Частые упражнения в грехе сделали его бесчувственным к укорам совести. Эти перемены поощряла Матильда; но она вскоре заметила, что разнузданная вольность ее ласк пресытила любовника. Прелести ее стали привычными и уже не вызывали того взрыва желаний, как поначалу. Лихорадка страсти прошла, и Амброзио мог теперь подмечать все мелкие недостатки подруги; а там, где недостатков не находил, в своем пресыщении он их выдумывал. Полнота наслаждений пресытила монаха. Прошло чуть больше недели, а он уже устал от своей красотки; горячий темперамент еще побуждал его искать ее тело ради удовлетворения похоти, но когда прилив достигал наивысшей точки и спадал, Амброзио оставлял подругу, чувствуя лишь равнодушие, и его нрав, от природы непостоянный, побуждал его мечтать о разнообразии.
Обладание, ставшее привычным, надоедает мужчине, а чувства женщины только усиливает. Матильда с каждым днем все крепче привязывалась к монаху. С тех пор как она отдалась ему, он стал дороже ей, чем прежде, и она была благодарна ему за те игры, которые они изобретали вместе. К сожалению, по мере того, как ее страсть разгоралась, любовь Амброзио остывала.
Матильда не могла не заметить, что общение с нею становится все тягостнее для него день ото дня; когда она говорила, он слушал невнимательно; ее превосходное музыкальное искусство больше его не развлекало, а если он и удостаивал ее похвал, они звучали принужденно и холодно. Он более не глядел на нее с обожанием, не восхищался ее чувственностью, как пылкий любовник.
Все это Матильда хорошо понимала и удваивала усилия, чтобы взбодрить угасающее пламя его любви. Усилия эти были обречены на неудачу, поскольку Амброзио воспринимал их как назойливость, и те средства, к которым она прибегала, чтобы его вернуть, были ему неприятны. Однако их противозаконная связь продолжалась; но теперь обоим было ясно, что его привлекает не любовь, но жажда грубых телесных ощущений. Его организм нуждался в женщине, а Матильда была единственной, которая могла удовлетворить эту нужду, не подвергая его опасности. Несмотря на ее красоту, любая другая встреченная особа женского пола вызывала у него сильнейшее желание; но, боясь, как бы его лицемерие не стало явным, он скрывал свои наклонности в глубине души.
Боязнь эта отнюдь не была врожденным свойством Амброзио; но полученное им воспитание, основанное на страхе, сильно повлияло на его характер. Если бы он провел молодость в миру, то проявил бы много блестящих мужских качеств. От природы он был предприимчив, стоек и бесстрашен; у него было сердце воина, и он мог бы прославиться как полководец.
В его характере не было также недостатка великодушия: нуждающиеся в помощи всегда находили в нем сочувствующего слушателя. Добавим к этому блестящие умственные способности, обширную эрудицию и умение судить быстро и здраво. С такими качествами он мог бы стать украшением родной страны. Задатки их он проявил уже в раннем детстве, и родители наблюдали за развитием его достоинств с глубокой радостью и восторгом. К несчастью, еще ребенком он лишился родителей и оказался во власти родственника, у которого не было иного намерения, как убрать его навсегда с глаз долой. С этой целью он препоручил мальчика своему другу, бывшему тогда настоятелем капуцинов. Этот аббат, образцовый монах, приложил все усилия, чтобы ребенок усвоил, что вне стен обители счастья нет.
Ему это вполне удалось. Заслужить вступление в орден святого Франциска было для Амброзио пределом амбиций. Его наставники тщательно подавляли те добродетели, величие и бескорыстие которых плохо подходили для монастырского мирка. Вместо общей доброжелательности он усвоил узкое, эгоистичное пристрастие к своей обители; ему внушили, что сочувствие к людским прегрешениям – самое черное преступление; благородную прямоту характера заменили угодливым смирением; чтобы сломить его природный дух, монахи застращали молоденького послушника, отягощая его разум жуткими химерами, фантазиями, какие способно породить суеверие; они расписывали адские мучения проклятых самыми темными красками и грозили вечной погибелью души за малейшую провинность.
Неудивительно, что постоянная сосредоточенность воображения на этих страшных предметах сделала его робким и тревожным. Кроме того, живя вдали от широкого мира и будучи совершенно незнакомым с реальными опасностями жизни, он представлял ее себе гораздо более страшной, чем в действительности. Выкорчевывая лучшие его качества и сужая кругозор, монахи оставляли нетронутыми все недостатки, которые имелись у юноши, и позволяли им пышно расцветать. Ему разрешалось быть гордым, тщеславным, амбициозным и надменным; он ревновал ко всем, кто оказывался равным ему, и презирал любые заслуги, кроме своих; он был неумолим, когда его обижали, и жестоко мстил. И все же, несмотря на все усилия извратить его душу, природные добрые качества порой прорывались сквозь мрачный покров, так старательно натянутый.
