеля стрелами из легких луков: их задачей было сдержать врага, вынудить его прикрыться щитом и присесть, чтобы сберечь незащищенные ноги.

В середине шла тяжелая кавалерия, благодаря которой франки одерживали победу за победой на равнинах Центральной Европы. Всадники были одеты в кольчуги и набедренные латы; спины и животы прикрыты высокими седельными луками; на головах красовались шлемы, каждый воин держал длинный меч и был экипирован щитом, пикой и стременами. Щит, напоминавший очертаниями воздушного змея, прикрывал корпус; пикой полагалось разить сверху и снизу; стремена позволяли привстать для удара. Редкий человек, и уж точно не англичанин, был в состоянии держать пику, просунув другую руку в ремень неподвижного щита, да еще управлять боевым скакуном, сжимая его бедрами и погоняя лишь свободными пальцами. Те же люди, которым это было по плечу, считали себя способными затоптать любую пехоту, лишь бы та сошла со своих кораблей и стен.

Король же Карл Лысый, возглавивший свой ударный отряд в девятьсот всадников, повернулся в седле и оглянулся на знамена, которые развевались над охраняемым фортом; окинул взором корабли, сгрудившиеся на рейде. Разведчики принесли добрые вести. Ему навстречу вышла последняя к югу от Хамбера армия — беспечная и неподготовленная, но рвущаяся в бой. Именно этого он и хотел: один могучий удар — и все вожди лежат бездыханные, а остальные сдаются и вручают ему бразды правления страной. Хорошо бы этому произойти раньше, после разгрома армии благородного, но глупого Альфреда. Тогда и лето было бы не таким тягомотным.

Карл заметил, что перспективу заволокло пришедшим с Франкского моря дождем. Он обернулся и, не сбавляя хода, махнул английскому перебежчику, что подъехал с толмачом.

— Ты живешь в этом богом проклятом краю, — сказал он. — Сколько продлится дождь?

Альфгар взглянул на поникшие знамена, оценил слабый юго-западный ветер и решил, что ненастье установилось на неделю. Он понял, что король ждет другого ответа.

— По-моему, скоро кончится, — сказал он.

Король хмыкнул, пришпоря коня. По мере того как войско двигалось через нетронутое жнивье, сырая земля постепенно раскисла и превратилась в грязь. Передовые отряды проделали в торфянике широкую черную борозду.

* * *

Шеф наблюдал за приближением франков с небольшого холма Колдбек-Хилл, находясь в пяти милях к северо-западу. Над воловьей упряжкой развевалось его знамя со скрещенными молотом и крестом. Он знал, что разведка уже доложила королю Карлу о его местонахождении. Шеф выступил накануне, как только сгустились сумерки, после ухода конного отряда франкских мародеров. Ночью его воины — и воительницы — заняли позиции. При нем не осталось почти никого. Он больше не мог управлять этой схваткой и понимал, что главный вопрос заключался в способности его армии придерживаться плана и действовать самостоятельно.

Шеф был рад, что войско неожиданно оказалось многочисленным. Минувшим днем он часто натыкался на группы людей, стекавшиеся к полю будущей брани, — керлы с копьями, лесорубы с топорами, даже угрюмые углежоги из Уилда, призванные Альфредом в фирд, древнее ополчение Уэссекса и его окрестностей. Всем было сказано одно: не строиться в виду неприятеля. Ждать на флангах. Ударить, если возникнет возможность. Это был простой приказ, и его приняли с охотой тем большей, что он был отдан лично их королем.

«Но тут пошел дождь, — подумал Шеф. — Поможет он или помешает? Скоро это выяснится».

Первый выстрел был сделан с полусожженного хутора. Пятьдесят легких конников, прилично оторвавшиеся от основных сил, угодили в прицел «Выкоси поле». Озви нажал на спуск и увидел росчерк длинной стрелы, улетевшей на полмили и вонзившейся в самую гущу всадников. Расчет, состоявший из семерых мужчин и четырех женщин, немедленно занялся перезарядкой. До следующего выстрела осталось тридцать неспешных ударов сердца.

Предводитель хобиларов[51] увидел, что его человек лежит на земле со стрелой под ребрами, и удивленно закусил губу. Осадные орудия на открытой местности?! Впрочем, он знал, как надо действовать в такой ситуации: рассредоточиться и зайти неприятелю с тыла. Стреляли, похоже, с открытого правого фланга. Он пришпорил коня, крича своим людям, чтобы скакали в поле.

Сплошные придорожные посадки, призванные не выпускать скотину с поля и перекрыть доступ для диких свиней, заставили его строй растянуться. Едва это случилось, из колючих кустов выглянули стрелки. Арбалетные болты, выпущенные с десяти футов, с чавканьем вонзались в кожаные джеркины. Дав залп, воины развернулись и бросились наутек, даже не глядя, поражены ли цели. В мгновение ока они вскочили на лошадей и помчались в укрытие.

— Ансо попал в беду, — сообразил командир другого отряда конников, следя за нараставшей сумятицей. — Там засада. Отрежем ей путь в тыл. Проучим каналий, чтобы не лезли впредь!

Как только он дал коню шпоры, сзади раздался глухой удар, сопроводившийся диким воплем: огромная стрела, прилетев невесть откуда, пронзила всадника насквозь и пришпилила к лошади. Стреляли не из засады, на которую напоролся Ансо. Командир привстал в стременах, обозревая невзрачный ландшафт в поиске неприятеля. Деревья, несжатые нивы, живые изгороди. Покуда он мешкал, стрела, выпущенная из зарослей со ста пятидесяти ярдов, с чудовищной силой ударила его в лицо. Меткий стрелок, браконьер из Фен-Диттона, и не подумал вскакивать и убегать. За десять ударов сердца он ужом отполз по канаве на добрые двадцать ярдов. Там выяснилось, что влага ничуть не вредила сплетенной из кишок и навощенной тетиве. Растерянные всадники помедлили, а затем устремились к месту предполагаемого выстрела, но тут же угодили под удар второй крутопульты.

