ка маркиза де лас Ситернас. В результате мой ранг не был известен в замке никому, кроме баронессы, а она оставила эти сведения при себе.
Дон Гастон одобрил замысел своей сестры, и Агнес вызвали на семейный совет. Ее упрекнули в том, что она согласилась на бегство, потребовали полного признания, которое было принято на диво спокойно. Однако тут же ее поразили известием, что неудачей своего плана она обязана мне! Кунегонда, подученная баронессой, заявила, что я, отпуская ее, велел передать барышне, что между нами все кончено, потому что меня не интересует брак с женщиной, не имеющей ни приданого, ни видов на наследство.
Таким образом, мое внезапное исчезновение довольно правдоподобно объяснялось. Теодора, который мог бы опровергнуть ложь, донья Родольфа куда-то отправила. Еще одним веским доказательством того, что я самозванец, стало присланное вами письмо, в котором вы утверждали, что незнакомы с неким Альфонсо д’Альварадо.
Эти подложные доказательства моей измены, с добавлением хитроумных инсинуаций тетки, лести Кунегонды и угроз негодующего отца, полностью переменили настрой вашей сестры. Возмущенная моим поступком, она прониклась отвращением к миру в целом и согласилась удалиться в обитель.
Агнес провела еще один месяц в замке Линденберг; поскольку я так и не появился, ее решимость окрепла, и дон Гастон увез дочь в Испанию. Только тогда Теодора отпустили. Он поспешил вернуться в Мюнхен, где я должен был оставить весточку для него; но, узнав от Лукаса, что я там не появлялся, приступил к поискам с неутомимой настойчивостью, что в конце концов и привело его в Ратисбону.
Я так изменился, что он едва меня узнал и огорчился так, как может лишь самый близкий человек. Общество этого милого мальчика, которого я воспринимал скорее как товарища, нежели как слугу, стало теперь моим единственным утешением. Он был весел, но разумен, его замечания были и проницательны, и забавны. Но приятнее всего для меня в те дни были его музыкальные способности и чудесный голос. У мальчика также появилась тяга к поэзии, он отваживался сам писать стихи и даже сочинил несколько баллад на испанском языке. Композиции его были, признаться, не выше среднего уровня, но меня они привлекали своей свежестью; слушать, как он поет их под звуки гитары, было единственным приемлемым для меня развлечением. Теодор прекрасно понял, что меня что-то мучает; но я не открыл причину своей беды даже ему, и уважение не позволяло мальчику лезть в мои секреты.
Однажды вечером я лежал на диване, погруженный в мысли отнюдь не радостного свойства; Теодор развлекался, наблюдая из окна за сварой двух кучеров во дворе гостиницы.
– Ага! – вдруг воскликнул он. – Да это же Великий Могол!
– Кто? – спросил я.
– Просто человек, который сказал мне кое-что странное в Мюнхене.
– В чем же была странность?
– Сейчас я вспоминаю, сеньор, что он имел в виду вас, но слова его были бессвязны, и передавать вам было нечего. Думаю, что он безумен. Когда я приехал в Мюнхен за вами, он жил в гостинице «Римский король», и хозяин рассказал о нем любопытные вещи. Речь у него с акцентом, как у иностранца, но из какой страны – не поймешь. Знакомых в городе у него, похоже, не было, говорил он редко и никогда не улыбался. Ни слуг, ни багажа; но в средствах он явно не нуждался и сделал много добра горожанам. Одни считали его арабским астрологом, другие – странствующим шарлатаном либо фокусником, а кое-кто заявляет, будто это доктор Фауст, которого дьявол вернул в Германию. А вот хозяин полагал, что по всем приметам это не кто иной, как Великий Могол инкогнито.
– Но что же странного было в его речах, Теодор?
– Честно скажу, я их плохо запомнил, да вы бы ничего не потеряли, право, забудь я их совсем. Вышло так, сеньор, что этот незнакомец проходил мимо, когда я расспрашивал хозяина о вас. Он остановился, серьезно так посмотрел на меня и говорит важным голосом: «Юноша, тот, кого ты ищешь, нашел то, что предпочел бы потерять. Только моя рука может осушить кровь. Скажи своему господину, чтобы позвал меня, когда часы пробьют один раз».
– Что? – вскрикнул я, вскочив с дивана. – Беги за ним, мой мальчик! Проси его уделить мне время для разговора.
Теодора удивило мое внезапное оживление, но, ни о чем не спрашивая, он побежал во двор. Мне не пришлось долго мучиться: паж вскоре вернулся и ввел желанного гостя в мою спальню. Это был человек величавой наружности, с резкими чертами лица, с большими черными, как бы искрящимися глазами; но что-то в его облике с первого же момента внушало благоговение и затаенный страх, даже, скажем, ужас. Одежда его была проста, волосы не напудрены, а черная бархатная повязка на лбу еще больше усиливала мрачное впечатление. На лице его лежала печать глубокой скорби, движения были медлительны, речи – серьезны и торжественны.
Он учтиво приветствовал меня, но когда мы обменялись обычными формулами знакомства, то попросил Теодора удалиться, и паж мгновенно повиновался.
– Я знаю, что заботит тебя, – сказал он, не дав мне и рта раскрыть. – Я обладаю силой, которая избавит тебя от ночной гостьи; но это нельзя сделать раньше воскресенья. В час, когда наступит день субботний, влияние духов тьмы на смертных ослабевает. После субботы монахиня более не появится.
– Могу ли я спросить, – сказал я, – каким образом узнали вы мою тайну, которую я тщательно скрывал от всех?
– Как же я могу не знать о твоей беде, когда ее виновница сейчас стоит рядом с тобою?
Я вздрогнул. Незнакомец продолжал:
– Хотя ты видишь ее только в течение одного часа, она не оставляет тебя сутки напролет; и не оставит, пока ты не исполнишь ее просьбу.
– И что это за просьба?
– Это она должна будет объяснить сама, мне это неизвестно. Жди терпеливо до субботней ночи: тогда все прояснится.
Я не посмел настаивать. Он же сменил тему и заговорил о другом, упоминая людей, умерших столетия назад, так, словно знал их лично, и не было такой страны, даже самой отдаленной, где бы он не побывал. Восхищаясь широтой и разнообразием эрудиции гостя, я заметил, сколь огромное удовольствие должны доставлять ему эти странствия и впечатления. Он печально покачал головой.
– Никто не способен постичь, как жестока моя участь! Я вынужден постоянно скитаться; не позволено мне оставаться на одном месте долее полумесяца. Нигде в мире нет у меня друзей и нет возможности завязать прочную дружбу. Охотно расстался бы я с этой жалкой жизнью, ибо завидую тем, кто наслаждается покоем в могиле, но смерть избегает меня. Напрасно пробую я идти навстречу опасностям. Я окунаюсь в пучину океана – волны брезгливо выталкивают меня на берег; бросаюсь в огонь – пламя угасает. Если я встаю на пути у свирепых разбойников, их мечи притупляются и ломаются на моей груди. Голодный тигр пятится от меня, и аллигатор убегает от чудовища, более страшного, чем он сам. Бог наложил печать свою на меня, и все твари земные узнают ее.
Он прикоснулся к бархатной повязке на лбу, и в глазах его сверкнули ярость, отчаяние и злоба. Меня передернуло, и он заметил это.
– Таково проклятие мое, – добавил он, – я обречен вызывать ужас и неприязнь у всех, кто на меня взглянет. Ты уже ощущаешь действие этого заклятия, и с каждой минутой оно будет усиливаться. Я не хочу доставлять тебе лишние мучения и потому ухожу. До встречи в субботу! Как только часы пробьют двенадцать, я войду в твою дверь.
Повадки и речи таинственного пришельца сильно удивили меня, а надежда вскоре избавиться от привидения сразу улучшила мое самочувствие. Теодор, вернувшись, порадовался этому и остался очень доволен тем, что беседа с Великим Моголом пошла мне на пользу.
Мне удалось узнать, что этот человек провел в Ратисбоне уже восемь дней. Если верить его словам, он мог остаться еще на шесть. До субботы оставалось три дня. Кровавая монахиня по-прежнему являлась каждую ночь, но я теперь мог переносить эти визиты спокойнее.
И вот день этот настал. Чтобы не вызвать подозрений, я лег в постель в обычное время. Но как только слуги ушли, я встал, оделся и приготовился к встрече с незнакомцем. Он вошел в комнату сразу после полуночи и приветствовал меня жестом, без слов; я ответил тем же. Он принес с собой небольшой ларец, поставил его на стол и открыл. Первым делом он достал из него маленькое деревянное распятие, опустился на колени, печально поглядел на него и поднял глаза к небу, истово молясь. Наконец он почтительно склонил голову, трижды поцеловал распятие и поднялся на ноги.
Теперь он извлек из ларца кубок с крышкой, наполненный жидкостью, похожей на кровь, и разбрызгал ее по полу; окунув в кубок основание распятия, он очертил им посреди комнаты круг и выложил крестом по окружности разные предметы: черепа, берцовые кости… Наконец он вынул большую Библию и знаком пригласил меня войти в круг следом за ним. Я повиновался.
– Не пророни ни звука! – прошептал незнакомец. – Не выходи из круга, и, если жизнь тебе дорога, не смей смотреть на мое лицо!
Держа распятие в одной руке, Библию – в другой, он как будто погрузился в чтение.
И вот пробило час! Как обычно, я услышал шаги призрака на лестнице, но привычного ледяного озноба не ощутил. Монахиня вошла в комнату, приблизилась к кругу и остановилась. Незнакомец пробормотал несколько слов, которых я не разобрал. Затем, подняв голову от книги, протянул распятие в сторону призрака и произнес отчетливо и торжественно:
– Беатрис! Беатрис! Беатрис!
– Что тебе нужно? – откликнулось привидение глухим, дрожащим голосом.
– Что тревожит твой сон? Почему ты мучаешь и терзаешь сего отрока? Что может вернуть покой твоему бесприютному духу?
– Я не смею сказать! Я не должна говорить! Охотно упокоилась бы я в гробу, но суровый приговор принуждает меня продолжать покарание!
– Ведаешь ли ты, чья это кровь? Разумеешь ли, в чьих жилах она текла? Беатрис! Беатрис! Во имя его повелеваю тебе: отвечай!
– Я не смею ослушаться тех, кто осудил меня.
– А меня ослушаться ты смеешь?