– Агнес! Агнес! – воскликнул он. – Твое проклятие уже действует!
Он вышел из кельи, твердо решив удалить фальшивого Розарио. Отслужил заутреню, но молился без обычного пыла; его сердце и мысли были заняты делами мирскими. По окончании службы он вышел в сад и направился к тому месту, где вчера сделал неприятное открытие: он не сомневался, что Матильда будет искать его там. И не ошибся: вскоре она вошла в грот и робко приблизилась к монаху. Несколько минут они молчали, потом девушка захотела что-то сказать, но аббат, собравшийся с духом, опередил ее. Все еще не сознавая, насколько сильно она на него влияет, он боялся мелодичных звуков ее голоса.
– Садись, Матильда, – сказал он, придав своему лицу выражение твердости, но стараясь не быть суровым. – Внимательно выслушай меня и знай, что я руководствуюсь не своим, а твоим интересом; поверь, что мое дружеское расположение к тебе и сочувствие велики, и неизбежность разлуки огорчает меня, как и тебя, но мы должны расстаться навсегда.
– Амброзио! – вскричала она с удивлением и болью.
– Успокойся, мой друг, мой Розарио! Позволь пока называть тебя этим именем, столь дорогим для меня… Мне неловко признаваться, как это для меня тяжело. Но именно из-за этого я говорю: так должно быть. Я настаиваю на твоем уходе. Матильда, тебе нельзя больше оставаться здесь.
– О! Где же тогда мне искать безупречность? Где скрывается Истина, бежавшая прочь от лживого мира, в каком счастливом краю? Отец, я надеялась, что она обитает здесь; я думала, что она нашла убежище в твоей душе. И ты тоже оказался подлецом? О боже! И ты тоже предаешь меня?
– О чем ты, Матильда?
– Да, отец, да. У меня есть право упрекать тебя. О! Где же твои обещания? Срок моего послушания еще не истек, однако ты призываешь меня покинуть монастырь? Хватит ли у тебя жестокости прогнать меня? И разве не давал ты мне торжественного обещания не делать этого?
– Я не хочу принуждать тебя; я дал торжественное обещание, да. Но теперь, когда я завишу от твоего великодушия, когда я описал те трудности, которые возникают из-за твоего присутствия, ты не освободишь меня от клятвы? Подумай о том испытании, которое меня постигнет, если тебя разоблачат; подумай, что станет с моим душевным покоем, что грозит моей чести и репутации. Сердце мое еще свободно; я расстанусь с тобой с грустью, но без отчаяния. Но спустя несколько недель счастье мое будет принесено в жертву твоим чарам; ты так незаурядна, так любезна! Если я попытаюсь воздержаться, это сведет меня с ума. Но, поддавшись искушению, я ради одного мига преступного наслаждения погублю и свое доброе имя в этом мире, и свою душу – в ином. Тридцать лет страданий насмарку? Если я тебе и впрямь дорог, огради меня от горьких угрызений совести! Покинь эти стены, и я буду горячо молиться о твоем счастье, сохранив дружеское восхищение тобой; захочешь ли ты стать причиной моих несчастий? Ответь мне, Матильда, что ты выберешь?
Девушка молчала.
– Что ты скажешь мне, Матильда?
– Как ты жесток! – воскликнула она, заламывая руки. – Ты же не оставляешь мне никакого выбора: ты знаешь, что я повинуюсь твоей воле!
– Значит, я не обманулся в твоем великодушии, Матильда?
– Да! Я докажу истинность моей любви, подчинившись приговору, разбивающему мне сердце. Освобождаю тебя от клятвы. Я сегодня же оставлю монастырь. Одна моя родственница служит аббатисой в Эстремадуре, в ее обитель я и удалюсь, навеки оставив этот мир. Но скажи мне, отец, сопроводишь ли ты меня добрыми пожеланиями? Будешь ли иногда, отвлекаясь от дел небесных, уделять мне место в своих мыслях?
– Ах! Матильда, боюсь, что я слишком часто буду вспоминать тебя!
– Тогда мне больше нечего желать, разве только встречи с тобою на небесах. Прощай, друг мой, мой Амброзио! И все же, признаюсь, я с радостью унесла бы с собой какую-нибудь памятку о тебе.
– Что же мне дать тебе?
– Что-то… что захочешь… хотя бы один из этих цветков. – Она указала на розовый куст, росший у входа в грот. – Я спрячу его на своей груди, и, когда умру, сестры найдут высохший цветок близ моего сердца.
Аббат ничего не смог ответить; медленными шагами, с тяжестью на душе подошел он к кусту и нагнулся, чтобы выбрать цветок. Вдруг он пронзительно вскрикнул, отшатнулся и выронил уже сорванную розу из рук. Услышав крик, Матильда бросилась к нему в ужасной тревоге.
– Что случилось? Ответь мне, бога ради! Что с тобой?
– Смерть поджидала меня, – отозвался он еле слышно, – среди роз… змея…
Боль от укуса стала невыносимой, Амброзио потерял сознание и упал на руки Матильды.
Неописуемый ужас охватил ее. Боясь оставить Амброзио, она стала громко кричать, созывая монахов на помощь. Наконец несколько братьев, заслышав ее зов, прибежали к гроту, перенесли аббата в его келью и немедленно уложили в постель. К этому времени рука Амброзио страшно распухла, а снадобья, примененные братом-лекарем, хотя и поддержали его жизнь, но не привели в чувство: он горел в лихорадке, бредил, изо рта у него шла пена, и четверо самых сильных монахов с трудом удерживали его на ложе.
