Ну, теперь в виновности Эверарда не осталось никаких сомнений! Миссис Мильман расправила юбки, с торжествующим видом обмахнулась веером и пустилась в проповедь о чудесных свойствах совести. Потрясение разом остановило слезы Джесси, вся кровь отхлынула у нее от лица, и она сидела совершенно неподвижно, подобная мраморной статуе. Старый добрый Элмвуд чувствовал в сердце такую же острую боль, какую испытывало раненое сердце любимой дочери, но не мог предложить в утешение ничего, кроме ласкового пожатия руки да сострадательного вздоха. Остальные присутствующие пожимали плечами, дивясь порочности человеческой натуры, и многозначительно кивали друг другу, точно китайские болванчики. Миссис Мильман все еще извергала потоки красноречия, когда вдруг дверь распахнулась и в комнату вновь вошел Эверард, судя по всему совершенно оправившийся от своего недавнего расстройства.
– Миссис Мильман, – сказал он, – теперь предоставьте слово мне. Ваше незнание определенных обстоятельств, характерных для Востока, необычность моих приключений и ломаный английский, на котором вам о них было поведано, привели вас к самому странному заблуждению. Я не могу прояснить дело, не возбуждая в своей душе самые мучительные воспоминания и не бередя старые раны, которые, хотя уже и зарубцевались, слишком страшны и глубоки, чтобы когда-нибудь исцелиться полностью. Если бы вопрос касался одного только общественного мнения, от которого мое собственное счастье нимало не зависит, я бы предпочел оставить вас в заблуждении, чем подвергать себя мукам объяснения. Но среди вас я вижу двух бесценных для меня людей: ту, которая слишком дорога моему сердцу, чтобы я мог оставить в ее нежной груди хоть единую занозу, если в силах удалить оную; и того, чья отеческая доброта, проявленная ко мне в детстве, обязывает меня убедить его, что он пестовал не какое-нибудь презренное существо. Дабы успокоить их чувства, я пожертвую своими и, как бы тяжело ни давался мне рассказ, все равно поведаю о моих приключениях. Так слушайте же внимательно, и вам все станет понятно.
Теперь на лицах присутствующих преобладало любопытство. Элмвуд вздохнул посвободнее, поднял голову повыше и снова ласково пожал руку дочери. Легкий румянец проступил на прелестном лице Джесси, и она поблагодарила отца теплым признательным взглядом. Остальные сдвинули свои стулья ближе, и все обратились в слух.
Эверард сел и начал следующим образом:
– Как вам известно, свое состояние я приобрел на острове Цейлон. Именно там мне посчастливилось найти работу в доме человека, снискавшего всеобщее уважение своими добродетелями и заслужившего особенную мою благодарность бесчисленными милостями, мне оказанными. Он нанял меня секретарем, но вскоре мы стали зваться друзьями, забыв все прочие поименования. Он тоже был англичанин, что, вероятно, немало способствовало установлению столь тесной близости между нами. Целый ряд несчастливых обстоятельств вынудил его покинуть родину и в поисках удачи отправиться на Восток. Его труды оказались ненапрасными: капризная богиня, с презрением отворачивавшаяся от него в Европе, теперь изливала на него милости неиссякаемым потоком. Он прожил на Цейлоне всего несколько лет, а уже сделался очень богат и занимал видное положение. Казалось, Фортуна решила убедить мир, что она не всегда слепа, ибо даже если бы она обыскала весь остров, то едва ли смогла бы одарить богатствами и почестями человека более мудрого или более достойного. Но самым ценным сокровищем, за которое он благодарил щедрость Небес каждую секунду своей жизни и с каждым ударом своего сердца, была для него жена, соединявшая в себе всю красоту и добродетель своего пола со всей твердостью и рассудительностью нашего. В одном лишь благословении было отказано супругам: Луиза не могла стать матерью.
Мой друг и покровитель – звали его Сифилд – владел виллой неподалеку от Коломбо. Поместье, правда, особыми размерами не отличалось, но оно сочетало в себе все явленные в полнейшем совершенстве прелести, кои наделяют природу в цейлонском климате таким неотразимым очарованием. То была любимая резиденция Сифилда, куда он спешил каждый раз, когда обязанности его положения позволяли ему на несколько дней отлучиться из Коломбо. Среди прочего там имелся небольшой круглый павильон, им самим спроектированный и под его надзором воздвигнутый, – к нему он питал особенное пристрастие и там проводил значительную часть времени. Располагался павильон в нескольких сотнях ярдов от жилого дома, на возвышенности, откуда открывался восхитительный широкий вид на сушу и на море. Вокруг него подобием колоннады тесно стояли пальмы: их веерные кроны образовывали второй купол над крышей, не позволяя ни единому солнечному лучу пронизать прохладу спасительной тени, но в то же время их высокие тонкие стволы не скрывали от взора ни одну из бесчисленных красот окрестного пейзажа.
Именно в том чудесном поместье обреталось все семейство Сифилда, когда одно неожиданное важное дело потребовало присутствия Луизы в Коломбо. Хорошо зная, что муж считает потерянным каждый день, проведенный вдали от любимого пристанища, она решительно не пожелала, чтобы он ее сопровождал, и отправилась в город, взяв в провожатые меня. Усердие и нетерпение поскорее вернуться домой позволили Луизе управиться с делом за меньшее время, чем ожидалось, и едва только она освободилась, так сразу велела рабам снарядить паланкины и приготовиться в дорогу. Мы проделали путешествие ночью – во-первых, чтобы добраться быстрее; во-вторых, чтобы избежать яростного жара полуденного солнца. Прибыли мы через час после восхода солнца, но Сифилда в доме уже не застали.
