— А вот мне один местный рассказывал, — прошамкал разбитыми губами Хама. — Жил в горах человек по имени Лафи. И однажды он пошел на охоту, а его схватили две троллихи, затащили в логово и стали держать заместо племенного жеребца. Они носили невыделанные шкуры, а ели только мясо и рыбу. Иногда мясо было конское или баранье, а иногда они ему и не объясняли, что это за мясо, но все равно приходилось есть. Долго ли, коротко ли, он притворился больным, и пока молодая троллиха охотилась, другая стала расспрашивать, чем его лечить. А он и говорит: нету для меня лекарства, кроме гнилого мяса, которое пролежало в земле пять лет. Она говорит: ну, я знаю, где есть такое мясо, и ушла. Но она-то думала, что он совсем больной и не убежит, поэтому не завалила вход в пещеру камнем. А он выбрался и давай деру. Троллихи его унюхали и потрусили вдогонку, но он учуял запах дыма и бежал до самой стоянки углежогов. Углежоги схватились за оружие, вышли навстречу троллихам и отогнали их. Потом все целые и невредимые спустились с гор. Но через девять месяцев отворяет Лафи дверь, а на крылечке младенец и весь покрыт серым волосом. После этого он даже боялся ночью выйти до ветра. А что с младенцем сталось, не знаю.
— Значит, они не животные, коли могут с нами делать детей, — задумался Озмод. — Поди, это вовсе не сказка, а быль.
— Может, лучше отдать троллихам Карли? — предложил кто-то.
— Точно, а если их старый папаша-тролль будет недоволен, Карли просто набьет ему морду.
Снаружи, не обращая внимания на доносящиеся из темной хижины взрывы смеха, Бранд пытался серьезно поговорить с Шефом.
— Говорю тебе, — настаивал он, — она опасна. Смертельно опасна. Это самое опасное, с чем ты столкнулся с тех пор, как стоял на сходнях против Ивара. И даже опасней Ивара, потому что, когда ты вышел против него, он уже чувствовал, что проиграет. А она так не думает. Ей есть за что побороться.
— Не понимаю, из-за чего ты беспокоишься, — сказал Шеф. — Я с ней даже не разговаривал.
— Я видел, как ты на нее смотрел. И как она на тебя смотрела. Ты должен понять: ее интересует только одно, и это одно — ее сын Харальд. Про него были пророчества. Сначала все считали, что пророчества относятся к его отцу. Но потом стали думать, что речь шла о нем. Уж кто-кто, а Рагнхильда уверена, что все пророчества относятся к Харальду. Но теперь появился ты, и пошли разговоры, что, может быть, ты и есть тот самый великий король, которого все ждут, король, который будет править всей Норвегией.
— Я не попал бы в Норвегию, если бы меня не выкупили у Хрорика и не привезли сюда.
— Да, но теперь-то ты здесь. И люди вроде Торвина — он не во вред тебе, но все равно должен бы соображать, — люди вроде Торвина ходят и рассказывают, что ты сын богов, и тот, кто пришел с Севера, и уж не знаю, что еще. У тебя бывают видения, ты сам встречаешься в видениях, Хагбарт что-то говорит, а Виглейк добавляет. Естественно, люди прислушиваются. Потому что есть одна штука, над которой никто не может посмеяться, как над бабкиной сказкой: ты трэлл, который стал королем, этому я сам свидетель. Ты подвинул Альфреда в сторону, а ведь он богорожденный, происходит прямиком от Одина, даже англичане это признают. Ты прогнал короля франков. Что против этого предсказания каких-то гадалок? Разумеется, Рагнхильда думает, что ты опасен. Вот что ее заботит.
— Что готовится на завтра? — спросил Шеф.
— Жрецы Пути соберутся в священный круг. Будут решать твою судьбу. Тебя там не будет. И меня тоже.
— А если они решат, что Торвин ошибся? Наверняка отвяжутся от меня, отпустят домой. В конце концов, ведь я поддерживаю Путь, ношу амулет, помогаю им утвердиться в бывших христианских землях. Любой жрец Пути всегда может запросто приехать в мое королевство, и будет желанным гостем, и научится новым искусствам, и даже более того, — добавил Шеф, вспоминая, о чем недавно разговаривал с Уддом.
— А если жрецы все-таки решат, что ты тот, кого они ищут?
Шеф пожал плечами:
— Если миру и суждены какие-то перемены, я бы предпочел начать их в Англии, а не застрять здесь, куда никто не приезжает.
Бранд нахмурился, недовольный таким отзывом о Норвегии:
— А вдруг они сочтут, что ты не тот, кого они ищут, а только притворяешься им? Или того хуже: ты соперник и враг того, кого они ищут? Так думает Вальгрим Мудрый, и у него есть доводы. Он уверен, что великий перелом в мире, после которого падет власть христиан, должен прийти от Одина. А ведь все согласны, что тебя послал не Один. — Он ткнул Шефа в грудь могучим перстом. — Хотя ты с головы до пят выглядишь как надо, с одним глазом и этим проклятым копьем. Вальгрим думает, что ты — угроза для замыслов Одина. Он постарается, чтобы тебя за это приговорили.
— Итак, Вальгрим думает, что я угроза для замыслов Одина. А Рагнхильда думает, что я угроза для будущего ее сына. И все потому, что я научился делать катапульты и арбалеты, плести веревки, ковать шестерни и пружины. Им следовало бы понять, что подлинная опасность — это Удд.