Отец Пабло (так звали лекаря) сразу приступил к осмотру раненой руки. Монахи стояли вокруг, тревожно ожидая его суждения; мнимый Розарио не притворялся бесчувственным: он смотрел на страдальца с невыразимой тоской, и стоны, то и дело вырывавшиеся из его уст, выдавали силу его волнения.
Отец Пабло исследовал рану. Когда он вытащил из разреза свой ланцет, все увидели на кончике инструмента пятнышко зеленоватой жидкости. Лекарь печально покачал головой и отошел от кровати.
– Я этого боялся, – сказал он, – надеяться не на что.
– Надежды нет? – воскликнули разом монахи. – Да возможно ли это!
– Судя по тому, как быстро сказалось действие яда, я подозревал, что аббата ужалила сколопендра. И яд, который вы видите на моем ланцете, это подтверждает. Он не проживет и трех дней.
– И средства против этого нет? – спросил Розарио.
– Если не извлечь яд, он не выздоровеет, но как извлечь, мне неведомо. Я могу только приложить к ране такие снадобья, которые снимают боль. Пациент придет в себя; но яд отравит его кровь, и через три дня он скончается.
Горе братии было велико. Пабло, как и обещал, обработал и перевязал рану, после чего все удалились. В келье остался только Розарио, поскольку аббат настоял, чтобы именно ему поручили ухаживать за ним. Амброзио был так изможден лихорадкой, что теперь крепко уснул и как будто даже не подавал признаков жизни. В таком положении его застали монахи, когда вернулись, чтобы узнать, не стало ли аббату лучше. Пабло снял повязку, скорее из любопытства, чем надеясь увидеть благоприятные симптомы. Каково же было его изумление, когда оказалось, что воспаление полностью прошло! Он ввел ланцет в рану и вынул его совершенно чистым; от яда не осталось и следа, и если бы не дырочки от укуса, Пабло мог усомниться, была ли вообще рана.
Монахи восприняли это известие с равной долей радости и удивления. Впрочем, удивление их скоро прошло, ведь они были твердо убеждены, что их настоятель – святой, и не увидели ничего поразительного в том, что блаженный Франциск ради него совершил чудо. Таково было всеобщее мнение. Они так громко выражали его, восклицая: «Чудо! Чудо!», что в конце концов разбудили Амброзио.
Монахи столпились вокруг кровати, выказывая свое ликование по поводу его чудесного выздоровления. Он полностью пришел в себя и ни на что не жаловался, кроме слабости и сонливости. Пабло дал ему укрепляющее лекарство и посоветовал оставаться в постели еще пару дней, после чего ушел сам и увел братьев, дабы не утомлять пациента разговорами и дать ему отдохнуть. Аббат и Розарио остались одни.
Несколько минут Амброзио смотрел на своего ученика (вернее, ученицу) и с удовольствием, и с тревогой. Она сидела на краешке кровати, опустив голову, прикрытую, как всегда, капюшоном рясы.
– И ты все еще здесь, Матильда? – сказал монах наконец. – Удовлетворена ли ты тем, что так близко подвела меня к погибели, что лишь чудо могло спасти меня от могилы? Ведь та ядовитая тварь была, конечно, послана небом, чтобы покарать…
Матильда прервала его, приложив ладонь к его губам.
– Тише, отец, тише! – весело сказала она. – Вам нельзя разговаривать.
– Тот, кто так распорядился, не знал, какую интересную тему я хотел бы обсудить!
– Но я знаю и все-таки настаиваю на том же. Меня назначили ухаживать за вами, и вы должны меня слушаться.
– Я вижу, ты в хорошем настроении, Матильда!
– Может быть… Мне только что выпало самое большое удовольствие за всю мою жизнь.
– И какое же?
– Я должна его скрыть от всех, и особенно от вас.
– Особенно от меня? Ну же, Матильда, прошу…
– Тише, отец, тише! Вам следует молчать. Но раз уж вам не хочется спать, позволите ли развлечь вас игрой на арфе?
– Но разве ты умеешь играть?
– О, музыкант из меня вышел весьма слабый! И все же, если вам предписана тишина на сорок восемь часов, я попробую развлечь вас, когда вы устанете от размышлений. Сейчас принесу арфу.
– Итак, отец, что мне спеть? – спросила она, возвратившись с инструментом. – Хотите послушать балладу о доблестном рыцаре Дурандарте, погибшем в славной битве при Ронсевале?
– Пой что хочешь, Матильда.
– О, не называй меня Матильдой! Зови меня Розарио, своим другом. Эти имена мне приятно слышать из твоих уст. Слушай же!
Она настроила свою арфу и заиграла так, что сомнений в ее превосходном мастерстве не могло быть. Мелодия, выбранная ею с безупречным вкусом, была тиха и печальна. Амброзио чувствовал, как напряжение в его душе ослабевает, сменяясь приятной грустью. Вдруг Матильда резко сменила тон, уверенной рукой извлекла из струн ряд громких, воинственных аккордов и запела старинную балладу на простой, но мелодичный мотив.
Это был рассказ о прекрасном рыцаре Дурандарте, который пал в печально известной битве при Ронсевальском ущелье. Семь долгих лет поклонялся он неприступной даме Белерме, а когда наконец ответила он