– Хозяин, как обычно, пошел на холм полюбоваться рассветом, – доложил Зади, преданный старый слуга Сифилда, в пользу которого последний сделал исключение из своего общего мнения, что в отношении европейцев туземцы начисто лишены благодарности, честности и добросовестности.
– Значит, мы найдем его в павильоне?
– Меньше часа назад, когда я уходил оттуда, он сидел там писал, – последовал ответ.
– Мы пойдем к нему и сделаем приятный сюрприз, – сказала мне Луиза. – Подождите здесь, пока я переоденусь. Мне с моим простым нарядом и нескольких минут хватит. Надеюсь найти вас здесь по возвращении.
Она ушла в дом, а я прислонился к колонне входного портика и стал ждать. Передо мной открывался чудесный вид на холм и павильон в кольце живописных пальм, неудержимо притягивавший взгляд. Рассматривая раскидистые пальмовые кроны, я вдруг заметил на одном из стволов странный вырост, чрезвычайно необычный для этих деревьев, прямых и стройных, как колонны. Он напоминал толстую ветку, протянувшуюся от одного ствола к соседнему. Больше всего меня озадачило, что он изредка покачивался, несмотря на почти полное безветрие: слабое веяние морского бриза едва шевелило листву на других ветвях. В попытке объяснить диковинное явление я сделал множество догадок, но все, что могли мне предложить память и воображение, казалось недостаточным для разрешения сей странности к полному моему удовлетворению.
Я все еще ломал голову, строя всевозможные предположения, когда ко мне подошел Зади с легкими закусками. Я указал на ветвь, заметное покачивание которой привлекло мое внимание, и спросил, может ли он объяснить, почему морской бриз оказывает на нее столь сильное воздействие, тогда как ветки значительно тоньше еле колышатся. Зади обратил взор к пальмам – и едва увидел указанное дерево, серебряная корзинка с закусками выпала у него из рук, смуглое лицо покрыла смертельная бледность, а в глазах отразился безмерный ужас. Старик схватился за колонну, чтоб удержаться на ногах, и с трудом проговорил:
– Это анаконда! Мы погибли!
Чтó могло вызвать внезапный панический страх у человека, который, насколько мне было известно, от природы унаследовал самую незаурядную храбрость и самое замечательное самообладание, я решительно не понимал. Но как бы то ни было, одного вида такой чрезвычайной тревоги оказалось довольно, чтобы и мое душевное равновесие пошатнулось. Увидев, что старик вот-вот упадет наземь от переизбытка волнения, я подскочил к нему и еле успел подхватить под локоть.
– Бога ради, Зади, успокойся! – воскликнул я. – Что тебя так испугало? Что значит анаконда? Чем вызваны твои причитания и твоя тревога?
Он пытался овладеть собой, силился заговорить, но тщетно. Прежде чем я сумел разобрать, что он там лепечет непослушным языком, к нам вышла Луиза. Не заметив смятенного состояния раба, она взяла меня под руку и двинулась в сторону павильона. Казалось, к Зади сейчас же вернулись утраченные телесные и умственные силы. С громким воплем он бросился перед нами на колени и прерывистым от рыданий голосом, заливаясь слезами, воспретил нам переступать порог дома.
– Стоит лишь вам покинуть эти стены, – воскликнул он, – страшной погибели не избежать! Надобно запереть все двери, закрыть решетками все окна! Дом должен походить на гробницу, где нет ничего живого!
Говоря так, он торопливо затворил и запер складные двери, через которые открывался вид на павильон.
Луиза с величайшим изумлением наблюдала за необычным поведением старика, чье лицо искажала гримаса страха.
– В своем ли ты уме, Зади? – наконец спросила она. – Что означают твои слезы, твой переполошенный вид? И почему ты запрещаешь нам пойти к твоему хозяину?
– Пойти к… О Боже Всемогущий! Мой хозяин! Он там! О! Все пропало! Его уже не спасти!
– Не спасти? Что ты имеешь в виду? Что тебя напугало? Отвечай, старик! Ах, у меня сердце из груди выпрыгивает!
Трепеща всем телом, Луиза смотрела на зловестника широко раскрытыми глазами и судорожно сжимала мою руку.
– Успокойся, мой славный Зади! – сказал я. – Что за анаконда, о которой ты говоришь с таким ужасом? Я не увидел ничего, кроме длинной пальмовой ветви, колеблемой ветром. Явление и впрямь необычное, но ничего страшного в нем нет.
– Ничего страшного? – повторил индус, заламывая руки. – Ничего страшного? Господи, помилуй меня, несчастного старика! Ах, мистер Эверард! Увы, увы! Та ветка – не ветка вовсе! А змея! Чудовищная змея! Мы называем ее анакондой, по размеру она самая огромная, по природе самая яростная и по аппетиту самая ненасытная из всех гадов, обитающих на Цейлоне. Глядите! Глядите! – продолжал он, подход