Двадцать разрозненных стычек медленно, без горнов и труб перерастали в единое побоище — так зубчатое колесо натягивает канат.

Шеф видел со своего холма, что главные силы Карла Лысого продолжают двигаться вперед, но еле-еле, с пешей скоростью и часто отвлекаясь. Франки не любили наступать, не обезопасив фланги; на тех же подолгу не удавалось ничего рассмотреть. Всадники отъезжали, выстраивались в длинную шеренгу и мчались на купу деревьев или атаковали сожженный хутор. Обычно их цель оставалась необнаруженной.

Напрягши единственный глаз, Шеф сквозь пелену дождя заметил в стороне движение: две впряженные в крутопульту лошади неслись галопом, а позади, растянувшись в цепь, скакал расчет. Озви и «Выкоси поле» покидали селение, тогда как франки вливались с противоположного конца; обходной маневр, которым хотели отрезать засадный отряд, был сорван стрельбой с других направлений.

Крутопульта скрылась в лощине. Очень скоро она будет вновь готово к бою и сможет поражать неприятеля по широкой дуге в радиусе полумили.

Замысел Шефа опирался на три обстоятельства. Первое — знание местности: пути выдвижения и отступления были ведомы только тем, кто проживал, вел хозяйство и охотился в здешних краях. К каждому высланному отряду был прикреплен взрослый или подросток из беженцев. Остальные жители окрестностей рассредоточились по укромным местам на двадцать квадратных миль, имея приказ не сражаться, но при необходимости послужить проводниками и гонцами. Вторым обстоятельством была убойная сила новых арбалетов и натяжных катапульт с огромными стрелами. И те и другие заряжались медленно, но даже арбалет пробивал кольчугу за двести шагов. Стрелять же из них лучше удавалось тем, кто залег в укрытии.

Главной же частью стратегии Шефа было понимание того, что победить можно двумя способами. Все битвы, которые он повидал, да и все сражения в многовековой истории западного мира, выигрывались одинаково: сокрушительным ударом. Стенка наступала на стенку, и сеча длилась, пока не совершался прорыв. Добиться последнего удавалось топором и мечом, как предпочитали викинги; конницей и пиками, как было заведено у франков; или камнями и стрелами, как придумал Шеф. Сломить оборону означало выиграть бой.

Однако достичь той же цели позволяет совершенно новый прием: ни четкого строя, ни могучего натиска, а только изматывающий обстрел. И сделать это могут лишь необученные, безграмотные в военном отношении отряды Шефа, так как подобная тактика идет вразрез с обычаями искушенных ратоборцев. Поле брани не имеет значения, оно отдается противнику. Нет нужды в стойкости, без которой не выиграть рукопашный бой. Можно обойтись без привычных средств для укрепления духа, без рева труб и командирского ора, а главное, без чувства локтя. В сражении нового типа разрешается дезертировать или попросту спрятаться и выйти на поле, когда все кончится. Шеф надеялся, что его отряды прикроют друг дружку; они выступили, насчитывая примерно по пятьдесят бойцов — расчет катапульты, двадцать арбалетов да несколько алебардщиков. Но в ходе сражения они будут вынуждены разделиться. Сойдутся ли снова?

Он подумал, что это не исключено, вспомнив упорные ожесточенные наскоки йоркширских крестьян на войско викингов в снегах под Йорком. Все эти мужчины и женщины знают, за что сражаются; они видели неубранные нивы, сожженные амбары и вырубленные рощи. Для бедняцких детей земля и пища священны. Слишком много голодных зим довелось пережить этому народу.

Следя за развитием битвы, Шеф испытал странное чувство не просто свободы, но свободы от забот. Сейчас он был всего-навсего зубцом шестерни. Когда ее вращают, зубцы знай себе проворачиваются, и незачем думать обо всем механизме. Сломается тот или нет, от зубца не зависит. Он должен просто выполнять свою задачу.

Шеф положил руку на плечо Годивы. Та взглянула в его усталое лицо и не стала противиться.

* * *

Король Карл, не прекращавший движения к горбу Колбек-Хилла, где время от времени сквозь дождь различал дразнящее вражеское знамя, в двадцатый раз вскинул руку, приказывая основному отряду остановиться. К нему подъехал начальник легкой конницы, успевший промокнуть насквозь.

— Что скажешь, Роже?

Хобилар брезгливо покачал головой:

— Это похоже на пятьдесят собачьих свар зараз! Никто и не думает против нас выдвигаться. Мы знай гоняем их, а когда перестраиваемся и отходим, они возвращаются и норовят цапнуть за пятку!

— А если мы просто сосредоточим все силы и двинемся вперед, вон туда? — Король показал на знамя, до которого была добрая миля пути.

— Нас всю дорогу будут расстреливать.

— Это же от силы миля! Ладно, Роже, застращай по возможности эту чернь с луками, но не увлекайся и прикажи своим людям присоединиться к основному отряду. Мы сначала разгромим неприятеля в центре, а потом разберемся с флангами.

Король обернулся и махнул пикой в сторону холма. Всадники хрипло взревели и пустили коней рысью.

* * *

— Идут, — сказал Шеф Альфреду, стоявшему рядом с Годивой. — Но земля раскисла, им придется беречь силы для последнего рывка.

С тремя военачальниками на холме было не больше пятидесяти человек — в основном конные и пешие гонцы. Но Шеф оставил при себе громоздкий, неуклюжий камнемет с обслугой.

— Заряжай «лебедем», — скомандовал он.

Обрадованный возможностью размяться после многочасового безделья, расчет катапульты, в котором были и женщины и мужчины, разбежался по боевым постам. Ему предстояло выполнить всего одну задачу. Еще на заре своего обучения английские механики Шефа обнаружили, что камень с выточенными на нем бороздками в полете издает странный звук, похожий на лебединое курлыканье. Забавы ради они устроили состязание: кто сделает самый голосистый снаряд. Сейчас Шеф хотел подать своим разбросанным по местности отрядам хорошо знакомый сигнал.

Катапультисты зарядили машину, и глыба, улетая к неприятелю во фланг, спела свою леденящую песнь. Разворот машины, новый выстрел.

Расчеты стрелометов и конные арбалетчики, скрывавшиеся впереди франкского авангарда, услышали сигнал, тронули коней, отступили и развернулись, чтобы впервые за день присоединиться к своим полководцам.

Когда появились эти отряды, Шеф передвинул крестьянские телеги, которые выстроил на гребне холма, установил в образовавшихся проемах машины, а на повозках разместил арбалетчиков. Ездовые, держа под уздцы лошадей, стали не далее чем в пяти ярдах от своего расчета.

Шеф обошел строй, повторяя распоряжение:

— Каждая катапульта стреляет не больше трех раз! Начинать с предельного расстояния. Арбалеты бьют единожды и только по команде!

* * *

Достигнув подножия холма, Карл Лысый приободрился; ему теперь и дождь не досаждал. Неприятель попытался смутить и задержать его, а после измотать подъемом по раскисшему склону. Но хобилары сделали свое дело и нанесли противнику должный урон. А англичане еще не испробовали на своей шкуре élan — знаменитый натиск франков. Пришпоренный конь взял с места в карьер, а через несколько мгновений монарха догнала и окружила охрана.

Гнусаво пропели катапульты, и воздух прорезали черные молнии. Железная масса, вползавшая на холм, зарябила воронками и прорехами, но продолжила путь, и катапультисты за крестьянскими повозками снова взялись за рычаги. Вновь провыли снаряды, завопили раненые люди, заржали лошади; замыкающие двинулись по телам соратников, вминая их в грязь.

«Странно, — подумал Карл, когда развиднелось и впереди показалось заграждение, где не было ни воинов, ни щитов. — Неужели меня надеются остановить какими-то бревнами и досками?»

— Стреляйте! — скомандовал Шеф, когда авангард достиг белых кольев, которые он поставил с утра. И тут же взревел не хуже Бранда, перекрыв дружный звон арбалетных тетив: — Теперь бегите! По коням — и прочь!

Противоположный склон в мгновение ока покрылся всадниками и телегами. Впереди мчались арбалетчики; на возню с катапультами ушло какое-то время. Командир одного расчета злобно проклинал застрявший рычаг. Но вот и он ретировался со своими людьми.

Годива, бежавшая в числе последних, внезапно повернула назад, сорвала с рамы знамя с молотом и крестом, взобралась на своего мерина и погнала его вскачь; стяг влачился за ней, как шлейф благородной дамы.

Сверкая глазами и щетинясь пиками, кавалерия франков взлетела на холм, готовая рассчитаться с обидчиками. Отдельные всадники въехали прямо в бреши, оставленные в линии вражеских укреплений, и развернулись, чтобы обрушиться коваными копытами на пехотинцев, которые, по их ожиданиям, засели внутри.

Ни души. Повозки. Следы копыт. Одинокая осадная машина — брошенный Шефом камнемет. Все новые конники въезжали в проемы между телегами; иные решились спешиться и принялись расчищать дорогу. Король, разинув рот, уставился на деревянную раму, с которой Годива сорвала стяг. И в ту же секунду Молот с Крестом издевательски взмыли вновь, но уже в полумиле, над лесом и овражком.

Какие-то горячие головы, которым так и не довелось выплеснуть ярость, загалдели и направили туда скакунов. Отрывистый приказ заставил их вернуться.

— Я прибыл с ножом для мяса, — бросил король своему коннетаблю Годфруа, — а мне подают похлебку, причем очень жидкую. Мы вернемся в Гастингс и все обдумаем заново. — Его взгляд упал на Альфгара. — Не ты ли говорил, что этот ваш дождь скоро кончится?

Альфгар молча уставился в землю. Карл снова посмотрел на повозку с крепким деревянном каркасом, что еще недавно удерживал вражеское знамя. Король ткнул в него большим пальцем.

— Вздернуть предателя-англичанина, — распорядился он.

— Я же предупреждал о машинах! — взвыл Альфгар, когда его схватили.

— Что он говорит? — спросил один из рыцарей.

— Не знаю. Лопочет какую-то белиберду по-английски.

* * *

Торвин, Гейрульф и Фарман устроили совещание на небольшом бугре подальше от выбранного франками пути.

— Что скажете? — спросил Торвин.

Гейрульф, служитель Тира и летописец сражений, покачал головой:

— Это что-то новое. Совершенно новое. Я никогда о таком не слышал. Поэтому ломаю голову: кто его надоумил? Кто, если не Отец Воинов? Он сын Одина, а такие люди опасны.

— Я думаю иначе, — возразил Торвин. — И я поговорил с его матерью.

— Мы слышали твой рассказ, — сказал Фарман. — Да только не знаем, как его понимать. Если у тебя нет объяснения получше, то я буду вынужден согласиться с Гейрульфом.

— Сейчас не время объяснять, — ответил Торвин. — Смотрите, снова движение. Франки отступают.

* * *

Шеф видел, как тяжелая конница повернула и двинулась вниз по склону. У него было дурное предчувствие. Он надеялся, что неприятель возобновит наступление, понесет новые потери, загонит лошадей и вымотается сам. Но если франки отступят сейчас, то слишком велика вероятность, что они доберутся до своей крепости и попытают счастья в другой раз, когда им будет удобно и со свежими силами. Инстинктивно он понимал, что нерегулярная армия не способна удерживать территорию. Сегодня он и не ставил перед собой такой задачи, а франкский король не пытался втянуть его в бой, поскольку не сомневался, что противник сам, как и захватчики, стремится к традиционной решающей схватке. Но способ навязать Шефу сражение обязательно найдется. Под гнетом короля оказалось беззащитное население всей Южной Англии.

А коли так, победить франков необходимо сегодня же. Это означает огромный риск в надежде на огромный же выигрыш. К счастью, отходящее войско более уязвимо, чем наступающее. До сих пор Шеф использовал едва ли половину своих сил; настало время бросить в бой остальных. Созвав порученцев, Шеф начал отдавать приказы.

* * *

А франкские хобилары, уходя с раскисших холмов, которые высились от моря и до равнин, постепенно усваивали урок. Они передвигались уже не большими сплоченными отрядами, представляющими собой легкие мишени. Теперь кавалеристы тоже задерживались в укрытиях, а путь преодолевали малыми отрезками, предпочитая при этом галоп. Один такой отряд очутился в сырой рощице и изготовился к бою, услышав топот бегущих ног. Когда появился босоногий парнишка, думавший только о своем донесении, какой-то всадник налетел на него и свирепо рубанул мечом.

— Он был безоружен, — сказал другой франк, глядя, как кровавая лужа сливается с дождевой.

— В башке у него было оружие, — буркнул первый. — Шевелись, едем дальше.

Брат мальчика, бежавший в пятидесяти шагах позади, затаился, как мышь, за рябиновым кустом. Когда враги исчезли, он кинулся на поиски мстителей.

Франкским лучникам было нечем заняться — поначалу они довольствовались случайными целями, а потом их тетивы промокли и сделались бесполезными. Командиры выставили стрелков на опасных направлениях, прикрывать отходившее войско. Эти воины тоже постепенно осваивались в лесу.

— Смотрите!

Один из них указал на отряд отступавших хобиларов. Вот всадник схватился за бок и рухнул с лошади. Лучники, засевшие за полуразвалившимся амбаром, увидели, как из живой изгороди выскользнул человек, залез на лошаденку и умчался, так и не замеченный товарищами сраженного франка. Но его понесло прямо на засаду. Когда он на полном скаку поравнялся с амбаром, два воина пронзили лошади грудь короткими мечами и схватили стрелка.

— Что за дьявольская штуковина? — спросил один, схватив арбалет. — Гляди-ка, лук и стрела! А что у него на ремне?

— Гийом, оставь в покое ремень! — крикнул его приятель. — Это же девка!

Мужчины уставились на хрупкую фигуру в короткой юбчонке.

— Бабы исподтишка стреляют в мужчин, — буркнул Гийом. — Ладно! У нас найдется время проучить мерзавку. Будет ей что вспомнить в преисподней.

Пока воины возились с извивающейся, распластанной девицей, десяток керлов из кентского фирда подкрался с топорами и секачами. Они бы не справились с конными латниками, зато могли потягаться с простыми разбойниками и мародерами.

* * *

Теряя людей и коней, огромная стальная рептилия угрюмо ползла в свой стан.

Погруженный в раздумья Карл не замечал происходившего впереди, пока едва не наехал на собственных лучников. Командир отряда ухватился за его стремя, показал рукой:

— Сир, они впереди. Наконец-то построились.

Сельский рив, которого разыскал Шеф, был уверен, что после суточного дождя и прохождения тысячи лошадей ручей между селениями Бред и Бульверхит превратился в непролазную топь. Шеф решил поверить ему на слово и рискнуть. Его посыльные в основном выполнили задачу. Подтянулись катапульты под охраной алебардщиков, ждавшие до поры на дальних флангах. Машины поставили с интервалом пять ярдов, создав оборонительную линию длиной в полтораста ярдов. Погожим днем, на открытой местности да против конницы это было бы самоубийством.

Воевода Озмод всмотрелся в пелену дождя, оценивая франкский авангард. Он скомандовал, и двадцать коромысел дружно взлетели, раскрутив пращи и запустив в небо камни.

Конь Карла шарахнулся от брызнувших в морду мозгов спешившегося лучника. Другой скакун упал со сломанной ногой, исступленно заржал и засучил копытами. Не успели лечь первые снаряды, как последовал второй залп. Франкское войско, опять застигнутое врасплох, оказалось в шаге от паники.

Карл с ревом устремился вперед, не обращая внимания на камни, которые уже прицельно метали в него. Он властно рявкнул на лучников, и те покорно выпустили свои немощные стрелы. За ним пустилась неспешной рысью тяжелая кавалерия — прямо в русло ручья, в жуткое месиво.

Конь Карла мгновенно увяз, и двое королевских конюших помогли его величеству спешиться. Он занял наблюдательную позицию. Его воины кто пешком, кто верхом двинулись по грязи к машинам, которые извергали нескончаемый град камней. Франков встретил строй воинов в диковинных шлемах; эти люди орудовали огромными топорами вроде тех, что у лесорубов.

Когда сорвался элан, которым по праву гордились франкские рыцари, они сошлись с неприятелем в рукопашном бою. Мало-помалу здоровяки в кольчугах теснили малорослых англичан с необычным оружием. Вот уже совсем рядом машины — а их придется защищать.

С обеих сторон запели рога. Барахтавшийся в грязи Карл напрягся в ожидании последней отчаянной контратаки, но вместо этого враги дружно повернулись и побежали. Трусливые зайцы! Оставили победителю все машины!

Запыхавшийся Карл понял, что эти громадины не сдвинуть с места. Не удастся и сжечь их.

— Рубите, — распорядился он.

Лучник с сомнением взглянул на толстые бревна.

— Веревки рубите! Ломайте как можете!

— Они потеряли немногих, — произнес конюший. — И отступили без чести, побросав орудия.

— Зато у нас большие потери, — проворчал король. — А сколько брошено позади мечей и кольчуг? Дай мне коня. Нам повезет, если до лагеря доберется половина войска!

«Да, это так, — подумал он. — Но мы прорвемся через все засады и заслоны. А половины армии, отдохнувшей за надежным частоколом, возможно, хватит на следующий раз».

Как будто решив приободрить чужеземного короля, ливень перешел в морось.

* * *

Гудмунд Жадный плыл по морю на веслах, и сырость ему нисколько не досаждала; напротив, радовала плохая видимость. Если уж высаживаться на берег, то лучше застать противника врасплох, да и разведать обстановку намного проще под прикрытием тумана или дождя. Стоя на носу передового драккара, он велел гребцам по правому борту приналечь. Очень скоро корабль поравнялся с шестивесельной лодкой. Сидевшие в ней рыбаки испуганно смотрели вверх. Гудмунд показал им амулет в виде молота, и страх сменился настороженностью.

— Мы будем биться с франками! — крикнул он на корявом английском идущих Путем.

Рыбаки поняли и почти успокоились.

— Вы опоздали! — ответил один. — Бой уже начался.

— Полезай-ка на борт, — велел ему Гудмунд.

Рассказ моряка взволновал его. Одно из неписаных правил пиратства гласило: если хочешь успешного грабежа, приставай к тому участку берега, где ослабла оборона. Он самым тщательным образом допросил рыбаков, и те поклялись, что своими глазами видели, как утром франкское войско покинуло крепость. Карл Лысый оставил в нем небольшой гарнизон, а на кораблях минимальную охрану. Награбленное добро, включая то, что вывезено из Кентербери, находится внутри форта.

Рыбаки не сомневались в успехе франков. «Пусть даже так, — сказал себе Гудмунд. — Пусть мой друг ярл проиграет — что плохого в том, чтобы ограбить выигравшего?»

К тому же удар с тыла мог отвлечь врага и возыметь решающее значение.

Гудмунд засыпал рыбаков новыми вопросами. Где находится вражеский флот, в заливе? А укрепленный лагерь на холме? Где ближайшая бухта? Да, берега крутые, но можно ли как-то забраться на них?

Под проливным дождем эскадра Пути, где на веслах остались только закованные в цепи воины Рагнарссона, драккар за драккаром втянулась в узкое устье реки ниже Гастингса и крепости.

— Ты что, собрался по лестницам на стены лезть? — с сомнением спросил рыбак. — Да тут десять футов!

— Для этого и нужны наши игрушки, — парировал Гудмунд, бодро маша рукой экипажам, которые спускали на лебедках шестерку онагров.

— Слишком тяжелые, не пройдут, — сказал рыбак, видя, как просели лодки.

— У меня полно носильщиков, — ответил Гудмунд, глядя на своих помощников, которые с оружием наголо освобождали непредсказуемых пленников и партиями по несколько человек гнали их к онаграм, где снова приковывали к рамам и брусьям.

Когда узкая бухта закишела людьми, Гудмунд решил приободрить их короткой речью.

— Нас ожидает крупный куш! — прогремел он. — Добро христианской Церкви, которое не придется возвращать! Может быть, мы поделимся с ярлом, если он победит. А может быть, и нет. Вперед же!

— А мы? — спросил один из прикованных.

Гудмунд внимательно посмотрел на него. Огвинд Швед — человек очень серьезный, стращать такого себе дороже. Впереди крутой склон, и надо, чтобы все эти люди трудились в полную силу.

— С вами будет вот как, — решил Гудмунд. — Если победим, отпущу. Если проиграем, оставлю на цепи у машин. Может быть, христиане вас пощадят. Честный уговор?

Огвинд кивнул. Гудмунда вдруг осенило, и он повернулся к черному архидиакону, хозяину машин:

— Ну а ты? Будешь сражаться за нас?

Лицо Эркенберта окаменело.

— Против христиан? Посланников папы, нашего святого отца, которых я сам же с моим господином призвал обуздать дикарей? Да я скорее приму венец мученика и отправлюсь…

Гудмунда дернули за рукав: это был раб из тех немногих, кого вывезли из йоркского Минстера и кто пережил и злобу Ивара, и епитимьи Эркенберта.

— Мы готовы повоевать, господин, — прошептал он. — С большим удовольствием.

Гудмунд махнул пестрому полчищу, чтобы взбиралось на крутой холм, а сам с рыбаками и минстерцами пошел разведать обстановку, сопровождаемый изнемогавшими под полуторатонной ношей пленниками. Шесть онагров и тысяча викингов, скрываемые дождем, постепенно заняли позиции в четырехстах ярдах от франкского частокола. Гудмунд неодобрительно покачал головой, осознав, что неприятель даже не потрудился выставить часовых со стороны моря, а если и потрудился, то все они сгрудились на другом краю, всматриваясь в даль и вслушиваясь в отзвуки битвы.

Первый пристрелочный камень, выпущенный онагром, не долетел до цели, лишь вырвал из земли десятифутовый сторожевой столб. Минстерцы слегка приподняли рамы катапульт. При следующем залпе пять двадцатифунтовых снарядов снесли двадцать футов частокола. Гудмунд не видел смысла тратить время на новый залп; его войско хлынуло в брешь. Ошеломленные франки — главным образом лучники с размокшими тетивами — обнаружили перед собой тысячу бывалых воинов, готовых драться врукопашную. Защитники лагеря дрогнули и почти все до единого разбежались.

С момента высадки на берег прошло лишь два часа, а Гудмунд уже высунулся из франкских ворот. Весь его опыт подсказывал: надо хватать добычу, бросать ненужные машины и уходить в море, пока не настигла месть. Однако то, что он увидел со стены, напоминало разбитую армию, спешащую укрыться от преследования. А если так…

Он повернулся и зычно скомандовал. Толмач Скальдфинн, жрец Хеймдалля, взглянул на него с удивлением.

— Ты рискуешь, — заметил он.

— Не могу удержаться. Недаром же дед научил меня всегда добивать лежачего.

* * *

Когда франки увидели знамя с молотом, которое вдруг взвилось над их якобы надежным и безопасным станом, Карл Лысый понял, что войско утратило боевой дух. Люди и лошади вымокли, продрогли и устали. Выбравшись из рощ и кустов и построив подчиненных, хобилары обнаружили, что добрая половина воинов осталась в полях кормить червей либо ждать смерти от крестьянского ножа. От лучников в этот день не было никакого проку, и они понесли огромный урон. Даже костяк армии Карла, тяжелая конница, оставила свою лучшую треть на склоне холма и в топком русле, так и не получив возможности показать рыцарское мастерство.

А впереди частокол, за которым засела целая толпа. Не сунешься!

Признав поражение, Карл приподнялся в седле и пикой указал на корабли; одни были вытащены на сушу, другие стояли на рейде. Войско уныло потянулось к берегу, на который высадилось несколько недель тому назад.

Как только оно добралось до берега, в залив один за другим вошли драккары. Их экипажи успели вернуться на борт и вывести корабли на морскую гладь; там ладьи остановились, а закаленные ветераны привычно взялись за луки. Онагр, поставленный на выгодную позицию у частокола, сделал пристрелочный выстрел, и камень плюхнулся в серую воду в кабельтове от кога «Diew Aide». Расчет катапульты аккуратно поправил прицел.

Взирая сверху на людный берег, Шеф понял, что если франкская армия усохла, то его собственная — разбухла. Стрелометы и арбалеты удалось сохранить, как он и рассчитывал; потери были ничтожны. Сотни рук охотно волокли машины, подобранные там, где их бросили франки; иные камнеметы ничуть не пострадали, другие удалось починить на ходу. Потери в людях понесли только алебардщики, да и то полегла какая-то горстка. А на ее место заступили тысячи озлобленных керлов, вышедших из леса с топорами, копьями и косами. Франкам, реши они прорываться, пришлось бы ехать в гору на усталых конях под смертоносным обстрелом.

В мозгу Шефа проснулось непрошеное воспоминание о поединке с гадгедларом Фланном. Если захочешь отправить человека или целое войско на Берег Мертвых, в Настронд, метни поверх голов копье — в знак того, что все они предаются Одину. И тогда нельзя будет брать пленных.

Раздался холодный внутренний голос, по которому Шеф узнал Одина из сновидений.

«Давай же, — приказал тот, — плати мне дань. Ты еще не носишь мой знак, но разве не говорят, что ты принадлежишь мне?»

Двигаясь как во сне, Шеф подошел к «Выкоси поле», катапульте Озви. Зарядил ее и прицелился в самую гущу смешавшейся франкской армии. Потом глянул вниз, на щиты с крестами, и вспомнил орм-гарт. Изувеченного раба Мерлу, свою поганую жизнь в доме Вульфгара, окровавленную спину, сгоревших дотла Сиббу и Вилфи, распятия… Его руки не дрожали, когда он выправлял прицел, чтобы пустить снаряд над толпой франков.

Голос, подобный треску ледника, заговорил вновь.

«Ну же! — настаивал он. — Отдай мне христиан».

Внезапно рядом оказалась Годива. Она тронула Шефа за рукав и ничего не сказала. Взглянув на нее, он вспомнил отца Андреаса, который подарил ему жизнь, своего друга Альфреда, отца Бонифация, нищую женщину на лесной опушке. Он вынырнул из грез и обнаружил вокруг себя всех до единого жрецов Пути, которые возникли невесть откуда и теперь смотрели на него пытливо и мрачно.

С глубоким вздохом Шеф отошел от катапульты.

— Скальдфинн, — позвал он, — ты у нас толмач. Ступай вниз и передай франкскому королю, что он либо сдастся, либо умрет. Я сохраню франкам жизнь и дам уйти. Не больше.

И снова послышался голос, но на сей раз другой, веселый, принадлежавший горному страннику и впервые услышанный за шахматной игрой богов.

«Молодец, — сказал голос. — Ты справился с искушением Одина. Возможно, ты мой сын. Но кто может знать своего отца?»

Глава 12

— Его искушали, — сказал Скальдфинн. — Думай как хочешь, Торвин, но что-то от Одина в нем есть.

— Здесь могла произойти величайшая бойня с тех пор, как люди ступили на эти острова, — добавил Гейрульф. — Франки выдохлись и стояли на берегу беспомощные, и английские керлы их бы не пощадили.

Жрецы Пути вновь собрались у костра и копья́ в своем священном кругу за рябиновыми гроздьями. Торвин набрал новых, огромных и спелых по осени. Их алый цвет вторил закату.

— Это стало бы величайшим несчастьем для нас, — проговорил Фарман. — При таком обильном жертвоприношении важно не взять никакой добычи, не получить никакой выгоды. Но англичанам наплевать, они раздели бы и мертвых. И мы обратили бы на себя гнев христианского бога и ярость Прародителя.

— Однако он все же не выстрелил, — сказал Торвин. — Не взял на душу грех. Именно поэтому я утверждаю, что он не порождение Одина. Когда-то я думал иначе, но теперь знаю лучше.

— Так поведай же нам, что ты узнал от его матери, — попросил Скальдфинн.

— Вот как было дело, — начал Торвин. — Я нашел ее без большого труда, она осталась в деревне своего мужа-хеймнара. Вдова не стала бы со мной разговаривать, если бы не любила девушку, хоть та ей не родная дочь. В конце концов она выложила мне все. Сигвард рассказывал верно, — правда, он утверждал, что ей понравились его ласки, тогда как она… В общем, после тех страданий, что выпали на ее долю, женщина говорила о нем исключительно с ненавистью. Но она подтвердила его слова до того места, когда он лежал с ней на песке, прежде чем посадил в ладью, а затем бросил и вернулся на берег к своим людям с их бабами. Тогда-то, по ее признанию, все и случилось. Что-то царапнуло борт, и в ночи показалась другая лодка, обычный челн, а в нем был человек. Я выспрашивал, каков он был, но она ничего не вспомнила. Средних лет, сказала вдова, среднего роста, одет не хорошо и не плохо. Человек поманил ее. Она решила, что это какой-то рыбак подоспел на помощь, и перешла к нему. Он отгреб подальше и повел лодку вдоль берега, а после высадил ее, так ни слова и не сказав. Очутившись на суше, она пошла домой к мужу.

— Может, это и был рыбак, — вставил Фарман. — Точно так же, как моржом был морж, а скоффином — придурковатый мальчишка, которому стало страшно караулить в одиночку.

— Я спросил, не потребовал ли он вознаграждения. Незнакомец мог отвести ее домой, и ему заплатили бы — если не муж, то ее родня. Она сказала, что нет, он ее просто высадил. Я надавил, попросил припомнить все подробности. Она сообщила еще одну вещь. Когда чужак доставил ее на берег, он вытащил челн на сушу и поглядел на нее. Она вдруг испытала усталость и улеглась в водоросли. Когда проснулась, его уже не было.

Торвин оглядел собравшихся.

— Итак, нам неизвестно, что случилось с ней, пока она пребывала в этом сне. Я думаю, что женщина способна понять, брали ли ее сонную, но разве она признается? Незадолго до этого ею овладел Сигвард. Возникни у нее подозрения, какая ей выгода в том, чтобы ими делиться? Или вообще вспоминать? Но меня настораживает этот сон. Скажи-ка мне вот что, — обратился он к Фарману. — Ты самый мудрый из нас, ответь: сколько богов обитает в Асгарде?

Фарман беспокойно заерзал:

— Знаешь, Торвин, вопрос-то как раз не мудрый. Один, Тор, Фрейр, Бальдр, Хеймдалль, Ньёрд, Идун, Тир, Локи — это те, кого мы часто поминаем. Но в сагах полно и других: Видар, Сигюн, Улль…

— Риг?

— Это имя Хеймдалля, — напомнил Скальдфинн.

— Имя, — задумался Торвин. — Два имени, одно лицо. Так мы слышим. Я не скажу этого за пределами нашего круга, но иногда мне кажется, что христиане правы. Есть только один бог. — Он обвел взглядом изумленные лица. — Но он… нет, скорее, оно… имеет разные ипостаси. Или части. Возможно, что эти части соперничают, как человек играет сам с собой в шахматы — забавы ради, десница против шуйцы. Один против Локи, Ньёрд против Скади, асы против вениров. Но истинное противоборство происходит между всеми составными частями, между всеми богами и гигантами с чудовищами, которые приведут нас к Рагнарёку. В тот день людям тоже придется выступить на стороне богов, и Один делает их сильнее на свой манер. А Риг — по-своему. Помните притчу о том, как Риг отправился в горы, повстречал Ая и Эдду и породил Трэлла? Затем он встретился с Афи и Аммой и произвел на свет Карла. После них пришел к Фадиру и Модир, у которых родился Ярл. Наш ярл тоже побывал трэллом и карлом. А кто такой сын Ярла?

— Кон Юный, — сказал Фарман.

— То есть Konr ungr, а значит — konungr, или конунг.

— Он же король, — подхватил Фарман.

— И кто теперь откажет нашему ярлу в этом титуле? Он повторяет притчу своей собственной жизнью.

— Зачем же это понадобилось богу Ригу? — спросил служитель Ньёрда Вестмунд. — И в чем сила Рига? Я вынужден признать, что ничего не знаю о нем, кроме твоей притчи.

— Он покровительствует восходителям, — ответил Торвин. — А сила его в том, чтобы делать людей лучше не посредством войны, как поступает Один, но с помощью мастерства. Вам известно и другое предание — о Скеве, отце Скьёльда, то есть о Снопе, отце Щита. Нынешние датские короли называют себя сынами Скьёльда, королями войны. Но даже они помнят, что перед Скьёльдом, королем войны, правил король мира, который научил людей сеять и жать вместо того, чтобы промышлять охотой, подобно дикому зверью. И я считаю, что объявился новый Сноп, как бы мы ни произносили его имя, который призван избавить нас от сева и жатвы, чтобы мы жили, а не существовали от урожая до урожая.

— И будет им тот, кто явится с севера, — с сомнением произнес Фарман. — Не нашей крови и не знающий нашего языка. Побратавшийся с христианами. Это не то, чего мы ждали.

— Деяния богов никогда не оправдывают людских ожиданий, — возразил Торвин.

* * *

Шеф наблюдал за мрачной вереницей разоруженных воинов, всходивших следом за королем на корабли, которым предстояло отвезти армию домой. Альфред настоял, чтобы с ними отправились не только папский легат и франкское духовенство, но и архиепископ Йоркский, его собственный епископ Даниил Уинчестерский, архидиакон Эркенберт и все английские церковники, не воспротивившиеся захватчикам. Даниил разразился угрозами вечного проклятия, отлучения и анафемы, но Альфред остался непоколебим. «Если ты изгонишь меня из своего стада, — бросил он, — я соберу собственное. И пастухи будут получше, а зубы у псов — поострее».

— Они навеки возненавидят тебя, — сказал ему Шеф.

— Придется нам и это разделить, — ответил Альфред.

И так они заключили сделку.

Оба были холосты и не имели наследников. Они договорились править в тандеме: Альфред — южнее Темзы, Шеф — севернее; во всяком случае, до Хамбера, за которым засел честолюбивый Змеиный Глаз. Оба назвали себя наследниками друг друга. Каждый согласился на то, что в его владениях установится свобода вероисповедания и можно будет поклоняться Христу, Пути и кому или чему угодно еще, если объявятся такие приверженцы. Но служителям всех религий запрещается брать мзду как товарами и деньгами, так и землями, за исключением заранее оговоренных услуг. А церковные земли перейдут к короне. Благодаря этому Шеф и Альфред вскоре станут богатейшими королями в Европе.

— Мы должны расходовать деньги на благие дела, — добавил Шеф.

— На милостыню?

— Не только. Часто говорят: ничто новое не появляется раньше срока. И я этому верю. Но я также считаю, что люди способны отодвигать этот срок, если он наступает. Его может заморозить Церковь. Посмотри на наши машины и арбалеты. Кто решится сказать, что их нельзя было изготовить сто лет назад или пятьсот, во времена римлян? Однако ими так и не занялись. Я хочу, чтобы мы восстановили все накопленные знания, даже премудрость счисления, которая ведома арифметике, и приспособить их к добыванию новых знаний.

Он сжал кулак, словно стиснул рукоятку молотка.

И вот теперь, наблюдая за посадкой пленных, Альфред повернулся к своему соправителю со словами:

— Странно, что ты упорно отказываешься носить молот с нашего знамени. Я же по-прежнему ношу крест, если на то пошло.

— Молот — общий знак идущих Путем, а Торвин говорит, что приготовил для меня новый. И пока я его не увижу, не смогу решить, годится или нет. Это будет трудный выбор. А вот и Торвин.

К ним подошел кузнец в сопровождении всех жрецов Пути. Позади них были Гудмунд и старшие шкиперы.

— Мы принесли твой знак, — сказал Торвин.

Он показал амулет на серебряной цепочке. Шеф с интересом присмотрелся к палочке с пятью перекладинами, поочередно направленными вправо и влево.

— Что это?

— Это kraki, — ответил Торвин. — Лестница-палка, знак Рига.

— Я слышал это имя, но не знаю такого бога.

— Узнаешь, — пообещал Торвин. — Тебе растолкуют. Тебя не посещал ни Тор, ни Локи, ни другие боги. Только Риг.

Шеф оглядел многочисленное собрание. Альфред, Торвин, Ингульф, Хунд. Некоторые отсутствовали. Не было Бранда, и Шеф до сих пор не знал, пошел ли тот на поправку. Не было его матери Трит. Захочет ли она снова увидеть его?

Но чаще его мысли занимала Годива. После боя катапультисты принесли ему труп единоутробного брата, сына его матери, мужа Годивы. Вдвоем они долго смотрели на посиневшее лицо и сломанную шею, силясь найти в воспоминаниях детства что-нибудь светлое, способное изгнать ненависть. Шефу пришли на память слова из старой Торвиновой саги, произнесенные героем над телом брата, павшего от его руки:

Мой брат, тяжел наш рок, я был тебе в погибель

И не забуду норн, их страшен приговор.

Но он не сказал ни слова. Решил забыть. Он надеялся, что и Годива со временем забудет. Поблекнет память о том, как он сначала спас ее, затем покинул, затем использовал. Теперь, когда отпала нужда в постоянном плетении замыслов и решительных действиях, ему показалось, что он любит Годиву той же любовью, какую испытывал до похищения из лагеря Ивара. Но что это за любовь, если ее нельзя признать раньше времени?

Шеф перевел взор с друзей на пленных, которые продолжали переходить на корабли с угрюмыми, ненавидящими лицами, и подумал об униженном Карле, о взбешенном папе Николае, о Змеином Глазе, засевшем на севере и полном решимости отомстить за брата. Потом еще раз взглянул на серебряный амулет.

— Лестница-палка, — повторил он. — Нелегко же на ней удержаться.

— Нужно взбираться на одну перекладину зараз, — ответил Торвин.

— Трудно подняться, трудно устоять, трудно достичь самого верха. Но есть перекладинки, чтобы ухватиться. Одна против другой. Это очень похоже на крест.

Торвин нахмурился:

— Рига знали за века до креста, и знак не менялся.

Впервые за много дней Шеф улыбнулся.

— Мне нравится твой знак, Торвин, — сказал он. — Я буду его носить.

Он надел на шею амулет Пути, повернулся и посмотрел на туманное море.

Боль отступила, и развязался какой-то узел внутри.

В его душе впервые в жизни установился мир.

Крест и король