— В Удде всего пять футов роста, — проворчал Бранд. — Его никто не считает опасным, потому что даже разглядеть не может.
— Тогда поберечься стоит тебе, — ответил Шеф и задумчиво повторил услышанное от Торвина:
У каждой двери оглядись,
Когда враги в чертоге каждом.
В сумерках высоко в горах сидел человек, который когда-то пожертвовал удачей своей семьи, который чувствовал, как удача уходит у него из рук. Некоторым людям доводилось увидеть hamingja, удачу какой-нибудь семьи, земли или королевства: обычно это была гигантская женщина, полностью вооруженная. Олаф ничего подобного не видел. Но тем не менее ощущал, как удача уходит от него. Это из-за того, что ушла удача, умер его сын Рогнвальд Великодушный. Рогнвальда убил собственный отец.
Сейчас несчастному отцу приходится решать, не была ли его жертва напрасной. Появился этот пришелец, одноглазый. Олаф видел, как он сошел на берег, как его приветствовали жрецы Пути и эта опасная шлюха, невестка Олафа. Даже на расстоянии Олаф ощущал, насколько вокруг одноглазого все пропахло удачей. Ее было так много, что она пересилила удачу рожденных Одином королей Уэссекса. Теперь она легко могла пересилить даже предназначение, которое Олаф предвидел для семьи единокровного брата. Потому что будущее, как прекрасно знал Олаф, не предначертано, это вопрос возможностей. Иногда возможности не осуществляются.
Не должен ли он вмешаться? Олаф впустил Путь в Западный Фолд много лет назад, признав его власть над вещным миром благодаря сбору новых знаний и власть над миром — духовным — благодаря его провидцам и мистикам. С властью над вещным миром Олаф имел мало общего, а с духовной властью его объединяло многое. Не будь он королем, мог бы сравняться с Виглейком по множеству видений. Вдобавок Виглейк наблюдал то, что происходит, или то, что уже произошло. А Олаф видел то, что может произойти. Если не избавлялся от желания увидеть.
Олаф молча обдумывал, какую роль сыграть утром, когда Путь соберет священный круг и его позовут, чтобы сидеть рядом, слушать и советовать. Если он решит покончить с одноглазым, то наверняка с ним будет большинство и он сможет возродить замысел, которому принес в жертву свою жизнь и жизнь собственного сына. Но, поступив так, он принесет в жертву иную будущность. Олаф улавливал слабое покалывание мыслей, откуда-то издалека пробивающихся навстречу его собственным, ищущих то, что он уже знал, пытающихся найти дорогу среди таких же путаных, как у него, предчувствий. Христианские священники так же хорошо, как и он сам, понимали, что надо искать. Однако они опоздали: он уже знал то, что они только искали; он был ближе к разгадке.
Когда солнце совсем исчезло с небосвода, он забрал из рощицы свои лыжи, прошел туда, где под деревьями сохранился снег, и начал извилистый спуск в долину. Позади него поднимался волчий вой. Когда лыжи Олафа скользили мимо крестьянских хуторов, заметившие его смерды шептали женам:
— Это король-эльф. Он опять ходил на каменный круг, на Гейрстад, чтобы посоветоваться с богами.
Глава 11
Внутри большого здания, имевшего форму корабля, жрецы Пути собрались в священный круг. От внешнего мира его отгораживала белая бечева с низками ягод дикой рябины, к весне утративших былую яркость. В кругу сидело больше сорока жрецов — впервые собралось так много людей, в основном из Норвегии, где Путь был особенно силен, но также из Дании и Швеции. Прибыло даже несколько новообращенных и проповедников с островов Северной Атлантики, из Ирландии и Фризии, где Путь зародился почти два столетия назад. Был и один англичанин, лекарь Хунд, его по протекции Ингульфа официально приобщили к Пути за неделю до круга.
На краю огороженного участка стояло серебряное копье Одина, на другом — полыхал костер Локи. По традиции, как только собрание начиналось, в этот костер уже нельзя было подкладывать дрова, и мероприятие должно было закончиться, когда в кострище угасал последний уголек.
Вальгрим Мудрый стоял около копья, не касаясь его, поскольку ни один человек не имел права притязать на это оружие, однако напоминая собравшимся, что здесь он единственный жрец, отважившийся на рискованное служение Одину. Он посвятил себя Богу Повешенных, Предателю Воинов, а не добродушным одомашненным богам, вроде Тора, крестьянского помощника, или Фрейра, дарующего плодовитость людям и скоту.
В десяти шагах позади Вальгрима, почти невидимое в полумраке у закрытых ставнями окон, высилось резное кресло с подлокотниками и балдахином, украшенным изображением переплетенных драконов. В тени угадывалось бледное лицо, низко надвинутый золотой венец отбрасывал красноватые отблески огня: это был король Олаф, гостеприимный покровитель Пути, приглашенный для наблюдения и совета, однако лишенный права голосовать и высказываться без особой просьбы.
Скрип сидений и гул приглушенных разговоров постепенно затихали. Вальгрим медлил, дожидаясь удобного момента. Знал, что у него есть противники, и хотел использовать все свои преимущества. Единственный из собравшихся, кто стоял, он обводил взглядом круг. Постепенно все взоры обратились к нему.