Когда случались подобные схватки между изначальными и приобретенными свойствами его характера, они поражали и озадачивали тех, кто не знал исходной диспозиции. Амброзио мог вынести самый суровый приговор ослушникам, а спустя минуту сочувствие заставляло его их прощать; он брался за смелые предприятия, но, испугавшись последствий, скоро бросал их. Бывало, что его гениальные догадки проливали яркий свет на какую-нибудь темную тайну, и почти моментально суеверие погружало ее в еще более плотную темноту. Братья-монахи, видя в нем высшее существо, противоречий в поведении своего кумира не замечали. Они были убеждены, что все его действия правильны, и считали, что у него есть веские причины для перемены решений.
На самом же деле чувства врожденные и приобретенные соперничали в его душе, и за которыми из них останется победа, зависело от страстей, до поры до времени молчавших. К сожалению, полагаться на суд страстей было для Амброзио худшим выбором из возможных. До сих пор монашеское затворничество шло ему на пользу, поскольку здесь не было простора для проявления его худших свойств. Превосходство таланта поднимало его так высоко, что ему было некому завидовать; образцовое благочестие, убедительное красноречие и приятные манеры обеспечивали ему всеобщее уважение, и, следовательно, никто не наносил ему обид, требующих мщения. Амбиции аббата удовлетворялись признанием его заслуг, а гордость люди считали лишь проявлением уверенности в себе. Особ противоположного пола он не видел и даже не говорил с ними, а потому не знал, какими чудесами способна женщина одарить мужчину; если и находились в изучаемых им книгах намеки на это, то он, по словам Шекспира, «раньше над любовию смеялся и глупости влюбленных удивлялся».
Скудное питание, частые бдения и суровое покаяние на некоторое время охладили и подавили его природную пылкость, но при первом же толчке извне воздвигнутые религией барьеры оказались слишком слабыми и рухнули под напором потока плотских желаний. Не было преград его темпераменту, горячему и чрезмерно сладострастному.
Другие его страсти пока дремали; но в час их пробуждения они должны были явиться во всей своей неукротимой мощи.
Мадрид не переставал восхищаться аббатом. Энтузиазм, вызванный красноречием Амброзио, не утихал, а скорее возрастал. Каждый четверг – единственный день, когда он представал перед публикой, – собор капуцинов ломился от паствы, и речи аббата всегда принимались с одобрением. Знатнейшие семейства Мадрида избрали его своим исповедником; того, кто проходил покаяние у какого-то другого священника, считали отставшим от моды. Амброзио по-прежнему отказывался покидать свою обитель, и это воспринималось как еще одно доказательство его святости и самоотверженности.
Самые громкие хвалы пели женщины, увлеченные не столько набожностью, сколько его благородным лицом, величественным видом и стройной фигурой. У дверей аббатства с утра до ночи толпились кареты; знатнейшие и прекраснейшие дамы Мадрида исповедовались аббату в своих тайных грешках. Сладострастный монах пожирал глазами их прелести. Если бы эти богомолки уловили смысл его взглядов, ему не понадобилось бы выражать свои желания иными способами. К его несчастью, они так крепко были убеждены в воздержанности монаха, что и вообразить не могли, какие непристойные мысли приходят ему в голову. Жаркий климат, как известно, сильно разогревает темперамент испанских дам; но даже самые смелые из них полагали, что гораздо проще было бы внушить страсть мраморной статуе святого Франциска, чем холодному и жесткому сердцу непорочного Амброзио.
Со своей стороны, монах, будучи мало знаком с мирским развратом, не подозревал, что лишь немногие из кающихся отвергли бы его домогательства. Впрочем, и в этом случае он промолчал бы, понимая, насколько опасны такие пробы. Любой женщине было бы невозможно сохранить такой странный и важный секрет, как греховность аббата; он боялся даже, как бы Матильда не выдала его невзначай. Стремясь сберечь репутацию, которой дорожил больше всего на свете, он не хотел рисковать, вверяя ее какой-нибудь тщеславной особе; и потому красотки Мадрида задевали только его чувственность, а не сердце, и он забывал их, как только они исчезали с его глаз. По всем этим обстоятельствам он предпочитал сдерживаться и вынужденно ограничивался связью с Матильдой, хоть и стал уже к ней совершенно равнодушен.
Однажды утром кающихся скопилось больше обычного, и он задержался в исповедальне допоздна. Наконец толпа разошлась, и аббат собрался было уйти из часовни, когда к нему со смиренным видом подошли две женщины. Они откинули вуали, и младшая попросила уделить ей несколько минут. Ее мелодичный голос, к которому никто не мог отнестись безразлично, немедленно привлек Амброзио. Он остановился. Просительница явно была чем-то огорчена: щеки бледные, глаза затуманены слезами, волосы рассыпались в беспорядке по плечам и упали на лоб. Личико ее все же было так нежно, так невинно, что могло бы очаровать и менее чувствительное сердце, чем то, что билось в груди аббата. Мягче, нежели обычно, он велел ей продолжать, и девушка заговорила, волнуясь все сильнее: