а на призыв его сердца, вражеский воин сразил доблестного Дурандарте. Умирая, он сожалел не о том, что смерть заберет его молодым, а о несбывшемся счастье с любимой. И он завещал своему родичу Монтесиносу вырезать из его мертвого тела сердце и отдать на хранение Белерме. Монтесинос, проливая горючие слезы, исполнил его волю и, не зная, как пережить тяжелую потерю, долго сетовал на то, что не погиб вместе с ним…
Амброзио слушал и наслаждался: ему не доводилось еще слышать столь гармоничный голос; не имея опыта светского пения, он дивился, как могут божественные звуки исходить не от ангелов. Но, услаждая свой слух, после первого же взгляда он не рискнул дальше услаждать взор. Девушка сидела напротив его кровати, грациозно склонившись над арфой. Ее капюшон слегка сместился, открыв алые губы, полные, свежие и влажные, и подбородок с ямочками, где затаились целые стайки амурчиков. Чтобы длинный рукав не цеплялся за струны, она сдвинула его до локтя, обнажив белоснежную руку идеальной формы. Амброзио не отважился смотреть дальше и сразу закрыл глаза, но опасно соблазнительный образ не исчез из его мыслей. Она виделась ему, украшенная всеми прелестями, какие могло создать его распаленное воображение. Уже увиденные им черты приукрашивались, а то, что еще оставалось скрытым, фантазия расцвечивала яркими красками. Однако о своих обетах и необходимости их соблюдать он не забыл и боролся с желаниями, содрогаясь при мысли об открывшейся перед ним пропасти.
Матильда умолкла. Опасаясь влияния ее чар, Амброзио притворился спящим, мысленно умоляя святого Франциска о поддержке в этом опасном испытании! Матильда же, поднявшись с места, тихо подошла к кровати и внимательно посмотрела на него.
– Спит! – сказала она наконец еле слышно, хотя аббат разбирал ее слова хорошо. – Теперь я могу любоваться им, не причиняя вреда; дышать в унисон с ним; я могу восхищаться его лицом, не вызывая подозрений в нечистоте и обмане. Он боится, что я введу его в соблазн нарушения обетов. Это несправедливо! Будь у меня намерение возбудить в нем желание, я не стала бы так тщательно скрывать от него тот облик… облик, который он ежедневно восхваляет…
Она умолкла, погрузившись в свои мысли, потом снова заговорила.
– Это было только вчера, лишь несколько часов пролетело с той поры, как я была дорога ему; он уважал меня, и сердце мое ликовало. Но теперь, о, как теперь все изменилось! Он смотрит на меня с подозрением, он требует, чтобы я удалилась навсегда, он, мой святой, мой кумир! Если бы ты знал, что я чувствовала, когда ты был при смерти! Если бы ты знал, насколько дороже ты стал для меня, страдая! Но придет время, когда ты убедишься, что моя страсть чиста и бескорыстна. Тогда ты пожалеешь обо мне и прочувствуешь все тяготы моих бед…
Голос ее задрожал, и она заплакала. Одна слеза упала на щеку Амброзио.
– Ах, я потревожила его, – прошептала Матильда и поспешно отступила.
Она забеспокоилась напрасно. Крепче всего спят те, кто не желает просыпаться. В такой ситуации оказался наш монах: он притворялся, будто спокойно спит, хотя с каждой минутой спокойствие его улетучивалось. Горячая слеза разожгла жар в его сердце.
«Какая любовь! Какая чистота! – думал он. – Но если я настолько остро чувствую жалость, что же будет, если я почувствую любовь?»
Матильда отошла на несколько шагов, и Амброзио осторожно приоткрыл глаза. Девушка стояла к нему спиной, грустно склонив голову на раму арфы, и смотрела на картину, висевшую на стене напротив кровати.
– Счастливый образ! – так обратилась она к прекрасной Богоматери. – К тебе, бесчувственной картине, он обращает свои молитвы; на тебя глядит с обожанием. Может быть, это природное чутье мужчины подсказывает ему?.. Я думала, что ты облегчишь бремя моих горестей, но оно стало еще тяжелее – я почувствовала, что, будь мы с Амброзио знакомы до того, как он принес свои обеты, мы могли бы вместе познать счастье. Пустые надежды! Не красота, а религия восхищает Амброзио. Он поклоняется не женщине, а божеству. Вот если бы он сказал мне, что, не будучи еще обручен с Церковью, не пренебрег бы Матильдой! Может быть, он поймет это, когда я буду лежать на смертном одре. Уже не опасаясь нарушить обеты, он признался бы мне в своих чувствах, и это облегчило бы мою агонию. Будь я в этом уверена, как весело ждала бы я последнего часа!
Аббат не пропустил ни звука из этого монолога; последние слова пронзили его сердце. Не удержавшись, он приподнялся с подушки и воскликнул взволнованно:
– Матильда! О моя Матильда!
Она вздрогнула и резко обернулась. От этого движения капюшон упал ей на плечи, и пытливому взгляду монаха открылось ее лицо. Как же был он потрясен, увидев точное подобие своей обожаемой Мадонны! Та же чудесная соразмерность черт, те же роскошные золотые локоны, задумчивые глаза и величавость всего облика отличали и Матильду! Вскрикнув от удивления, Амброзио упал на подушку, не понимая, божественное ли это явление или смертное существо.
