— Наш ученый собрат Эркенберт сообщает, что он, Бруно и их люди, не страшась гонений, проникли в языческий мир глубже, чем кто-либо прежде. В каждом королевстве они пытались обнаружить признаки влияния священной реликвии, однако до сих пор ничего не нашли. Тем не менее многоученый Эркенберт напоминает, что всякий раз, как мы ничего не находим, мы все же приобретаем новые знания.
Арно оглядел слушателей, убедился, что эта мысль оказалась для них чересчур сложна, и сделал еще одну попытку. По крайней мере, он говорил с людьми, владеющими хотя бы начатками грамоты, и мог взывать к их разуму.
— Он имеет в виду, что существует список имен, подобный списку свидетелей хартии, где имена написаны одно под другим… — Арно заметил, что большинство епископов и аббатов еще не утеряли нить, но озадаченно кивают. — Когда вы вычеркиваете одно, у вас остается меньше имен, которые нужно проверить. Когда вычеркнете все имена, кроме одного, это и есть тот человек, которого вы ищете. Так что даже отрицательный результат — когда вы никого и ничего не нашли — это тоже результат, по прошествии времени вы знаете больше, чем знали вначале.
Последнее заявление было встречено молчанием. Слушатели вовсе не выглядели согласными. В конце концов тишину прервал архиепископ Римберт.
— Старания наших братьев в языческих странах превыше всяких похвал, — сказал он. — Мы должны поддерживать их всеми способами, отдавать каждого имеющегося в нашем распоряжении человека и каждую марку серебра. — Он с вызовом оглядел собравшихся. — Я сказал, каждого человека и каждую марку. Но при всем том я считаю, что Копье Лонгина, Копье Карла Великого, Копье будущего императора будет обретено благодаря вмешательству руки, человеку не принадлежащей.
Пока Бранд и Гудмунд закупали провиант для плавания на юг, Шеф уйму времени проводил, бродя по большой толкучке — от тинга до летней ярмарки — и наблюдая, как устраивают свои дела норвежцы. К нему присоединялись и другие англичане, которым разрешалось свободно разгуливать, но таких было не много, ведь надо был постоянно сторожить Катреда, а беглые рабы никогда не выходили за размеченную Шефом ограду, не считая посещений общего отхожего места, совершаемых группами под водительством Бранда или Гудмунда.
Обычай собирать тинг — очень странный, заключил Шеф. Собственно говоря, тинг еще не собрался. Традиционно на Гулатинг приходили в период летнего солнцестояния, до которого еще оставалось несколько недель. Во время тинга множество судебных дел рассматривали тридцать шесть выборных мудрецов, представителей земель тинга, трех его фюлькиров — Согна, Хорда и Фьордса. В этих областях гнездилось множество пиратских банд, каждое лето отправлявшихся на юг. Нелегко было судить человека за убийство, разбирать земельную тяжбу или дело о наследстве в летнюю пору, когда многие были в набегах или просто не являлись на сходку. Поэтому в большинстве случаев собирался малый состав суда, пытавшийся привести стороны к какому-нибудь соглашению и не передавать дело на окончательное рассмотрение полного состава мудрейших. При этом в городе не прекращалась торговля, шумели менялы, непрестанно причаливали и отплывали суда.
Шеф был изумлен бьющей в глаза роскошью. Что английские земли богаты и плодородны, он убедился за то короткое время, пока правил своей частью страны. Но в норманнские страны на протяжении двух с лишним поколений стекалось серебро и даже золото. Богатые викинги могли платить высокую цену за роскошные вещи, и купцы в погоне за выгодой пробивались, хотя и с опаской, на судах с усиленной командой через воды пиратов Ругаланна. А еще шел поток товаров с севера, включая такие вещи, о которых Шеф и не слыхивал. Сам он теперь был богат благодаря налогам с Восточной Англии, часть казны Бранд держал для него на «Морже». По настоянию Бранда Шеф купил себе куртку из лучшей водонепроницаемой тюленьей кожи, ее капюшон был отделан волчьим мехом, на котором даже в самую морозную погоду не намерзает лед от дыхания. А также обоюдоострый меч доброй шведской стали, с рукоятью, вырезанной из витого рога таинственного обитателя северных морей, которого Бранд называл нарвалом. И еще спальный мешок, снаружи обшитый опять же тюленьей кожей шерстью вниз и с пухом северных птиц внутри. Шеф, неохотно тративший деньги, которые никогда не считал своими, провел так много ночей, дрожа в негодной одежде под тонким одеялом, что готов был на все, лишь бы никогда больше не страдать от холода. Его поразило терпение мастеров, делавших эти вещи; он изумлялся, как же долго нужно ловить и ощипывать редкую гагу, которая дает самый теплый и легкий в мире пух. Но Бранд лишь рассмеялся.
— Мы их не добываем, — сказал он. — За нас это делают финны.
— Финны? — Шеф никогда не слышал этого слова.