Матильда сильно смутилась. Она застыла, опираясь на арфу, глядя в пол, и ее нежные щеки окрасил румянец. Опомнившись, она первым делом снова натянула капюшон на голову. Потом, трепеща и волнуясь, попыталась объясниться:
– Ты случайно проник в тайну, которую я не открыла бы ни за что до своего смертного часа: да, Амброзио, Матильда де Вильянегас – оригинал твоей любимой Мадонны. Вскоре после того, как мною овладела эта злосчастная страсть, я задумала передать тебе свое изображение. Толпы воздыхателей убедили меня, что я достаточно красива, и мне не терпелось узнать, как это подействует на тебя. Я заказала свой портрет Мартину Галуппи, знаменитому венецианцу, жившему тогда в Мадриде. Он прекрасно передал сходство, и я отправила картину как бы на продажу в аббатство капуцинов; торговец, у которого ты купил ее, был моим посланцем.
Суди же, как я ликовала, когда он рассказал, что ты смотрел на нее с восторгом и даже с обожанием, что ты повесил картину у себя в келье и молишься только перед нею! Может, это открытие избавит меня от подозрений? Изо дня в день я слушала, как ты возносишь хвалы моему портрету. Я видела, какое восхищение вызывает у тебя моя красота; и все же я не позволила себе обратить против твоей добродетели оружие, которым ты сам меня снабдил. Я скрыла свое лицо, уже вызвавшее твою безотчетную любовь. Привлечь тебя усердием в религиозных обязанностях, убедить в том, что душа моя добродетельна и привязанность к тебе чиста, – такова была моя единственная цель. Мне это удалось; и если бы ты не заставлял меня раскрыть секрет, если бы я так не мучилась из-за боязни разоблачения, ты и впредь знал бы меня как Розарио. Но ты по-прежнему намерен изгнать меня? Неужели не дано мне провести немногие оставшиеся дни жизни рядом с тобою? Говори же, Амброзио, и позволь мне остаться!
Долгая речь девушки дала аббату время собраться с мыслями. Он понял, что в нынешнем своем состоянии не сможет избавиться от чар этой женщины, если не отошлет ее прочь.
– Ты так сильно удивила меня, – сказал он, – что я сейчас не способен дать ответ. Не настаивай, Матильда; оставь меня, мне нужно побыть одному.
– Повинуюсь. Но обещай, что не заставишь меня покинуть аббатство немедленно.
– Матильда, подумай о последствиях! Наша разлука неминуема.
– Но не сегодня, отец! О, сжалься, не сегодня!
– Ты слишком настойчива; но я не могу противиться такой просьбе. Я позволю тебе остаться на некоторое время, чтобы как-то подготовить братьев к твоему уходу; даю тебе два дня, но на третий… – Тут он невольно вздохнул. – Помни, на третий день мы должны будем расстаться навсегда!
Она радостно схватила его руку и прижалась к ней губами.
– На третий! – воскликнула она торжественно, с оттенком безумия. – Вы правы, отец, вы правы! На третий день мы должны будем расстаться навсегда!
Взгляд ее в этот момент был так ужасен, что сердце монаха заныло от зловещего предчувствия. Она еще раз поцеловала его руку и стремглав выбежала из кельи.
Оставшись один, Амброзио вновь стал добычей сотни противоречивых чувств. Наконец привязанность к мнимому Розарио и природная пылкость темперамента одержали верх, когда на помощь им пришла основная черта его характера: самонадеянность. Монах подумал, что победить искушение – гораздо большая заслуга, чем избегать, а значит, ему следует скорее радоваться представившемуся случаю доказать твердость своей добродетели. Святой Антоний устоял перед соблазном, почему бы и ему не устоять? Кроме того, святого Антония испытывал сам дьявол, а опасность для Амброзио исходила от простой смертной женщины, боязливой и скромной, которая желала ему устоять ничуть не меньше, чем он сам.
– Да, – сказал он, – пусть эта несчастная останется; у меня нет причин бояться ее: даже если я окажусь слаб перед искушением, меня поддержит невинность Матильды.
Амброзио еще предстояло узнать, что для неопытного сердца порок намного опаснее, если он прячется под маской добродетели.
Между тем самочувствие аббата окончательно улучшилось, и когда отец Пабло навестил его снова поздно вечером, тот сумел уговорить лекаря, что на следующий день выйдет из кельи. Матильда появилась вечером лишь вместе с другими монахами, пришедшими осведомиться о здоровье аббата. Она, видимо, побоялась остаться с ним наедине и провела в его комнате всего несколько минут.
Спал монах крепко, но сны предыдущей ночи повторились, сладострастные ощущения стали еще острее и приятнее; те же возбуждающие видения посетили его: Матильда, блистающая красотой, теплая, нежная, роскошная, тесно прижималась к нему и осыпала жаркими ласками. Он отвечал ей тем же и столь же усердно; и уже почти достиг вершины блаженства, как вдруг лукавый образ исчез, оставив его во власти мучений стыда и разочарования.
Настало утро. Усталый, измученный и истощенный дразнящими снами, он не захотел подниматься с постели и первый раз в жизни позволил себе пропустить заутреню. Встал он поздно и в течение дня не имел возможности поговорить с Матильдой без свидетелей: в его келье толпились монахи, жаждущие выказать свое беспокойство по поводу его здоровья; он еще не выслушал всех, кто спешил поздравить его с выздоровлением, когда колокол призвал братию в трапезную.