— На севере, — показал Бранд, — где граничат Норвегия и Швеция, рядом с Холугаландом, откуда я родом, земля так сурова, что невозможно вырастить ни рожь, ни ячмень, ни даже овес. Свиньи умирают от холода, а коров приходится всю зиму кормить в хлеву. Там в шатрах из шкур живут финны, у них нет лошадей, они кочуют со стадами северных оленей. Мы берем с них дань, Finnskatt. Каждый должен раз в год расплатиться с нами шкурами, мехами, пухом. Они живут охотой и рыболовством, поэтому им нетрудно выполнить свой урок. То, что финны добывают сверх дани, они продают нам, а мы сбываем здесь или везем на юг. Во всем мире короли одеваются в меха, добытые моими финнами, и цену за них дают королевскую! Но в первую очередь я покупаю масло и сыр. Ни один финн не доит коров, и ни один финн не в силах отказаться от чашки молока. Это обмен выгодный.
«Выгодный для вас, — подумал Шеф. — Нелегко, должно быть, собрать такую дань».
По окончании торгов он прошел туда, где решались судебные дела, где люди собирались в группы, стояли в полном вооружении, опираясь на копья, выслушивали, что говорят друзья и советчики, а также мудрейшие из их округа. Законы в Гулатинге были суровые, но мало кому известные, поскольку их никто не записывал. Обязанность мудреца — выучить наизусть как можно больше законов, а то и кодекс целиком, если ты намерен на всю жизнь стать судьей, и объявлять их тяжущимся. Последние могли хитрить и увиливать, выискивать более подходящий к их случаю закон либо просто склонять к полюбовной сделке, но не могли просто взять и отвергнуть судебный вердикт.
Однако попадались и такие дела — соблазнение, изнасилование или похищение женщин, — в которых законы были ясны, но уж очень сильно накалялись страсти. За два дня Шеф несколько раз был свидетелем тому, как речи переходили в крики и звенели мечи. Дважды звали на помощь Хунда, чтобы промыть и перевязать раны, а однажды молчаливые люди увезли уложенный поперек лошади труп.
— Кого-то за это дело сожгут, — отметил Бранд. — Местный народ непрост: терпят-терпят обиду, а потом как-нибудь соберутся и подожгут дом. И убьют каждого, кто попытается выскочить. В конечном счете это действует даже на берсерков. Как говорится в саге:
Кто мудр, себя сильнейшим не считает,
Не то вдруг встретит сильных и узнает —
На всякого найдется укорот.
На второй день Шеф бездельничал на солнышке, наблюдая, как Гудмунд азартно торгует две бочки соленой свинины, — его умением сбивать цену восхищались даже жертвы, истово клянущиеся, что никогда бы не поверили, что знаменитый покоритель монахов может так разоряться из-за какого-то ломаного пенни. Тут Шеф заметил, что всеобщее внимание отвлеклось на что-то другое, головы повернулись и народ устремился к камням судебного круга. Гудмунд осекся, выпустил ворот продавца, бросил деньги и последовал за толпой. Шеф торопливо догнал его.
— Что там? — спросил он.
Гудмунд изложил только что услышанное:
— Два человека хотят уладить свое дело по-ругаланнски.
— По-ругаланнски? А как это?
— Ругаланнцы все нищие, до недавних пор у них и мечей-то хороших не было, только сабли вроде твоей да топоры, как у дровосеков. Но все равно свое дело они знают. Поэтому когда ругаланнцы решают подраться, они не идут на площадку, огороженную ореховыми прутиками, и не делают настоящий хольмганг, в котором ты когда-то участвовал. Нет, они расстилают бычью шкуру и становятся на нее. Сходить с нее нельзя. Потом они разбираются на ножах.
— Это не кажется слишком опасным, — рискнул предположить Шеф.
— Первым делом они связывают веревкой свои левые запястья.
Место для таких поединков находилось в ложбине, что позволяло зрителям видеть происходящее со склонов. Шефу и Гудмунду достались места на самом верху. Вот разостлали бычью шкуру, вышли противники. Затем жрец Пути произнес напутствие, которого не было слышно наверху, и два норманна медленно сняли рубахи, оставшись в одних штанах. Каждый держал в правой руке длинный широкий нож, похожий на тесак, который носили катапультисты Шефа, но с прямым клинком и заточенным острием — не только рубящее, но и колющее оружие. К левым запястьям привязали кожаную веревку, позволявшую поединщикам разойтись на три фута. Каждый противник наполовину выбрал эту слабину и зажал веревку в кулаке, так что в начале боя левые руки соприкасались. У одного из них, молодого и высокого, длинные светлые волосы были прихвачены тесемкой на шее. Другой был лет на двадцать старше, лысый крепыш с выражением угрюмой злости на лице.
— Из-за чего они не поладили? — негромко спросил Шеф.
— Тот, что помоложе, обрюхатил дочь старого. Молодой говорит, она была согласна, а отец утверждает, парень ее изнасиловал в поле.
— А она что сказала? — поинтересовался Шеф, вспоминая подобные случаи из собственного судейского опыта.
— Не думаю, чтобы ее кто-то спрашивал.
Шеф открыл было рот для дальнейших расспросов, но понял, что уже не время. Последние фразы ритуала, формальное предложение уладить дело через посредников, но согласие было бы теперь позором. Два кивка. Законник торжественно покидает бычью шкуру, подает сигнал.